Довольно побегали на свободе

Увы, рукописи и в огне горят, и в воде тонут, но изредка всё-таки всплывают из Леты. Как это случилось с альманахом «Серапионовы братья. 1921», который из-за революционного хаоса должен был выйти в Финляндии, но пролежал в архиве города Хельсинки более 90 лет и вышел в Петербурге только теперь. В результате многие авторы оказались заслонены собою же поздними.

Так, рассказ Всеволода Иванова «Жаровня архангела Гавриила» был заслонён не только узорчатой клёпкой бронепоезда № 14–69, но и гениальным Андреем Платоновым. Пересказать сюжет – испортить чтение, тем более рассказ написан виртуозно и наводит на догадку, что тип беспредельно наивного человека, на которого мировой катаклизм обрушил мировые вопросы, стучался в писательские сердца и прежде Платонова, но только его гению оказалось под силу ввести этот тип в бессмертие.

А на имя Михаила Слонимского сегодня вообще отзывается, кажется, лишь его сын, композитор Сергей Слонимский. Хотя начинал в потерянном сборнике Слонимский очень даже чеканно: «Красные знают, что во главе восстания стоял он, поручик Жарков. Он – главный виновник. Только его одного ждёт расстрел… А лучший друг камер-юнкер Руманов ездит в собственном поезде. Лучший друг камер-юнкер Руманов – коммунист». Этот коммунист в «Рваных людях» очень колоритный, «когда смеётся – не может остановиться. Дрожит толстое лицо, дрожит толстое тело, ноги дрожат и руки». Довольно ясно, почему советская власть вскорости постаралась положить конец подобным изображениям своих агентов, но вот ради чего она вообще изгнала гротеск, метафоричность, почему в эффектной, метафоричной манере не изображать «настоящих большевиков»? С горя, из-за идеалов, несовместимых с жизнью: пусть лучше уж тотальная скука, чем серые положительные герои среди ярких отрицательных.

Отличный очерк «В пустоте» Виктора Шкловского без следа растворился в его же великолепном «Сентиментальном путешествии». А вот раннего Михаила Зощенко в сиянии славы Зощенко классического просто не узнать: оказывается, его героями могли быть не только сверхадаптивные тараканы и нежизнеспособные интеллигенты, но и ухари, способные куражиться даже в идеологии, которой для классических зощенковских тараканов просто не существует: «Я, – говорит, – не я. На всё теперь очень плюю. Это на политику то есть. Людям нужно жить по своей природе, а революция эта – пропадай пропадом – заела молодость!»

Жизнь у раннего Зощенко ничуть не менее нелепа, чем у Зощенко зрелого, но в прежнем его мире нелепые герои ещё способны страдать и сострадать. В рассказе «Старуха Врангель» самовлюблённый идиот-следователь начинает подозревать несчастную старуху, не состоит ли она «в некотором родстве, ну, скажем, с бывшими генералами». И следователь доводит-таки её до смерти. А рассказчик подводит итог совсем не по-зощенковски: «И никто не удивился и не пожалел, напротив, улыбнулись – одним, дескать, едоком меньше», тогда как классический герой-рассказчик у Зощенко всё принимает как должное.

Смешной же попик из рассказа «Рыбья самка», которому на старости лет изменила глупая жена, и вовсе прямо в церкви отдаёт себя на заклание: «Не могу примириться и признать власти Советов. Ибо от них великий блуд и колебание устоев». В 1921-м автор, видно, недостаточно ещё отчаялся насчёт человеческого рода.

А Николай Никитин, будущий скучный соцреалист, ещё, видимо, не отчаялся по поводу снисходительности советской власти. В его «Рвотном форте» кипят любовные и политические страсти, и вдруг кипение окидывается взором воистину в мировом масштабе: «Не только у нас, но и на всей земле кипят тоска и радость, убийства и рождения лишь до тех пор, пока люди согреты солнечным теплом». «Пролагатели новых колей так же вязнут в промоинах, ибо хоть выверни землю овчиной наружу, не та же ли будет земля?»

Грубая, древняя, примитивная «жизнь по природе» неизмеримо могущественнее революционных фантазий, словно бы твердят авторы сборника. А трагедия Льва Лунца «Вне закона» впечатляюще демонстрирует, что и власть диктует свои законы владыкам. Весёлого разбойника Алонсо Энрикеса объявляют вне закона. Ах так, разворачивает он знамя бунта, пусть же тогда и вовсе не будет законов, кроме законов чести! Однако разлившееся беззаконие порождает такое кровавое бесчинство («вот что будет без законов: пожар, убийства и кровь»), что ставит благородного мечтателя перед необходимостью восстановить хотя бы один чин – для того единственного, кому можно верить: для себя самого. Чин диктатора или, в символическом мире, герцога, взирающего на народ как на дикого зверя: «Кричи, кричи, грабь, жги, убивай! Довольно побегал на свободе. Завтра утром я выйду на площадь с хлыстом в руке».

 

Законы удержания власти и дают ответ, почему авторы воскресшего сборника, кому была суждена довольно долгая жизнь в советской литературе, или оказались отодвинуты на её обочину, или были вынуждены перекраситься в пятьдесят оттенков серого.

Александр Мелихов, писатель, заместитель главного редактора журнала «Нева»