Благо твори ближнему, как самому себе
Благотворительность нынче в моде. Интернет переполнен призывами о помощи неизлечимо больным детям. Билборды на остановках общественного транспорта призывают сдать кровь бесплатно. Популярные певцы дают благотворительные концерты. Рублёвские жёны в тех же целях выставляют на продажу свои побрякушки. Губернаторы, депутаты и медийные знаменитости рисуют неумелые картины – для аукциона, чтобы деньги пошли нуждающимся. Вроде всё хорошо, правильно. Но в людях растёт недоверие к благотворительности и к самим благотворителям. Почему?
Апостол Павел провозгласил, что с появлением учения Иисуса Христа «теперь пребывают… вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (Коринф. 13:13). В XIII веке Фома Аквинский попытался формализовать слова апостола Павла в учении о «духовной помощи» и «семи добрых делах». В первую группу он вписал существительные: «совет», «поддержка», «обучение», «утешение», «избавление», «прощение», «молитва». Во вторую – глаголы: «одеть» «напоить», «накормить», «выкупить из тюрьмы», «укрыть», «ухаживать», «погребать». В сущности, своей рубрикацией Фома Аквинский ответил на главные вопросы благотворительности: не только что делать, но и кто достоин христианского участия. Фактически таковы принципы обыденной человеческой солидарности, которая гораздо выше укоренившейся в более поздние времена благотворительности, получившей распространение в раннебуржуазную эпоху.
Если в Средневековье учение Фомы Аквинского, а затем таких проповедников, как Франциск Ассизский, побуждало королей и вельмож основывать больницы и дома для инвалидов и престарелых, то в Новое время оно же поставило благотворительность на вполне меркантильный лад. Рост городов, распространение безработицы и нищеты побудили нуворишей к тому, чтобы «и рыбку съесть, и на ёлку влезть». В 1818 году в уже капиталистической Голландии открылись первые работные дома-колонии, призванные «помочь ленивым вступить на путь благоденствия». Вскоре голландский опыт был подхвачен в Британии и Франции. Все мы помним описания подобных заведений в романах Чарльза Диккенса и Виктора Гюго. Благотворительность? Возможно. Солидарность? Ничуть. Преодолеть ужасные проявления капиталистической благотворительности попытались энтузиасты-социалисты вроде Роберта Оуэна с его трудовой коммуной в Нью-Ланарке, привлекавшей тысячи бродяг и несчастных, жаждущих еды и простого участия.
Подобные опыты в лучшем случае заканчивались полуудачей, но чаще терпели крах. Почему – вопрос особый, требующий развёрнутого ответа. Но именно эти массовые неудачи подобных коммун привели прослойку богатых людей к мысли о необходимости демонстрационной благотворительности. Чтобы и душу можно было отмыть, и деньги сохранить. Не случайно в начале ХХ века в США активно принимались законы, предоставляющие благотворителям весьма весомые налоговые льготы.
В русском Средневековье христианские традиции благотворительности ценились высоко. Им посвящена обширная статья Василия Ключевского «Добрые люди Древней Руси». Как подчёркивает историк Ключевский, особенность русской доброты заключалась в стремлении не афишировать её, не выпячивать своё имя. При советской власти благотворительность и милосердие объявили «поповскими» словами, а в новой России благотворительные акции быстро и прочно оседлали пиарслужбы крупных компаний, госструктур и, соответственно, их владельцев с супругами. Вот тогда-то рядовые россияне со свойственным обывателям здравым смыслом и стали воспринимать благотворительность как своего рода «отмазку для богатеньких». А неудачная практика законов о благотворительности и меценатстве, ставших легальной лазейкой для неуплаты налогов, только усугубила этот массовый скепсис. Люди подмечают в благотворителях изрядную долю искусственности. Ощущают в этих шумных показных действах подмену подлинной человеческой солидарности, основанной на искренности чувства.
Как же вернуть нынешнюю пиарблаготворительность к принципам христианской морали? Я не знаю ответа на этот вопрос. Знаю только, что это тема для широкого общественного обсуждения. Уходить от неё – пытаться убежать от себя. Но от себя ведь не убежишь.
Валерий Островский, политолог