Литература позитивного кошмара
В чём причина популярности произведений о жизни человечества после конца света?
Произошла глобальная катастрофа. Большая часть людей погибла, выжившим предстоит постоянная жестокая борьба. И они сражаются, охотятся, ищут сохранившиеся от рухнувшей цивилизации вещи, пытаются строить новое общество. Панорама мёртвых мегаполисов, примитивных человеческих групп, изуродованной природы… Таков обычный сюжет постапокалипсиса – жанра, вернее, поджанра фантастики.
Популярность художественных произведений обусловлена во многом социально-биологическими потребностями людей. Например, детективы и боевики интересуют в основном мужчин как потенциальных защитников. Сентиментально-романтическую литературу предпочитают женщины – хранительницы очага, продолжательницы рода и воспитательницы потомства. А вот постапокалипсис интересует многих вне зависимости от пола. Очевидно, мужчин привлекает героическая борьба, а женщин – воссоздание нормальной жизни из руин.
То же самое трогало публику и в непосредственном литературном предшественнике постапокалипсиса – робинзонаде, где героические одиночки тоже пытаются строить жизнь на голом месте. Главное различие в том, что робинзоны выброшены за пределы цивилизации, а в постапокалипсисе сама цивилизация погибла. Впрочем, в современной литературе встречается смесь робинзонады и постапокалипсиса, как в романе великого фантаста Роберта Хайнлайна «Пасынки вселенной».
Ситуацию, при которой рушится вся цивилизация, писатели долго не могли себе представить. Конечно, уже в древней культуре возникла эсхатология (учение о конечных судьбах мира и человека), наивысшее выражение которой – христианская апокалиптика. Но то, что будет после конца света, долгое время по умолчанию считалось неописуемым. Ну разве что бытовала сомнительная гипотеза хилиазма – тысячелетнего Царства Божия на земле. Однако в Новое время по мере всё ускоряющегося развития науки и техники нарастала тревожность. Хотя уже не возникали, как в Средневековье, истерические пандемии по поводу светопреставления к определённой дате, появилась мысль, что оно может случиться не по библейскому сценарию. «Эсхатология… одна из ведущих тем религиозной мысли XX века, претерпевающая… повседневную вульгаризацию… во вполне секулярных средствах массовой информации и наиболее тривиальных видах искусства…» – писал литературовед и философ Сергей Аверинцев. С другой стороны, рационалистическое мышление принялось искать варианты восстановления после конца, ранее даже не рассматривавшиеся. Так родилась литература постапокалипсиса.
По всей видимости, самым ранним из таких произведений стал роман Мэри Шелли 1826 года «Последний человек». Там уже имелись мотивы, которые периодически будут повторяться в постапокалиптических текстах. Например, сектанты, лжепророки, странствие выживших героев и так далее. Формирование поджанра происходит в конце XIX – начале XX века. В 1885 году появился роман Ричарда Джеффериса «После Лондона», позже были «Война миров» и «Война в воздухе» Герберта Уэллса и другие. Лавина произведений на эту тему нарастала между мировыми войнами, но классический литературный постапокалипсис возник после появления ядерной угрозы. Кошмары воплотились в жизнь – человечество получило способность уничтожить само себя.
Описание постъядерного общества стало одним из основных направлений поджанра. Но не менее популярен вариант, при котором большая часть человечества гибнет от некой страшной болезни. Ещё в 1912 году Джек Лондон написал на этот сюжет роман «Алая чума», а одна из самых известных таких вещей – «Противостояние» живого классика Стивена Кинга. Катастрофа может быть вызвана и другими причинами, например нашествием «живых мертвецов», зомби, что породило ещё одно мощное ответвление – зомби-апокалипсис. В современной российской фантастике наиболее заметный представитель направления – Андрей Круз с его «Эпохой мёртвых».
Отечественный постапокалипсис прошёл сложный путь. В советской фантастике поджанр был не в чести – слишком мрачен на вкус литературных чиновников. Однако официальная борьба за мир в период холодной войны обогатила советскую литературу несколькими интересными произведениями. Например, ещё в 1965 году вышла повесть Ариадны Громовой «В круге света», описывающая постъядерный мир и взаимоотношения в маленькой группе выживших. Но как ни парадоксально, главный толчок российской постапокалиптике дал роман, формально к поджанру не относящийся, – «Пикник на обочине» Аркадия и Бориса Стругацких. В Зоне – области высадки неких инопланетян – происходят фантастические вещи и находятся удивительные артефакты, за которыми охотятся сталкеры. Несмотря на то что катастрофа в романе задела лишь маленькую часть планеты, его антураж типично постапокалиптический. Роман вызвал к жизни не только высокоинтеллектуальный фильм Андрея Тарковского «Сталкер», но и сеттинг (комплекс произведений по вторичному миру) о похождениях сталкеров. К роману Стругацких он имел отношение опосредствованное, даже Зона там порождена не пришельцами, а взрывом Чернобыльской АЭС.
– Не берусь судить о серии в целом. Боюсь, здесь, как всегда, действует пресловутый «закон Старджона» («90 процентов чего угодно – ерунда»). Но, помнится, и вполне приличные романы из этой серии мне доводилось листать. Вероятно (в полном соответствии с «законом»), их как раз около десяти процентов, – говорил незадолго до своей смерти Борис Стругацкий.
С выходом же в 2005 году романа Дмитрия Глуховского «Метро 2033» и последующих романов цикла постапокалипсис окончательно стал в России явлением поп-культуры. Впрочем, у нас поджанр прирастает не только массовыми сериями, но и серьёзными литературными явлениями. Так, в конце 90-х появился прекрасный роман Эдуарда Геворкяна «Времена негодяев». Однако позже популярность постапокалипсиса начала спадать.
– Интерес стал угасать в 2012 году, когда читатели наигрались в «S.T.A.L.K.E.R.», начитались романов, напугались обещаниями конца света – в одном только 2012-м их напророчили три штуки, – говорит Юрий Гаврюченков, писатель и редактор издательства «Крылов».
Да, постапокалипсис иногда прорывается в реальную жизнь. Об этом говорит существование многочисленных групп «выживальщиков», вполне серьёзно готовящихся к глобальной катастрофе. Есть и другие примеры. В начале 2000-х в русском сегменте интернета получил известность автор, пишущий под псевдонимом Беркем аль Атоми («Никто атомный»). Катастрофа в его романах «Мародёр» и «Каратель» наступает из-за предательства элит, «продавших» Россию транснациональным структурам. Через некоторое время автор попытался инициировать общественное движение, опубликовав манифест, в котором призвал сторонников готовиться к вторжению западных агрессоров. Знаком принадлежности к движению стал красный квадрат с цифрой на аватаре (картинке, символизирующей пользователя соцсетей), означающий готовность носителя умереть в борьбе с агрессией. На сегодняшний день в Сети свыше 13 тысяч таких квадратиков. Хотя большинством «красноквадратников» это воспринимается как очередной флешмоб, щекочущий нервы. Щекочущий так же, как и описание мира после его конца.
– Нравятся именно те вещи, где кошмар только наступает, – всемирная разруха и бесперспективная, беспросветная деградация. Нравится людям – что ж поделать?! – говорил несколько лет назад российский фантаст Сергей Тармашев.
Однако сегодня по крайней мере в отечественной фантастике наблюдается несколько иная тенденция. Мрачные нуарные декорации разрушения остались, но упор делается на восстановление.
– Сейчас происходит отход читательского интереса от ужасов катастрофы к радости созидательного труда по строительству на руинах, – говорит Юрий Гаврюченков. – Это укладывается в цикличную схему эсхатологии. Она состоит из семи стадий: пророчество в эпоху благоденствия, деградация общества, апокалипсис, армагеддон (кульминация катастрофы), постапокалипсис, апокатастасис (восстановление), постапокатастасис. Вот к апокатастасису, восстановлению цивилизации, зарождению счастливого нового мира на руинах старого, читатели сейчас и тянутся. Однако следует помнить, что за апокатастасисом следует постапокатастасис – эпоха благоденствия, когда новый мир построен и общество расцвело. Ещё не разнежилось, не пресытилось мирной жизнью и не деградировало, но уже потеряло страх. Тогда-то и следует ждать пророчества…
Главное в определении постапокалипсиса – приставка «пост». Не катастрофа и смерть, а жизнь и созидание после катастрофы. И в этом его позитивность, хотя на первый взгляд определение «позитив» для этого явления неуместно...
опрос «нв»
Мы обратились к нескольким авторам, работающим в жанре постапокалипсиса, с просьбой ответить на вопрос: «Опасаетесь ли вы, что мир, который вы создаёте в ваших произведениях, воплотится в реальности? Насколько реален для вас созданный мир?»
Эдуард Геворкян:
– Что касается посткатастрофических картин мира, то они меня не пугают, поскольку в реальности они воплощаются в мягкой, ползучей форме. То есть нас не сразу бросают в кипяток, а медленно подогревают воду. А человек – существо с повышенными адаптивными способностями, так что привыкнем и к апокалипсису... Мир, созданный воображением, реален, скажем так, для людей с альтернативным устройством ума. Для любого вменяемого автора мир его фантазии не более чем модель, ужасная или прекрасная, в зависимости от предпочтений.
Андрей Круз:
– Ну вот как на подобный вопрос ответить развёрнуто?.. Нет, не опасаюсь. Мой мир полностью придуман. Другое дело, что события, происходящие в нём, обычно характерны для всех массовых катастроф.
Борис Громов:
– Что касается мира «Терского фронта» (постъядерный мир) – нет, не опасаюсь. Очень надеюсь, что у людей хватит разума не доводить какой бы то ни было конфликт до ядерных ударов друг по другу. Хотя, особенно в последнее время, начинает казаться, что разум политических лидеров некоторых стран конкретно даёт сбой... Что касается «Рядовых апокалипсиса» и «Это моя земля» (зомби-апокалипсис) – тут всё ещё проще. Зомби – это просто страшилка. Игра фантазии для взрослых мальчиков.
Артём Мичурин:
– Считаю вероятность глобальной ядерной войны крайне низкой. Во всяком случае, пока ОМП не попало в руки религиозных фанатиков. Пожалуй, только у них хватит ума применить ядерное оружие. Но даже если единичное применение произойдёт, это не вызовет цепной реакции по всему миру. Поэтому вселенная моего романа «Еда и Патроны» для меня – чистый вымысел, хотя и любимый, как собственное детище. А кроме того, если уж кому так хочется опасаться, существует огромное количество причин: от постоянно мутирующих вирусов и парникового эффекта до традиционной войны, которая, кстати, идёт постоянно в разных уголках планеты, и стать её жертвой шансов куда больше, чем обратиться в радиоактивный пепел.
Юрий Гаврюченков:
– Было бы изрядной самонадеянностью с моей стороны полагать, что буковки, которые я вывожу на бумажке, способны менять реальность. Я же не Господь Бог и не живу в сказочной стране, которую способен видоизменять магическим образом. Подобные опаски – удел невротиков. От моих книг мир хуже не сделается, что бы я ни написал. Книги – это плод воображения. Из множества мыслей, когда-то существовавших в виде электрохимических процессов в головном мозге, отдельные были зафиксированы в письменной форме и упорядочены определённым образом. Остальные исчезли без следа: нейронные связи распались, во время сна накопившиеся продукты метаболизма были выведены дренажной системой мозга и после пробуждения вышли из организма в унитаз.
Татьяна Минасян:
– В моём постъядерном романе действие происходит сотни лет спустя после глобальной катастрофы, и с моей стороны было бы очень смело делать прогнозы на столь далёкое будущее. Но я уверена, что, если такое страшное событие всё-таки произойдёт, история человечества продолжится примерно так, как я описала. Часть людей сумеет спастись и отсидеться в убежищах, а потом выползет из развалин и начнёт строить новую жизнь, возрождать утраченное, стараясь не повторить прошлых ошибок.
