Эдуард Кочергин: «У меня не было и нет писательских амбиций»
Известный художник вошел в большую литературу «буквально на коленках»
Эдуард Кочергин уже доказал, что он не только блестящий художник, но и великолепный писатель. После абсолютного успеха первой книги («Ангелова кукла»), где описываются судьбы «униженных и оскорбленных», «отверженных» новейшей российской истории – обитателей послевоенного ленинградского «дна», Эдуард Степанович написал вторую – «Крещенные крестами». Это роман-путешествие, одиссея подростка-беспризорника из омского детприемника для детей «врагов народа». В 2010 году книга удостоена одной из самых престижных литературных премий России – «Национальный бестселлер». А совсем недавно Кочергин удостоился литературной премии имени Сергея Довлатова – «За достижения в современной отечественной прозе».
– Эдуард Степанович, какие чувства вызвало присуждение премии Сергея Довлатова?
– Для меня это было неожиданно. Такое чувство, что я вернулся в детство и выступил в роли… вора (улыбается), что я украл у другого цеха их законную премию. Чувствую неловкость, тем более это уже моя третья литературная премия. Я был, есть и буду художником, я кормлюсь рисованием. Но раз получилось с книгами, так и хорошо. Кому-то надо было запечатлеть тех людей, о которых я написал, потому что они, можно сказать, позабыты-позаброшены. Премия Довлатова, чей 70-летний юбилей мы все отмечали, ценна для меня еще и тем, что она вручена мне за рассказы, а Довлатов – великий рассказчик.
– «Крещенные крестами» – это, по сути, ваша автобиография, биография бывшего детдомовца… Что помогало вам переносить удары судьбы?
– Ангелы-хранители. У меня их два. По матери – католический, по отцу – старообрядческий. Мне помогло и то, что у меня никогда не было и нет никаких амбиций. Если бы они были, я бы вряд ли выжил… Но я ни на что не претендовал, ни на какие должности, не хотел быть начальником над кем-либо. В общем, как тогда говорили, стелился по стене, делая свое дело, занимаясь своей профессией. Я и сейчас ни на какие премии не претендую, нет у меня писательских амбиций. Просто я чувствовал свой долг, чтобы помянуть тех людей, с кем прошел по жизни. Это посвящение им. И еще, это не буквально нон-фикшн, не документально-хроникальные рассказы про то, что было, а это свободно, художественно написанные вещи. Да, настроение, один-два героя, которых запечатлела моя память… Но остальное – художественная проза. Понимаете, если бы я буквально описал все, что было в этих детприемниках, то это было бы страшно читать. Я постарался как-то смягчить все, добавил юмора, потому что там происходили страшные, жуткие вещи. У уголовного мира ведь нет законов. Опустить, убить, порезать человека, сделать с ним что угодно – это не проблема. И писать обо всем нельзя. Так же, как нельзя писать обо всем, что происходило в женских лагерях, – это очень страшно, я знаю, моя мать через это все прошла.
– Ваша память сохранила множество деталей того времени… Вы, наверное, всю жизнь вели дневники?
– Никогда не вел. Занимался «изобразиловкой», замечательным, трудным, прекрасным делом. Мне хватало. В книге у меня есть рассказ «Капитан», который посвящен замечательному художнику Сергею Бархину. Однажды мы с ним отдыхали в Доме художников в Дзинтари, и, возвращаясь в электричке, я рассказал ему этот сюжет. Мой друг был потрясен, запомнил мой рассказ и через месяц прислал мне в Питер бандероль с большим листом бумаги, на котором нарисованы тушью похороны моего капитана на Смоленском кладбище. А потом пустота: «Ты должен это написать!» Так что друг-художник заставил меня записать этот рассказ. Его потом напечатали в журнале «Знамя», и эта публикация собрала замечательные отзывы литературоведов, критиков. Потом «Петербургский театральный журнал» предложил мне давать в каждый номер что-то из моих рассказов. В моем устном изложении многие воспринимали эти истории как фантастику. Но эту фантастику стали печатать в разных журналах. Все получилось случайно, это все сделал со мной Сергей Бархин (улыбается).
– Напишете ли вы что-нибудь о Большом драматическом театре, о великом Товстоногове?
– В новом, большом издании «Ангеловой куклы» есть раздел «Рассказы планшетной крысы», где есть несколько рассказов, относящихся к театру. Может быть, следующая моя книжка как раз и будет о театре и назову ее «Рассказы планшетной крысы». Это такое старинное выражение, которое бытовало в императорских театрах. Планшетными крысами называли мастеров, которые все знают в театре, все щели, как крысы на корабле. И вообще машинистами сцены начальство императорских театров предпочитало брать людей с кораблей, боцманов. Это ведь те же такелажные работы, а боцман – это хозяин. На кораблях боцмана называли палубной, корабельной крысой, а в театре он стал планшетной крысой. До революции была даже шутовская премия с таким названием, которую выдавали самым большим мастерам театра.
Про Товстоногова сейчас уже можно точно сказать, что это великий режиссер. Мне посчастливилось с ним работать, я оформил тридцать его спектаклей. Не только в БДТ, но и за границей. Режиссер от Бога, таких сейчас я не знаю, не вижу, не наблюдаю. Он был еще хорошим хозяином, коллекционером – собрал потрясающую, лучшую труппу. У него был фантастический нюх на талантливых людей. Он окружил себя прекрасными специалистами, причем не только артистами. У него была потрясающая завлит Дина Шварц, довольно долго у него работала Роза Сирота, помощник режиссера, там были завпост Владимир Куварин, замечательный художник по свету Евсей Кутиков. С Кутиковым мы сделали знаменитое солнце в «Тихом Доне», которое вдруг становилось черным, как и было написано у Шолохова. Все окружение Товстоногова работало на него, он создал потрясающую творческую среду.
Понимаете, режиссура – профессия эгоцентричная. Однажды я спросил Товстоногова, в чем суть режиссуры, философия профессии. Георгий Александрович ответил: «Это очень просто – философия Крошки Цахеса: все хорошее – все мое!» По-моему, гениальный ответ. Он мог взять идею у любого человека, который предлагал что-то свое, глядя на репетицию Товстоногова. Если это ложилось в общую идею, он брал и благодарил. Это тоже замечательная черта. И еще: в режиссуре людей с юмором крайне мало. Есть Эльдар Рязанов, но он кинорежиссер. А среди театральных людей с таким абсолютным чувством юмора, как у Товстоногова, я больше не встречал. Он владел импровизационным юмором, с ходу, с лету. И это его качество помогало всем нам жить.
– «Рассказы планшетной крысы» уже на выходе?
– Нет, конечно. Понимаете, я пишу между своими театральными работами. В моей книге есть подзаголовок – «Записки на коленках». Действительно все пишется буквально на коленках. У меня нет времени, чтобы все бросить и заниматься только литературой. Извините, литературой не заработаешь. Детективами, наверное, можно, но на мои книжки не прожить. А рисованием пока еще я могу заработать.
– Над чем вы сейчас работаете – в театре, в литературе?
– В театре делаем спектакль по пьесе «Пешком» замечательного польского драматурга Славомира Мрожека – история, которая происходила буквально на второй день после войны. Это такой абсурдистский драматург, но с потрясающим юмором. Ставит спектакль тоже очень интересный польский режиссер Анджей Бубень. Наверное, буду делать в Каменноостровском театре, который подарили БДТ, спектакль «Пиросмани». Его хочет поставить Темур Чхеидзе, я предложил сделать в таком кабаретном варианте. Там есть такая возможность: пол поднимается, по моим капризам это сделали, и теперь можно превращать помещение в большое кабаре. Такого другого театра у нас в Питере больше нет. Театр сам по себе замечательный.
– Эдуард Степанович, как сохранить в ваши серьезные лета такую работоспособность, ясный ум, творческую молодость?
– Даже не знаю, что вам ответить. Я специально ничего не сохранял, не занимался никакой такой ерундой. Знаю только одно: художник должен делать свое дело, и если стоит изучать что-то, то это свою профессию. А жизнью надо жить, и я жизнь не изучаю, я ею живу. Наверное, живу как придется. Рисую декорации, эскизы, костюмы, а между делом, в свободное от работы время, занимаюсь еще и литературой. Я заметил, что когда много времени отнимает писательство, то мне хочется бросить его и начать рисовать. Боюсь, что рука одеревенеет, станет другой…
