И рукопись продаётся не всегда
Статья Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский» была напечатана в первом выпуске петроградского журнала «Дом искусств» в 1921 году. Потом она долго не переиздавалась, а журнальный номер стал библиографической редкостью. Между тем с высоты нашего времени именно эта статья многое объясняет в судьбах обоих поэтов.
К тому времени 38-летний Чуковский – литературный критик уже с именем и в самом расцвете творческих сил. Нимало не робея перед авторитетами, он анатомирует их стихи мастерски и одновременно весело, даже задорно, подстерегая каждую слабинку и характерную чёрточку автора.
Начинает критик, как и положено в приличном обществе, с дамы. Но как? «Уж не постриглась ли Ахматова в монахини?» – ёрнически вопрошает он в первых строках. А затем сам же отвечает: нет. Ибо «церковные имена и предметы почти никогда не служат ей главными темами, она лишь мимоходом упоминает о них, но они так пропитали всю её духовную жизнь, что при их посредстве она лирически выражает самые разнообразные чувства». А темы у неё вот какие: «…о канатной плясунье, которую покинул любовник, о женщине, бросившейся в замерзающий пруд, о студенте, повесившемся от безнадёжной любви, о рыбаке, в которого влюблена продавщица камсы…». Короче, «в этих словах, интонациях, жестах так и чувствуешь влюблённую монахиню, которая одновременно и целует, и крестит».
Вам это ничего не напоминает? Да-да, как-то уж слишком явственно эти строки перекликаются с приснопамятным «не то монахиня, не то блудница», которое другой критик, Андрей Жданов, через четверть века, в 1946-м, вставил в свой доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград». Вставил как своё, потому что мало уже кто знал ту статью Чуковского из забытого журнала…
А затем Чуковский с той же живостью, словно играючи принимается за стихи-лесенки Маяковского. Тут уж требуется скальпель самый большой, потому что это «поэт грандиозностей, он так органически чувствует мировую толпу, чует эти тысячи народов, закопошившиеся на нашей планете…». Это «поэт революций и войн. Именно для этих сюжетов нужен тот гиперболический стиль, тот гигантизм, то тяготение к огромностям, которые органически присущи ему. Для таких широких событий, творимых многомиллионными толпами, нужен и масштаб миллионный».
«В сущности, – делает вывод Корней Чуковский, – они два полюса русской поэзии». «Ахматова – поэт микроскопических малостей», «у неё повышенная зоркость к пылинкам», «а Маяковский – поэт-гигантист. Нет такой пылинки, которой он не превратил в Арарат. В своих стихах он оперирует такими громадностями, которые и не мерещились нашим поэтам. Даже слова он выбирает максимальные: разговорище, волнище, котелище, адище, шеища, шажище, Вавилонище, хвостище».
Статья блестящая – и по тонкости литературного анализа, и по своему неповторимому стилю, и по мысли, ритму, юмору, который удивительным тактом сочетается с серьёзностью оценок. Так почему же Корней Иванович к ней не возвращался в своих публикациях в последующие годы? Возможно, ответ кроется в последних строках статьи «Ахматова и Маяковский»: «Мне кажется, настало время синтеза этих обеих стихий… Этот синтез давно предуказан историей, и чем скорее он осуществится, тем лучше... Вся Россия стосковалась по нём. Порознь этим стихиям уже не быть, они неудержимо стремятся к слиянию. Далее они могут существовать, только слившись, иначе каждая из них неизбежно погибнет». В реальности никакого синтеза не произошло.
Произошли трагедии. Маяковский, принявший всем сердцем советскую власть, а с ней вроде бы такое близкое его творчеству громадьё кремлёвских замыслов и свершений, был раздавлен бездушием этой власти и, задохнувшись в паутине её ОГПУ, в 1930-м покончил жизнь самоубийством. По-настоящему он стал востребован только через пять лет после гибели, когда Сталин начертал: «Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».
Ахматова же из камерного лирического поэта выросла в поэта высокой гражданственности. Но большинство читателей могли об этом лишь догадываться по отдельным коротким стихам, изредка прорывавшимся в печать, да по тому аутодафе, которому после Победы подвергла её власть. «Поэма без героя», «Реквием», другие неподцензурные стихи пришли к нам гораздо позднее, тоже уже после смерти автора.
Судьбы обоих поэтов подтвердили пушкинскую формулу: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». А можно и не продавать.
