Борис Эйфман: «У меня всё построено на страсти»
Хореограф Борис Эйфман – о том, почему работа над балетами предполагает затворничество и какие мысли его посещают в моменты разочарования
27 и 28 января на сцене Александринского театра состоится премьера балета Up & Down по мотивам известного романа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Ночь нежна». По определению хореографа, это спектакль-исследование, в котором с помощью пластической лексики изображается распад сознания героев. Одна из главных тем балета – трагедия загубленного дара. Почему она особенно важна для Бориса ЭЙФМАНА, мы выяснили накануне премьеры балета...
– Борис Яковлевич, вы умеете создавать свой особый мир не только на сцене, но и в кабинете. В первую очередь, конечно, привлекают взгляд старинные семейные портреты.
– Да, это мой мир, возможно несколько «многословный». Я окружил себя вещами, которые мне близки и дороги. И конечно, к ним относятся портреты моей семьи, родителей. Мне это необходимо, ведь я веду затворнический образ жизни. Таким способом я пытаюсь поддерживать духовную связь с близкими и со своим прошлым.
– Среди прочего я вижу арт-объекты, символизирующие ваши балеты, – вот паровоз, который явно относится к «Анне Карениной», вот бюстик императора Павла, вот портреты Достоевского и Чайковского, небольшие скульптуры Дон Кихота и Спесивцевой. Интересно, что может символизировать ваш новый балет? Вряд ли портрет Фицджеральда. Кто его у нас знает в лицо?
– Пока новый спектакль трудно «материализовать» в конкретном объекте. Хотя, кто знает, может быть, со временем символ балета Up & Down будет определён. И в основу его, как и в случае с самим спектаклем, ляжет идея о двух противоположных началах…
– Кстати, почему вы не оставили оригинальное название романа Фицджеральда?
– Мне показалось, что название «Ночь нежна» не отражает драму моего балета. Значительная часть действия романа происходит на природе, под звёздным небом юга Франции. У меня ничего подобного нет. А есть противостояние главных героев – талантливого психиатра Дика Дайвера и его пациентки, страдающей шизофренией.
В нашей истории нет той поэзии, которая звучит в словосочетании «ночь нежна», нет романтической мечты. Вместо этого мы предлагаем формулу up & down – как некий универсальный закон жизни, диаграмму сердцебиения героев. В ней точно выражается драматургия спектакля, содержащего две сюжетные линии: восхождение душевнобольной девушки и падение главного героя, предающего себя и свой дар…
– А почему вообще Фицджеральд и почему именно «Ночь нежна»?
– Во-первых, привлекательное время действия – энергичный, красивый «век джаза». Во-вторых, интересный для меня сюжет. С тех пор как я впервые прочёл роман Фицджеральда, эта история не отпускала меня. С одной стороны, ты постигаешь мир полубезумной героини (а меня всегда интересовала как сама возможность погружения в подсознание, так и выражение подобного опыта посредством хореографии). С другой – в этом произведении Фицджеральд рассказывает о человеке, не сумевшем сохранить посланный ему дар. Главный герой женится на своей пациентке, дочери миллионера. Попав в мир больших денег, он бросает клинику и забывает о той миссии, ради которой и появился на свет. Живя в чуждой обстановке роскоши, Дайвер, по сути, становится жиголо. И в конце концов терпит крах…
Думая о новом спектакле, я то обращался к этому роману, то бросал его.
– Почему?
– Мне многого не хватало в истории, рассказанной Фицджеральдом. Но в итоге я поймал себя на мысли: «Если не сейчас, то когда?» И погрузился в атмосферу 1920-х годов с их джазовым экстазом, а параллельно с этим – в мир душевной патологии.
Сейчас могу сказать: как бы ни приняли новую работу, как бы к ней ни отнеслись мои друзья и оппоненты, я считаю спектакль Up & Down очень важным шагом – и для меня, как хореографа, и для балетного театра в целом. Мне удалось то, о чём я давно мечтал, – через магию языка танца выразить психическую реальность, материализовать подсознание.
– Но в подсознание главной героини вы погрузились и в «Анне Карениной»...
– Я в каждом спектакле стремлюсь делать это, создавая из сплава чувственности и пластической энергетики балетную психодраму. «Анна Каренина» – моё видение эротического мира женщины, патологически зависимой от мужчины, покончившей с собой, чтобы освободиться от этой мании. Но согласитесь: одно дело – выразить губительную страсть героини и совсем другое – изобразить состояние женщины, пережившей инцест и заболевшей шизофренией.
Кроме того, нам надо показать ещё и саму преступную связь, причём так, чтобы было понятно: речь об инцесте, а не о насилии. При этом хотелось избежать морализаторства, изобличения виноватых.
– Вы хотите сказать, что отец, который вступил в связь с дочерью, может быть не виноват?
– Безусловно, отец героини виновен. Но он не насильник, ведь не случайно его дочь считала, что является скорее соучастницей злодеяния, а не жертвой. Она обожала своего отца. Могла бы женщина испытывать такие чувства по отношению к насильнику? Поэтому в каком-то смысле мы исследуем и комплекс Электры. (Комплекс Электры заключается в неосознанном влечении девочек к собственному отцу и враждебности к матери; назван по имени мифологической Электры, дочери царя Микен Агамемнона, отомстившей своей матери за убийство своего отца. – Прим. ред.)
– Герой романа Фицджеральда пошёл на компромисс, пытаясь найти баланс между комфортом и жертвой, без которой не обходится обладание талантом. Вы же на такой компромисс не пошли, то есть вы полная противоположность Дика. Но тем не менее эта тема вас волнует…
– В отличие от Фицджеральда, написавшего о себе и своей жене Зельде, я не ставил автобиографический балет-исповедь. Да я и не смог бы рассказать о собственной персоне что-либо интригующее. Вся моя жизнь проходит в балетном зале. Описать её можно за несколько минут. Но поскольку я человек чувствующий, мыслящий, то, конечно же, не пропускаю волнующие меня темы. И одна из них – трагедия загубленного дара. Да, я сам – полная противоположность Дику Дайверу. Но ведь есть своя прелесть в том, чтобы год просуществовать в шкуре своего антипода и в итоге удовлетворённо заключить: ты действительно выбрал правильный путь в жизни.
– Неужели бывают сомнения?
– Да, иногда задумываешься: столько прекрасного есть на свете, а ты всем пожертвовал. Сидишь как монах, отрешившись от мира, и создаёшь балеты. Такие мысли посещают, когда разочаровываешься в артистах, когда тебе неимоверно тяжело физически или же если что-то не получается. Начинаешь сомневаться: может быть, правы коллеги, которые не живут отшельниками? Но я ведь не случайно пришёл к такому существованию. В моей жизни были разные этапы, и в конце концов я понял: идя на компромисс, ты не достигаешь нужного творческого результата. У меня всё построено на страсти и на мощной концентрации.
– Вслед за Платоном вы уверены, что большое искусство даётся человеку свыше некой могущественной силой, что художника вдохновляет трансцендентная муза?
– Да, и я готовлю себя к получению идей, эмоций. Если я начну вести суетный образ жизни, то не буду открыт для восприятия импульсов, ниспосылаемых свыше. Поэтому, чтобы не утратить духовную энергию творчества, я намеренно ограждаю себя от жизненных соблазнов. В 1998 году, когда наш театр впервые выступил в Нью-Йорке, патриарх мировой балетной критики Анна Киссельгофф, 30 лет руководившая отделом балета в «Нью-Йорк таймс», написала: «Мир, находящийся в поиске главного хореографа, может прекратить поиск. Он найден, и это – Борис Эйфман». Такой отзыв спровоцировал меня на ещё более серьёзное самоограничение, заставил погрузиться целиком в тайны своего творчества, поскольку я понял, что делаю действительно нечто очень важное…
– Вы ощущаете себя избранным?
– Да, я отношусь к творческому процессу со священным трепетом. Это как знак судьбы. Данное мне Богом предназначение, которое я обязан реализовать до конца. Видимо, Всевышний послал мне эту способность – не только развиваться самому, но и, аккумулируя окружающий мир, менять его. Я убеждён, что не просто исследую, а именно влияю на окружающую меня действительность, потому что вижу, как преображаются люди, вместе с которыми работаю, и публика, приходящая на мои спектакли. В чём главная особенность нашего театра? Мы аккумулируем энергию человеческих эмоций и даём людям то, что находится вне балета как такового.
– Экстерьерного…
– Да. Это как раз самая большая ценность искусства нашей труппы. Мне грех жаловаться – моему театру 37 лет, а ведь его вообще могло не быть. Мы выступаем на лучших сценах мира. У меня есть своя хореографическая школа, обещают построить дворец танца. В творчестве я ничем не ограничен, поскольку сейчас для меня, как для художника, сложились идеальные условия. Единственное, чего я хочу, – видеть в труппе ещё больше талантливых артистов, а рядом с собой – хореографов-единомышленников. И самое главное – чтобы были силы и время реализовать всё задуманное.
Беседовала Елена Боброва. Фото Нины Аловерт