Андрей Битов: «Я вообще никогда не пишу»
Очередным гостем писательского клуба в доме Набокова стал Андрей Битов. Он объяснил, почему упал спрос на литературу, и поделился секретами своей «творческой кухни»
Писателю, оказывается, не всегда важно знать, кто его читает. Но ему важно осознавать, что он не выпал из общественного процесса. Если при этом он сталкивается с тем, что его произведения, написанные полвека назад, трогают сегодняшнюю молодежь, он поневоле задумывается о том, что, наверное, каким-то образом уловил нерв, который вне времени. Но и это его не успокаивает, потому что быть писателем – это значит всегда быть недовольным собой.
Об этом и о многом другом шел разговор в писательском клубе, гостем которого был Андрей Битов. В разговоре помимо постоянного ведущего Дмитрия Каралиса принимали участие редактор отдела культуры «НВ» Владимир Желтов и корреспондент Алина Циопа.
Дмитрий Каралис: Андрей Георгиевич, скажите, в Петербурге вы чувствуете себя иначе, чем в Москве?
Андрей Битов: Безусловно.
Д.К.: С чем это связано? С блокадным детством, которое вы здесь провели?
А.Б.: И с ним тоже. Зимние улицы, заваленные снегом и льдом, были очень похожи на блокадную разруху 1941–1942 годов. Сейчас-то уже солнышко высушило. Но когда я зимой сошел с московского поезда, эта заброшенность бросилась в глаза. В Москве, конечно, почище. Она же сосет денежку со всей России, и все-то ей впрок.
Д.К.: Трудно жить на два дома – на петербургский и московский?
А.Б. У меня тут образовалась деревенька – из дома, где живет моя первая семья, я хожу через двор в свою последнюю семью. Мои внучка и сын росли как брат и сестра. Приезжаю в Питер главным образом из-за сына. Три года назад я потерял жену Наташу и на руках остался парень несовершеннолетний – не только по возрасту, но и по сознанию. Живет в квартире, которая изнутри напоминает рушащийся Петербург: разруха в разрухе. А мне это сегодня не поднять: 72 года – оказывается, возраст.
Д.К.: Может, лучше, если бы сын рос в Москве? Рядом с вами?
А.Б.: Он приезжал ко мне в Москву, но для него это совершенно пустой город. У него там нет компании, и скучно, нечего делать. Здесь он тоже ничего не делает, но ему не скучно.
Д.К.: Андрей Георгиевич, сын читает ваши книги?
А.Б.: Толкиен – самая сложная литература, которую он прочитал. Акунина читал. Он вообще не читает, он слушает музыку, играет. Это беда, конечно.
Алина Циопа: Но это ведь показательно. Сейчас в принципе молодое поколение читает гораздо меньше.
А.Б.: То, что очень упал спрос на литературу, объясняется довольно просто. Существует гласность, и любая чернуха, порнуха, светские сплетни могут быть просто прочитаны в газете. Это было абсолютно невозможно при советской власти. Тогда люди начинали читать художественную литературу, скажем тот же «Новый мир», потому что хоть там можно было наковырять немножко правды, гласности. Литература была глотком свободы. Сейчас для этого есть другие источники.
Д.К.: Как вы считаете, сегодня литература остается темой для разговора или она уже на обочине?
А.Б.: Она всегда может быть темой для разговора. Если вы найдете автора, о ком можно говорить. О литературном процессе говорить нечего – он выдумывается критиками, чтобы им было чем властвовать, что тасовать, как распределять репутации и так далее. А вообще существуют только совершенно одинокие, индивидуальные авторы. И их всегда немного.
Д.К.: В одном интервью вы сказали, что вас сделал Запад…
А.Б. Вероятно, фраза вырвана из контекста. Меня сделала семья и русская литература XIX века. Ничего больше читать было нельзя и неинтересно в то время. А на Запад меня не пускали, я попал туда после пятидесяти. И ни у кого я не учился. Конечно, что-то мне, как писателю, дали мои друзья – Голявкин, Горбовский, Кушнер – это горное объединение.
Я считаю благословением Божьим, что я оказался в Горном институте. Попал в среду, которая мне понравилась, и из-за того стал писать: чтобы они меня не выгнали. А потом, когда я сбежал из Питера, то попал на высшие сценарные курсы – и что это были за курсы? Чудо! Я думал, что я окажусь в каком-то темном царстве, поскольку в тот год запретили брать из Москвы и Питера – мол, это рассадник диссидентщины, дурное влияние Запада и все прочее. И хитрый директор, полковник КГБ, который любил курсы, придумал ход: впереди 50-летие советской власти, именно поэтому он больше не будет брать из «этих гнилых столичных городов», а возьмет представителей от республик. Так вот я перечислю, с кем попал на курсы: Резо Габриадзе был от Грузии, Эрнест Мартиросян от Армении, Рустам Ибрагимбеков от Азербайджана, Тимур Булатов от Узбекистана, Владимир Маканин был, по-видимому, от Урала, а я – от Ленинграда. Ленинград был сочтен национальной республикой. Но я думаю, что повлияла рекомендация Веры Пановой.
За эти два года на курсах я посмотрел все кино мира, которое было запрещено в России и, видимо, конфисковано на таможне. Я подружился с сокурсниками, объездил весь Союз, завязал множество знакомств.
Д.К.: Ваша проза удивительно неровная. То, что вы писали об Армении, – первая ваша публикация, и то, что вы написали потом, – совершенно разные стили, настроения. Почему так?
А.Б.: Я не могу ответить. Этапы, периоды, развитие. Каждая вещь должна быть следующей. Это единственный принцип.
Д.К.: Вы пишете душой или чернилами?
А.Б.: Я вообще никогда не пишу. У меня в «Записках из-за угла» есть описание ссоры с первой женой, когда мы перешли на личности, и она говорит мне «писатель!», – и я ей отвечаю: «Ты видела хоть раз, чтобы я писал?» И наступила тишина, потому что она этого не видела. Это происходит как-то очень изредка и сразу. Следовательно, это выплески долго накапливающегося материала. «Уроки Армении», наверное, за неделю были написаны. Я пишу единственным порывом. У меня есть только одно оправдание: я верю в текст. А формула текста для меня такая: текст – это связанность всех слов между собою, первого – с последним, и каждого – с каждым.
Д.К.: Есть какая-то загадка в том, что вы, человек совершенно свободолюбивый, стали председателем Русского ПЕН-клуба, который отстаивает интересы пишущих людей.
А.Б.: Неожиданно я стал общественной фигурой. Я был с самого зарождения этого ПЕН-клуба. А потом я всегда был таким зиц-председателем, если пользоваться терминологией Ильфа и Петрова, то есть придавал имидж.
Д.К.: На недавней встрече с Путиным вы о чем говорили?
А.Б.: Я пришел к премьер-министру России с совершенно конкретным вопросом – как сохранить ПЕН-клуб в центре Москвы. На клуб стала наезжать налоговая инспекция. И Путин подтвердил, что, значит, кому-то понадобилась земля – это же такой лакомый кусочек. Не знаю, что повлияло, но от нас потихоньку отстали. Премьер-министр владеет финансовыми потоками. У него есть влияние. Денег никаких мы у него не просили, потому и не ждем. Но от наглого наезда, связанного с переделом собственности, он и Литфонд, и ПЕН-клуб своим именем оградил.
Д.К.: Какое впечатление произвел на вас Путин?
А.Б.: Слушает профессионально. Делает какие-то заметки. Мы поговорили на интересные юридические темы. Он даже объяснил разницу между континентальным и островным правом. Я ему за это благодарен. У нас не было в полном смысле беседы. Я ему рассказывал, что надо моей бедствующей подопечной организации.
Д.К.: У вас создалось впечатление, что это – человек мозга?
А.Б.: Не знаю, нужен ли мозг для настоящего правителя. Для настоящего правителя нужен прежде всего инстинкт, это гораздо выше. Путин им обладает.
А.Ц.: Как вы считаете, после той встречи, когда Путин сделал шаги навстречу писателям, поручил им помогать, премии давать, – что-то может измениться в российской литературе? Или это помощь чисто формальная?
А.Б.: Надо посмотреть во времени. Потому что одно дело – дать указания, другое – их выполнить. Разговор о судьбе толстых журналов ведется уже давным-давно, а сложности остаются те же. С советской системой пало и распространение, все стало стоить денег, и не только производство издания. Если действительно думать о культуре, о будущем, прежде всего надо вкладывать деньги в то, чтобы граждане России учили языки. Тогда страна и свой родной язык не потеряет. Сегодня Россия стала совсем безграмотной. Читать разучились: много развлечений, отвлечений…
А.Ц.: Но каким образом знание иностранных языков поможет сохранить наш собственный язык?
А.Б.: Посмотрите, великий русский язык все абсолютно поглощает, в нем есть латынь, греческий, французский, английский, – я не имею в виду засорение языка. Я говорю о самом способе думать, когда появляется через Пушкина французский оборот ума, через Набокова или Бродского выглядывает английский... Это развитие языка. Язык мудр, это самая большая библиотека, которая у нас есть. Из любого слова может получиться целая книга. Владимир Даль, создатель словаря, – именно он, европейский человек, датчанин с немецкими кровями, последовательно сделал столько, сколько не сделает десять научно-исследовательских институтов.
Владимир Желтов: Вы говорите, народ разучился читать. Но в метро читают не меньше, чем при советской власти. Другое дело, что читают? В книжных магазинах самые длинные полки заняты детективами и фантастикой…
А.Б.: Совершенно нормально: это отпущенный рынок. Русская литература была свежа и хороша тем, что не являлась профессиональной. Но при этом была великой. Она зародилась в обеспеченном дворянском классе и только к концу ХIХ века стала кормить некоторых хороших писателей.
И вот началось производство в русской литературе. Этому периоду буквально 100 лет, потому что от зрелого Пушкина до гибели Блока – как раз столетие, сущие пустяки. ХХ век был загнан и подвержен идеологии… Когда в 90-е в Россию пришел рынок – стали появляться литературные профессионалы, как на Западе. Дюма, Бальзак и Диккенс – да, абсолютные гении, но были профессионалами. Они шлепали свои книги, зарабатывали деньги…
Д.К.: А ваш «Улетающий Монахов»? Это достойная вещь, которую читают…
А.Б.: Чтобы написать такую книжонку, которую еще не всякий прочтет, и бог знает, какими тиражами она будет напечатана, мне понадобилось 40 лет. Значит, это абсолютно непрофессионально, и это хорошо. Я не профессионал. Борис Акунин, интеллигентный и куда более образованный, чем я, придумал гениальную вещь – надо писать детективы, отражая то время, когда они в России должны были родиться, – времена Конан-Дойля. И получилось более-менее…
Дело в том, что критериев для оценки, строго говоря, нет. Успех можно измерять гонорарами, всенародной любовью, числом показов по телевизору… Всенародная любовь в эпоху запретов досталась Высоцкому и Жванецкому. По праву. Солженицын сдвинул мир, а они сдвинули внутреннее сознание – люди пели и смеялись, несмотря на давление и запреты. Причем смеялись от низов до верху, включая Политбюро. Такие явления крайне редки. Я к ним не принадлежу. Я не знаю, каким бы я был писателем, если бы я возник в эпоху рынка. Например, меня никогда не заботил читатель. Но он у меня тем не менее появился – тот, который со мной вместе образовывался, со мной вместе постарел. Но – возникла следующая волна чтения, и оказывается, что мой текст пережил эпоху забвения – вот это уже интересно. У меня остались живыми тексты с 60-го, 62-го года. И их нынешняя молодежь лучше воспринимает, чем мои более поздние вещи.
Д.К.: Вы были председателем петербургского ПЕН-клуба… Сейчас он жив?
А.Б.: Да, это была моя инициатива. Там произошла какая-то размолвка, захотели сразу самостоятельности, склоки начались, я в последнее время не следил за этим. Внутри себя клуб живой. Но пока денег не хватает на ремонт, на то, чтобы какой-нибудь магазинчик книжный при клубе открыть. В последнее время там все работают бесплатно. Это как тот анекдот кризисный: «Что мне делать, – говорит один бизнесмен другому, – я их всех уволил, а они продолжают ходить на работу». – «А ты бери с них за вход». Кстати, кризис, по-моему, – это полная мировая ложь, нормальное похмелье вора и потребителя, которое случается время от времени в мире.
Д.К.: Кого из современных российских писателей вы назовете настоящими классиками?
А.Б.: Юрий Казаков первым начал писать качественную прозу в России в условиях соцреализма. Он и Шукшин – чудесные самородные и в то же время традиционно русские классические явления. До таких высот никто не поднимался. Шукшин – я имею в виду только в области рассказов, без его сценарной деятельности. Думаю, еще Фазиля Искандера и Людмилу Петрушевскую можно отнести к очень крупным писателям. И востребованным. Может быть, Юз Алешковский на Западе особняком стоит.
Д.К.: У меня до сих пор хранится дома ваш альманах «Багажъ». Вы человек, который постоянно старается в общественной жизни страны как-то участвовать…
А.Б.: Для меня это не общественная жизнь. «Багажъ» – это была во время застоя попытка объединить моих друзей в каком-то маленьком сообществе. «Багажъ» расшифровывается легко: Битов, Ахмадулина, Габриадзе, Алешковский, Жванецкий и твердый знак в конце, как «банкъ» написано на Невском, – с надеждой, что это может символизировать твердую валюту. Вот, значит, в этот твердый знак входят уже постоянные участники – Рост, Владимир Тарасов и так далее. Почему остановилось? Так денег нет, надо менеджера толкового. Каждое коллективное действие в конце концов начинает протухать и заваниваться. По идее, надо никогда не бросать то, что однажды пришло в голову, и не думать, что это невозможно, – вот единственный способ прийти к результату. Мы в случае с «Метрополем» как-то не очень достигли того, чего хотели…
А.Ц.: Вы как-то сказали, будто понимаете, что доживаете свой век. Что вы считаете для себя важным успеть?
А.Б.: Я не хочу говорить, что собираюсь написать следующую книгу и что она будет самой лучшей, – это пошлость. Я вдруг осознал, что у меня в чудовищной запущенности мои личные дела – мои дети, мои квартиры. Если бы я успел это сделать, я был бы честным перед памятью жены. Я должен это доделать. Остальное все идет само собой во многом. Халтурить я не умею и иногда беру на себя лишнее. Надо учиться от чего-то отказываться. Здоровьем надо заняться, домом, хозяйством. Потому что стыдно жить ради какого-то творчества или искусства, когда у тебя не в порядке дом.
В.Ж.: Можете дать читателям совет, с чего и в каком возрасте начинать детям читать, какие книжки? Вот вы сами на чем росли?
А.Б.: Какие тут могут быть рекомендации? Для меня чтение в детстве началось с двух книг, которые я одолел самостоятельно, – это был «Робинзон Крузо» и «Записки охотника». Мать к моему дню рождения пошла и обменяла какое-то одеяло в первый послевоенный год на эти две книги, выпущенные в «Золотой библиотеке», еще дореволюционной. Эти две книги для меня – святые. Я их передам своим внукам. Библиотека у дядьки была хорошая, он разрешал мне ею пользоваться. Моим обожаемым писателем в детстве был Джек Лондон, которого долго не издавали, как и Достоевского. Но я никогда, ни разу в жизни, не открывал ни Фенимора Купера, ни Майн Рида. Это объяснить трудно. Я был счастлив, что не прочитал ни «Евгения Онегина», ни «Мертвые души», ни «Войну и мир» в школе. Я их прочитал уже когда сам стал писать. Такая задержка…Чтение тогда было главным развлечением. Телевизора не было, в футбол играть у меня не получалось, в коллективные игры – тоже. В общем, я занялся индивидуальным спортом и чтением.
В.Ж.: И все-таки помимо среды, о которой вы говорили, думаю, без такой мощной подготовки литературной вряд ли вы бы сели за писательство…
А.Б.: Вы правы, писателем я себя осознал тогда, когда готовился к выпускному экзамену в 10-м классе, мне в нашей семейной коммуналке предоставили комнату для этого. И я взял «Пиквикский клуб». Я прочитал его с огромным восторгом – вместо подготовки к экзаменам. Почему-то это стало «моим» первым томом, прозой, – мне казалось, будто я творю эту книгу.
Д.К.: Андрей, мне кажется, что главные герои ваших произведений – вы сами.
А.Б.: Я гораздо более положительный, чем мои герои. Если хотите знать, я подумал уже на склоне лет: зазнайство мне тоже иногда свойственно. Моя правда в чем? Человек себе всегда врет. А потом он обвиняет, что ему врет государство, общество и другие – близкие и так далее. Но он себе врет! Я со своим героем поступал жестоко. Меня всегда интересовал вообще не какой-нибудь русский, или еврейский, или какой-то еще человек – меня интересовал человек как биологическое существо. Из-за того что я пытался понять, зачем эта тварь существует на земле, мне хотелось, чтобы человек себе не врал. И потому героя делал по своим возможностям. И упаковывал его тысячу раз в разные ипостаси.
Фото Евгения Лучинского