«Надо тянуть солнце за собой»
«Жизнь удалась!» – и это «Единственное, что утешало» его, и, ей-богу, «Вам так не гулять», поскольку «Пропадать, так с музой», но вы «Запомните нас такими», потому что мы из «Поколения победителей», выросшего в послевоенных дворах. Ведь «Век такой, какой напишешь» и «Рай недалек» – обещает он напоследок. Вот и обошлись без скучных перечислений, тем более что многие узнали названия рассказов, книг и повестей Валерия Попова – петербургского писателя и по прописке, и по духу, самого нескучного из писателей прошлого и настоящего, верного однажды выбранному жанру гротеска. Произведения писателя переведены на английский, французский, венгерский, китайский, немецкий, польский, чешский языки. Лауреат премий «Золотой Остап», «Северная Пальмира», премии им. Гоголя… Нетерпеливый и стремительный, он не любит долгих предисловий, лишь бросит на бегу: «Ну ладно – отдайте мне должное, да я пойду».
– Помнится такая эпиграмма на вас: «Для кого большой писатель, для кого неверный князь, и притом совсем некстати жизнь зачем-то удалась…» А сейчас, Валерий Георгиевич, вы готовы подписаться под собственной фразой: «Жизнь удалась!» – сказанной в запале молодости?
– Оглядываясь назад – да. Глядя вперед, надеюсь, что – да. Вот Дима Быков зажегся идеей выпустить мою книжку, написал к ней страстное предисловие и выпустил в издательстве «Прозаик». Так что юбилей я встречаю с книжкой, выстроенной по вкусу и «по любви» замечательного и, главное, молодого писателя и критика. «Границу поколений» я перешел. Что еще желать писателю?
– Юбилей – дело монументальное, скучное... Но в этом году вы оказались в хорошей компании: Пушкину – 210 лет, Гоголю – 200 лет…
– И еще одно счастливое совпадение – к этому году у меня вышли 33 книги, мне вручили Пушкинскую премию – третью связанную с именем поэта. До этого была Царскосельская премия и премия имени Ивана Белкина. Получить премию Пушкина в год Гоголя – что может быть лучше. Гоголя обожаю. Такая яркость, такая сила, такая роскошь жизни, такое веселье и такой ужас соединяются только в нем.
– Весельем преодолевается страх. Юмор – броня, защита от жизни. Не так ли?
– Нет. Скорее – защита от смерти. Он закрывает дыру в черноту, в которую все мы летим. Вселенная страшна и непонятна. И Гоголь именно так эту бездну чувствовал.
Самое гениальное место у Гоголя – пляска бурсака Хомы Брута накануне гибели, на краю бездны. Когда Брут должен был читать последние молитвы по панночке, то напился и плясал так долго, «что дворня, обступившая его… наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: «Вот это как долго танцует человек!» И повесть, которую я сейчас пишу, называется «Плясать досмерти». Вслушайтесь: именно «досмерти», а не «до смерти». Гоголь и Петербург – два главных счастья моей жизни.
– Вы – творец петербургского текста, как и Иосиф Бродский, и Владимир Уфлянд, которые тоже жили на этом пятачке в местах Преображенского полка. А Сергей Довлатов жил на улице Рубинштейна, по другую сторону Невского. Петербург вас всех благословил на литературные подвиги?
– Мы все – преображенцы. Все получили заряд от этого района города. В Саперном переулке, в доме № 11, по соседству с моим, у входа до сих пор стоят два атланта. Один – в ботинках, а другой – босой. Это кусок петербургского текста. Бродский жил в доме Мурузи рядом с собором Преображенского полка. А напротив дома Мурузи – 182-я школа, где учились я и Уфлянд. А потом меня перевели в 196-ю школу на Моховой, где я запомнил Бродского рыжим мальчиком, который что-то счастливо кричал в луче солнца в коридоре.
Когда я опаздывал в школу и бежал мимо Преображенского собора, то всегда с опаской глядел на часы, и они всегда показывали на 5 минут меньше, чем я боялся. И это ощущение, что Бог всегда 5 минут подарит, если ты их достоин, появилось тогда. Так родился мой рассказ «Божья помощь». И Бог никогда не поможет тебе, если ты хамски начнешь требовать перевести стрелки на двадцать минут, на полчаса. Уловить это в молодости – очень важно.
– Интересен этот феномен шестидесятников. Каждый если не талант, то гений. Что же это за время было?
– В послевоенные годы и быт был особенно чувственным. Наполовину деревенским. На улицах сушили белье, в комнатах топили буржуйки, во дворах были сложены поленницы, еду готовили на керосинках... Какие были вкусные запахи! Сейчас компьютер, евростандарт не пахнут. А обоняние – это очень важное для писателя чувство, самое подсознательное. И главные воспоминания детства – это запахи. Помню, что багаж из Казани, откуда мы приехали в 1946 году, был упакован в рогожку, потом ее сложили на кухне, и она замечательно пахла. Лет пять этот запах держался в доме и колоссально волновал.
Эта послевоенная яркость впечатлений и породила, я думаю, шестидесятников. И Битов, и Горбовский, и Уфлянд, и Довлатов – все оттуда. Советская власть нас не так интересовала, как оценка друг друга. К литературе тяга была великая, потому что никаких СМИ, кроме газеты «Правда», не было. Дух нового, веселого времени создавали мы, и это наполняло нас колоссальной силой, значимостью. К нам в ЛИТО приходил человек, которому оставалось несколько месяцев жизни, и он проводил их с нами, потому что лучше и интереснее, чем литература, ничего не было. Отсюда и феномен этого поколения. Мы создавали Питер, новую жизнь из послевоенных руин. Сейчас Питер настолько приглаженный, музейный, кажется, что в нем уже нельзя ничего сделать своего. Поэтому последующая литература – это уже литература разрушения, всякого рода «измы».
– Вы жили в разных эпохах: послевоенной, застойной, перестроечной, бандитской. Как бы вы обозначили нынешнюю эпоху?
– Сейчас время оцифровывания. Что не оцифровано, то в подвал. Так, роскошная библиотека Союза писателей, где было много старинных книг, после пожара не нашла себе места и сгнила. И это символично. Поэтому литература со сложными деепричастными оборотами, с долгими абзацами, как у классиков, больше не возникает.
– Да, есть целая плеяда гениальных, но совершенно забытых писателей, таких как, например, Юрий Казаков. Роскошный язык, щедрые описания природы, точное проникновение в душевный мир человека…
– Сейчас и жизнь «сокращается». Вместо роскоши, которую мы ждали от капитализма, – торговля значками, брендами. А «коробочка» пуста.
– И в литературе тоже нужен еще и миф о писателе, который порой сильнее, чем его проза, работает на успех.
– У нормальных писателей их миф – в книгах, а у дурных – в газетах и сплетнях. У меня, я уверен, – в книгах. А пиар – это газетные наклейки на пустой коробке.
– Довлатов говорил: «Надо либо жить, либо писать». Как вы решали эту дилемму? Ведь у вас мифы разные…
– Довлатов вообще горестный писатель, в своей прозе ничего не обещает. А я стараюсь обещать… А жизни и бед ее – не избежать. Более того, избегающий горестей станет в лучшем случае фельетонистом. Я сейчас заканчиваю главу книги, связанную с таллинским периодом жизни Довлатова. И все сильнее убеждаюсь, что если бы не было трагедии с уничтожением его книги и увольнением из газеты, то весь его «Компромисс» оказался бы лишь фельетоном. А вот с этой трагедией он стал настоящим, сильным сочинением. Все писательские мифы должны быть проверены на вес – в том числе и оптимистические. Да и поверхностный, накрученный пессимизм ничего не стоит.
– А вы готовы пострадать ради сюжета, скажем, с бомжами пожить недельку?
– Неделькой не отделаешься. Надо глядеть долго. Недавно я написал рассказ про бомжей. Называется «Петербуржцы людей не бросают». Эти люди вовсе не ничтожны, а в чем-то нас превосходят. Даже в «темном углу жизни» надо найти свет. «Тянуть солнце за собой» – главная задача моей прозы.
– Прозу вашу любят за юмор и доброту. По идее, ниша такой личностной прозы никем не занята… Мы как-то беседовали с Петром Вайлем, и он сказал, что вы в смысле славы достойны большего...
– Это вопрос не ко мне. Чехов сказал про одного влиятельного критика той поры: «Природа дала ему способность пьянеть от помоев» Сейчас это качество чрезвычайно растиражировано! Сколько уже прогрохотало «ведер» с этим «продуктом»! «Правда о…», «Загадки династий», «Тайны великой балерины»… Радостно разгребают!
– «Вы пишите, вам зачтется…» – пел Окуджава. Но вот парадокс! В условиях запретов советского режима вызревало множество талантливых писателей, и кто-то даже прорывался к читателю. Но сейчас, когда запреты сняты, везде царит хаос – дешевки выдаются за шедевры, и литература не расцветает. Что мешает?
– Власть маркетинга при отсутствии в стране внятной литературной политики. Главное – быстро поднять оплаченную книгу. А она засияет только на пустом месте. Для этого нужно смести все вокруг, и в первую очередь спрятать подальше литературных гигантов: Трифонова, Казакова и других. Тогда на пустом месте гигантами будут выглядеть пигмеи. Начать каждое утро с «литературного нуля» – и быстро нарисовать свои «единицы» – вот главная задача книжной индустрии.
– Из какого материала куют бизнесмены от литературы «писательских звезд»?
– Я как-то спросил одного издателя про подобную звезду: «Как вы его печатаете? Его же читать невозможно!» «Зато у него хорошая фокусная группа», – ответил издатель. Это группа людей, которые поддерживают престиж этого автора, чтобы поддержать свой престиж, попасть в разговор на тусовке, прослыть за одну неделю интеллектуалом. Такой новый псевдоинтеллектуализм. Кто носит в рюкзачке книжечку этого автора, тот моден! Это как комсомольский значок прежних лет. Вот такие «фокусные группы» заменили читателей, отменили искренность. Им нужен кумир с очередным «модным набором»: легкий модернизм, псевдоисторичность, немного заумно, чуть-чуть порочно… И готов продукт, от которого дружно «пьянеет» «фокусная группа»! О настоящей жизни писать, да и читать, им уже некогда.
– Но есть еще такой действенный инструмент, как проверка временем…
– Сейчас книги пекут как раз на короткое время, на выброс. Надо же новые продавать! Но в принципе – ты никого не обманешь. Когда хорошее окажется у кого-то в руках, уж он этого не выбросит, не потеряет. Это относится и к людям, и к книгам. Так что за свое будущее я спокоен.
