«Граждане, смотрите на небо!»

 

Пять лет назад не стало Дмитрия Пригова. О знаменитом поэте и художнике-концептуалисте вспоминает его вдова

Поэт, которого многие годы не публиковали на родине, художник, у которого в СССР не прошло ни одной выставки, Пригов стал лидером московского андеграунда. Перекочевав из подцензурных 1970–1980-х в свободные 1990–2000-е, он продолжал любить некую подпольную эпатажность. Его перформансы и выставки, необычные по форме и местам проведения – на лестничных клетках, в квартирах, подвальных коридорах, – вызывали особый интерес публики и арт-критики. Пригов оставил 35 тысяч стихов и несколько тысяч графических рисунков...

Два года назад президент Фонда Пригова Надежда Пригова передала в дар Государственному Эрмитажу несколько сотен рисунков художника, около 400 вошли в выставку «Дмитрий Пригов: Дмитрий Пригов», которая проходила в мае-июне 2011-го в Венеции, на 54-й биеннале. В один из недавних приездов в Петербург нам удалось пообщаться с Надеждой Георгиевной, которая живет в Лондоне.

– Надежда Георгиевна, почему вы решили подарить часть коллекции Пригова Эрмитажу?

– Я все время читала о больших музеях и как-то наткнулась на статью о том, что Эрмитаж продолжает новое направление – проводить выставки современного искусства. Конечно, я думала о том, чтобы передать Пригова и в Третьяковку, и в Русский музей, знаю людей, которые там работают. Но с  Эрмитажем как-то сложилось сразу. Михаил Пиотровский отнесся невероятно восторженно к тому, что я хочу поместить к ним коллекцию Дмитрия. И я посчитала нужным не продать, а именно подарить работы Эрмитажу. Я ищу пристанище еще для 260 работ. Решила передать их на хранение в Эрмитаж, чтобы в любой момент мы с сыном Андреем могли их выставлять.

– Идея показать Пригова на Венецианской биеннале оправдала себя?

– Конечно! Думаю, не только для меня, но и для многих открылось совершенно новое лицо Эрмитажа, который принял и выставил за своими пределами андеграундного художника. Для Эрмитажа это своего рода революция. В Университете Ка’Фоскари в Венеции стояла огромная очередь, чтобы войти на выставку. Пиотровский ни в чем не прогадал. И я очень благодарна заведующему сектором современного искусства Эрмитажа Дмитрию Озеркову, который организовал экспозицию, – она состояла из графики, инсталляций из дерева, веревок и стекла, выполненных по эскизам Димы, видеоперформансов. Пригова удалось представить концептуально в разных ипостасях – как художника, романиста, графика, философа, теоретика.

– Не кажется ли вам, что после смерти вашего мужа деятельность по популяризации его творчества усилилась?

– Уехав из Москвы, где я преподавала, в Лондон, я стала работать как синхронный переводчик и была очень занята, не могла всюду ездить за мужем, как раньше. Мы жили на две страны – он большей частью в Москве, в своем Беляево и наездами жил в Лондоне... Может быть, что-то было упущено в продвижении его творчества при жизни. А после его ухода возникла такая брешь, такая пустота, что я решила тоже... уйти. Но потом поняла, что моя миссия заключается в том, чтобы заниматься наследием Димы. Я была ему не только женой, но и другом, единомышленником. Это позволило мне перестроиться. Думаю, Москва осиротела без Димы. Он давал ей эдакую интеллектуальную закваску, помогал развивать современную художественную мысль. А еще он был камертоном нравственности и интеллекта. Люди хорошенько думали, прежде чем разговаривать с ним, – мысль шла в каком-то интересном  ключе, развивалась, и человек сам себе удивлялся, насколько он становился творческим.

– У меня случилось интересное открытие Пригова. На сайте нашла запись его голоса – короткие фразы, которые он предлагал загружать в мобильные телефоны. Я запускала один слоган, второй, третий, четвертый. И вдруг у меня на компьютере стали говорить несколько Приговых – звук не выключался, реплики находили одна на другую. Получалось такое многоголосие, и возникали новые смыслы... 

– Вот Дима и вас спровоцировал на сотворчество. Уверена, вашу идею наложения голоса он обязательно подхватил и развил. Он был горазд на всяческие эксперименты. 7 июля 2007-го он должен был участвовать в литературной акции в общежитии Дома студента МГУ на проспекте Вернадского. Диму должны были посадить на советский шкаф и в течение дня поднять с цокольного на 22-й этаж, а он бы читал свои стихи. Из-за случившегося инфаркта акция не состоялась. Он в балете «Чайка» участвовал – танцевал, пел. Если бы не его физический недостаток – у него одна нога суше другой после полиомиелита, перенесенного в детстве, – он вполне мог быть прекрасным танцовщиком. И композитором мог быть. Со многими немецкими музыкантами он делал проекты. У Димы была невероятная способность к творчеству. Через свой акт творчества он пытался понять создание нашего мира. 

– Как вы познакомились?

– Это было в Москве, перед встречей Нового, 1967 года. Я была в компании у друзей. Вышла на балкон – смотрю, снежинки пушистые летят. И дымок от сигареты – поворачиваю голову – в углу балкона стоит высокий, странный такой человек, я его не заметила. И прочитал мне стихи, которые заканчивались так: «...Зима слетает на ладонь». И спросил: «Ты стихи любишь?» Я ему: «Это кто-то из акмеистов?» – «Нет, это я». Мы начали встречаться. А потом я поехала  во Львов. Прощаясь, он сказал мне: «Давай поженимся». Я ответила: «Если ты меня встретишь 25-го, тогда поженимся». Он мне: «И что, пойдем в загс?» Это было так трогательно, возникло потрясающее чувство чего-то очень родного. Я приезжаю на Киевский вокзал, выхожу – передо мной Дима. Я была поражена: ведь не сообщала ему ни времени прибытия поезда, ни вокзала. А он мне: «Ну что, пойдем в загс?» Я засмеялась: «Да, только сначала отнесем домой чемодан».

– Мне всегда казалось, что Пригов – вещь в себе, ироничный, колкий, личность, к которой боязно приблизиться. По всей видимости, это не так? 

– Дима был одним из самых образованных людей, которых я знала. Это кого-то даже могло отпугивать – в споре он запросто одерживал верх. При этом он был очень добрым человеком. Приятие любого человека – вот какова была его философия, и она совпадала с моей. «Все красавцы и отличники» – так говорил он о моих студентах. В деревне, где мы отдыхали, его обожали местные женщины, он с ними умел разговаривать. Он глубоко проживал жизнь, органично – как мог и как должен был. Не умел врать. Не признавал лжи сознательной, на идеологическом уровне, целенаправленной. Он жил с верой, что каждый человек – добрый. А если он недобрый, то пусть это сначала докажет. А в женщине он принимал какую-то ее неглубину куда с большей снисходительностью, чем в мужчине. Его взыскательность не была видна. Он просто уходил от тех, с кем не чувствовал общности.

– При этом он был обуреваем разными чувствами. Я слышала, как в программе «Школа злословия» он признавался, что может завидовать чьему-то таланту. И называл Петра Гройса, Льва Рубинштейна, Илью Кабакова, Владимира Сорокина...

– Да, этих людей он особенно ценил за их ум и одаренность. Но это такая эстетическая, что ли, зависть, сродни восхищению. А художника Бориса Орлова, который был ему очень близок, но в какой-то момент отдалился, женившись, Дима ревновал. Ревновал к его жене. Дима по Борису тосковал. В его голосе угадывался такой обиженный ребенок, когда он говорил, что вот позвонил Борису, а тот ему ни разу не перезвонил.

– Дмитрий Александрович переживал, что его столько лет не пускали на большие сцены, в выставочные залы?

– Пожалуй, нет, он не был подавлен или обижен. Было много читок стихов, многое подпольно расходилось. Были выставки на квартирах. Очень ярко помню читку его знаменитого стихотворения «Предуведомление». Он читал его так, что до сих пор у меня по спине мурашки. А когда он на разные лады произносил No pasaran, это завораживало – такой музыкальный ритм был, такое напряжение. Он был человек-оркестр, человек-театр. Недаром Роман Виктюк хотел, чтобы Дима давал мастер-классы Алле Демидовой и Сергею Юрскому. Студенты перепечатывали приговские стихи, множили. Он и сам печатал их на своей «Эрике», а еще раньше на «Ундервуде».  «Граждане, не забывайте, граждане, смотрите на небо!» У него не было менторского тона, наставлений, он не носился с думой об обществе. И то, что его в 2002 году так ярко и широко представили в Центре современного искусства на четырех этажах, где куратором была Катя Деготь, он воспринял радостно и как должное.

– У Пригова часто в работах – глаз, яйцо, точки, треугольники...

– Да, яйцо и глаз символизируют нравственные принципы, или третий глаз как присутствие нечто большего в нашей жизни. Треугольник – символ неподвижности. Он создавал формы. Его интересовало наличие матриц, порождающих дальнейшие формы, трансформации, превращения из тьмы, из света, из бесформенности в некую форму. Его бесконечно волновало слово – личное и общественное. Может быть, поэтому он делал много рисунков на газетах. Газета — бабочка-однодневка. Он накалывал свои газетные рисунки на обои – как накалывают бабочку. Он выбирал общественную доминанту – например, перестройка, гласность – и помещал их в совершенно другой контекст.

– О чем бы он писал сейчас, как думаете?

– Дима уже успел многое сказать про наше сегодняшнее.  И чем больше мы будем вешать на стены Пригова, читать его – тем лучше. Люди катастрофически тупеют. Уверена, Дмитрий Пригов может действовать облагораживающе.

 

 

 

Беседовала Елена Добрякова. Фото автора