А если это и вправду любовь?

В какой степени экстравагантность нужна искусству? И до какой степени могут простираться ее границы?

Тридцатилетие со дня смерти музы Сальвадора Дали прошло практически незамеченным. Ничего удивительного, если уж в интернет-заметках, претендующих на солидность, знаменитая Гала зовется то Еленой Дмитриевной, то Еленой Ивановной Дьяконовой. Зато вовсю развивается та идея, что мировой своей славой обладатель легендарных усов обязан именно ей. Возможно, это плод того направления феминистической мысли, согласно которому даже теорию относительности Альберту Эйнштейну надиктовала его первая жена Милева Марич. Но возможно-таки, что именно Гала превратила виртуозного живописца и болезненного фантазера в фабрику сенсаций и скандалов, еще и правильно указав ему ту арену, без которой почти невозможно по-настоящему прогреметь никакому грандиозному шарлатанству.

Я вовсе не хочу сказать, что Дали был недостоин мировой славы – еще как достоин. Но без поддержки неустанного эпатажа она не была бы столь всеохватной и громокипящей.

Первым из советских людей, а возможно и последним, отужинал с Сальвадором Дали Евгений Евтушенко, с расстояния вытянутой руки наб­людая прославленные усы: «две черные, витого вос­ка свечи» – и трость, усыпанную «прыщами бриллиан­тов». Жена «мага», рус­ская эмигрантка «родом не то из Перловки, не то из Мытищ» (на самом деле из Казани), называла супруга богом и повторяла, что ге­ний выше национальности. Маг одобрительно поглажи­вал трость и жаловался на то, что от лиц «обыкновенных людей» его воротит, что его влекут фотографии пре­ступников, что в Гитлере была некая грандиозность... Кончилось тем, что поэт зарычал на классика сюрреализма: «Сво­лочь!», – а его спутник, прогрессивный профессор-кана­дец, плюнул гению в кофе. «Я пил кофе с лимоном, со сливками, с ликером, но еще никогда – с плевками... – задумчиво сказал великий маг. – Может быть, это вкусно?» 

На первое свидание с будущей музой, женой Поля Элюара, Дали явился, намазавшись козьим пометом, вываренным в рыбьем клее, а заодно выбрив подмышки и выкрасив их в синий цвет. Гала погладила его по слипшимся от помады волосам и сказала: «Бедный мальчик! Мы никогда не расстанемся с тобой!»

За это Дали обожествил ее в картине «Мадонна Порт-Льигата» – задумчивый младенец и мать, с благородной горечью молящаяся за него. Но окна прорублены сквозь них в какие-то дали, напоминаю­щие мираж. И преломленный хлеб – наша «городская булка», позже, в пылу борьбы с космополитизмом, переименованная у нас в городскую, – отбрасывает тень не совсем в положенную сторону. И женские фигурки, неведомо к чему прости­рающие руки... И маленький носорог... Фантазировать можно бесконечно.

Эскиз этой картины Дали отправлял для одобрения римскому папе. Всерьез или для рекламы – кто знает. Но в искусстве он считал себя спасителем от чумы абстракционизма.

«Да, я дейст­вительно считаю себя спасителем современного искус­ства, ибо я один способен возвысить, объединить и с царской пышностью и красотою примирить с разумом все революционные эксперименты современности, следуя великой классической традиции реализма и мистициз­ма, этой высочайшей и почетнейшей миссии, выпавшей на долю Испании».

Дали сравнивал свои усы с носорожьим рогом, уверял, что придает им стройность, подкручивая их слад­кими после фиников пальцами, а главное – они были всегда устремлены к солнцу в отличие от унылых мор­жовых усов его мимолетного кумира Фридриха Ницше. «Я никогда не уступал смерти!»

Но жизнь не перепаясничаешь. В начале 1982 года его восьмидесятидевятилетняя Гала – «мое божество, мое сокровище, мой золотой талисман» – получила во вре­мя операции избыточную дозу наркоза и, полупомешан­ная, корча рожи, бегала по всемирно прославленному дому на берегу моря. Через полгода она умерла. Дали приказал замуровать гроб с ее телом в стене замка Пубол, который он когда-то ей подарил. И сам остался в замке, чтобы никогда больше не покидать его. Писать великий маг уже давно не мог – он был так слаб, что его переноси­ли с места на место слуга и горничная. Через несколько лет пронесся слух, что беспомощный художник полу­чил ожоги во время пожара, может быть даже кем-то небескорыстно устроенного. Незадолго до смерти в 1989 году в одной из советских газет промелькнуло интервью с ним – стандартный набор симпатий к советскому народу и перестройке. Но, может быть, это была за­слуга интервьюера?

Чтобы победить абстракционистов – «тех, кто ни во что не верит», ему требовались только деньги, здоровье и Гала. Но ему не удалось победить ни абстракционистов, ни того нескончаемого цунами шарлатанства,  которое почти уже поглотило современную живопись. Простимся же с этой причудливой судь­бой, трагической, как всякая человеческая судьба, – «всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно». Кажется, его Гала и впрямь была единственным в мире существом, кого он любил, с кем он забывал о своей мучительной навязчивой идее.  

И, кто знает, может быть, при всех своих бесчисленных романах и она его любила какой-то непонятной для нас любовью, где все выставляется на продажу?

Александр Мелихов, писатель, заместитель главного редактора журнала «Нева»