Он дружил крепко, а ссорился круто
В дни, когда отмечается 60-летие со дня рождения Сергея Курёхина, «НВ» публикует фрагмент воспоминаний о нём из книги писателя, художника, издателя и общественного деятеля Николая Якимчука
«Курёхин. Серёжа Курёхин. Яркая, блистающая комета. В бесконечном и непостижимом мироздании.
Мы познакомились на книжной ярмарке в Манеже, где Серёжа, как страстный книгочей, выискивал редкие фолианты. Рядом с ним, словно верный оруженосец, блистал белозубой улыбкой Сергей Бугаев – Африка, прославившийся к тому времени благодаря фильму Сергея Соловьёва «Асса». Мальчик-Бананан.
Серёжа сразу подкупил каким-то необычайным интересом к собеседнику, ко мне то есть. Они купили у нас первый том Юрия Лотмана – легендарного тартусского отшельника, тихого гения. Второй том мы обещали им вручить, как только он появится из печати.
Так произошло наше знакомство, перешедшее в тонкую, не поддающуюся коррозии дружбу. Удивительное дело: мы ни разу не поссорились с Серёжей. Хотя, по слухам, он умел ссориться с людьми круто и бесповоротно. Не знаю, с чем это было связано. С особенностями наших личностей, с нашими гороскопами или свыше нам был дан счастливый шанс постигнуть друг друга в этом мире легко, свободно, без эксцессов? Во всяком случае, у нас возникла, мне кажется, колоссальная взаимная симпатия. Не было того, что называется, «не разлей вода». Мы виделись редко, но прицельно точно.
Помню нашу встречу возле Дома актёра на Невском, 86. Блистающее синее небо. Жара. Май или июнь. Мы встречаемся в этот день, чтобы обсудить дальнейшую судьбу альманаха «Петрополь», который я издавал в те годы с энтузиазмом и вдохновением. Серёжа неожиданно, благородно, по-братски предлагает финансовую помощь в осуществлении проекта, который мне кажется в тот момент чрезвычайно существенным и актуальным.
– Сколько нужно денег? – спрашивает Курёхин.
Я столбенею, ибо никто из не имеющих отношения к журналу не собирается просто так, за здорово живёшь, ему помогать.
Один Серёжа Курёхин в целой Вселенной.
Я называю ту цифру, которая покрывает весь издательский процесс. Шестьсот долларов. Год 1993 – деньги большие.
Серёжа говорит: «Я поговорю с людьми, думаю, что я смогу их убедить дать эту сумму безвозмездно».
Я снова удивлён и слегка потрясён щедростью и энтузиазмом его натуры. Я слабо верю в происходящее. Таких обещаний и разговоров я слышал много. Результаты были скромные. Люди исчезали вместе с обещаниями в дырявое пространство. Поэтому встреча, которую мы назначаем на завтра на Пушкинской, 10, мне не представляется такой уж неизбежной.
Итак, полдень следующего дня, обшарпанные стены ещё не отремонтированного двора Пушкинской, 10, где с утра в поисках чем бы похмелиться бродят величайшие и непризнанные гении всех времён и народов. Я стою во дворе, а небо всё наливается, синеет. Минуты капают, секунды скачут, а Серёжи всё нет. Я понимаю, что он, прекраснодушный и гениально-наивный, естественно, не смог собрать тех денег, которые обещал. Я ценю его порыв и прощаю ему несовершенство наших усилий в этом мире.
И вот уже когда я увидел всех дворовых гениев Пушкинской, 10, в вертикальном, горизонтальном и наискосок состоянии, я понимаю, что пора уходить в нашу контору. А собственно говоря, это склад, где лежат сверхдуховные книги, а по стенам сочится вода, поскольку дом давно отправлен на капремонт, но его неожиданно и преднамеренно захватили небритые сердцем художники.
И тут, словно неопознанная комета, появляется Серёжа с каким-то оранжевым тюком на плечах.
– Извини, – говорит он, – припозднился, выбирал подарок для дочки. У неё сегодня день рождения.
И мы заходим на наш сквот-склад, и Серёжа выбирает для себя книги, которые мы успели издать к тому времени. Книги, полные энтузиазма и неистребимых надежд. Среди авторов того времени помню Виктора Соснору, Якова Гордина, Владимира Уфлянда, Александра Володина. Все эти книжки перекочёвывают в Серёжин рюкзачок, наша встреча подходит к финалу – о деньгах же ни слова… И тут, застенчиво замявшись, Серёжа достаёт пачку жирных американских долларов и говорит, словно извиняясь: «Вот тут только половина суммы. Больше не смог достать». Я, конечно же, благодарю, благодарю с удивлённым энтузиазмом, поскольку уже и не чаял увидеть обещанное.
Потом, спустя какое-то время, меня озарила догадка. Наверное, Серёжа так и не смог достать никаких спонсорских денег, принёс свои, личные. Но я так никогда и не спросил у него об этом и не спрошу уже теперь.
Помню какие-то наши невнятные и прекрасные прогулки по Невскому.
– Знаешь, – фантазирует он. – Вот сейчас будем ставить памятник воробью на крыше одного из домов, я уже договорился с властями.
– Почему именно воробью? – об этом толком не знает и сам Серёжа.
– Понимаешь, – говорит он. – Приехал в Германию, дал несколько пресс-конференций. Братья-тевтонцы, говорю, давайте прославим воробья. А они – ни гу-гу. Я и так, и эдак. Затаились и молчат. Тогда, будучи в Норвегии, обратился к «викингам». Им эта идея показалась чрезвычайно увлекательной и убедительной. Уже когда я вернулся в Питер – вослед присылали мне макеты и проекты памятника незамутнённые норвежцы.
Памятник воробью Серёжа так и не успел поставить. Но сама крылатая идея до сих пор витает в воздухе.
И тогда же, в те дни, собирался он разбрасывать над городом семена самых разнообразных цветов. По его замыслу флоксы, петунии, розы должны были произрастать средь каменных мешков петербургских.
Серёжа фонтанировал, развивал. А я слегка укрупнял его мысль.
– А давай вспашем Невский проспект и покроем его цветником, каким и Пётр не представлял себе этот вымышленный город?!
Но Невский мы так и не вспахали, и жизнь уже прошла гигантская с тех пор. Губернатор-разрушитель Валентина Ивановна Матвиенко и её подручные строительные компании половину Невского уже снесли... Как бы на это реагировал Серёжа? Наверняка устроил бы какие-нибудь весёлые и экстравагантные акции в пользу сохранения Петербурга.
Звонит однажды:
– Слушай, – говорит. – А давай вчиним иск КГБ за смерть Мандельштама! Вот ваш Фонд русской поэзии и прозвенит. А то скучно живёте, малоталантливо. Вчиним иск на миллион долларов!
– Серёжа, – говорю. – Побойся Бога! Как можно Мандельштама вообще конвертировать в деньги?! Тут же Александр Исаевич Солженицын возмутится! Да и не только он!
– Так это и классно, – возражает Серёжа. – Иначе о твоём скучном фонде никто и не вспомнит!
Уже и тогда, в 1994 году, Серёжа понимал, что будущее нашей информационной цивилизации в странных и неожиданных PR-ходах. Он как бы провидел будущее время, всматриваясь в него мимолётно, но зорко.
Какая-то щемящая нота всё время звучит во мне, когда я думаю о Серёже, вспоминаю его. А вспоминаю я его часто. Мы с ним неспешно беседуем, пьём кофе, коньяк. Он мне интереснее многих и многих жующих рядом со мной современников».
говорит курёхин
«Проблема России в том, что у нас мало сумасшедших»
– Как говорил Цвейг, каждый человек точно знает свой звёздный час. Одни ощущают, что он прошёл, другие – что они в нём живут. А я ощущаю, что мой звёздный час ещё далёк. Может быть, после смерти. Бывает, что человек готовится к этому всю жизнь, да так и умирает, звёздного часа не дождавшись. Поэтому я стараюсь всё-таки оставлять какие-то знаки, как собака метит столб… Я хочу, чтобы оставались какие-то отрезочки, запахи, по которым можно было бы восстановить картинку. Поэтому мне сейчас важна интенсивная деятельность… Я всё доделаю. Я очень чётко рассчитываю своё жизненное время…
– Планов тьма… Мне не хватает всего. Нужен хор (даже несколько), симфонический оркестр (или два, три, пять, сто), цирк со всеми атрибутами, зоопарк, цыганский табор (цыганские песни люблю безумно), куча синтезаторов и много-много всего. Нужна большая аудитория – много тысяч слушателей. Я бы придумал, что со всем этим делать! Мне очень близки многие идеи Вагнера, хотя его музыку терпеть не могу. Он мне импонирует размахом…
– Очень сложный вопрос: что важнее – процесс или произведение? Для меня конечный результат менее значим, чем процесс.
– Проблема России состоит в том, что в стране слишком мало сумасшедших. И одна из моих задач – сломать подобные стереотипы. Чтобы люди могли свободнее думать и свободнее совершать поступки…
– Я придумал новый способ дирижирования. Я акцентирую всё внимание на себе, придумав целую систему жестов, которые мои музыканты очень хорошо знают. Если я подпрыгнул левой ногой вверх, то надо играть Шостаковича. Если подпрыгнул правой ногой, надо играть немного джаза. Или би-боп…
– Корову я велел поднять на сцену в тот момент, когда у меня пойдут низкие аккорды. И вот они пошли… и наступает явление коровы. Всё вышло просто классически, как вымеренное. Она поднялась, посмотрела в зал и развернулась к нему задом… Мой приятель Сергей Жариков из группы «ДК» потом сказал: «Вот смотри, Курёхин, что такое искусство? Ты играешь тридцать лет на рояле, выделываешь все эти тончайшие штуки. А что люди потом будут вспоминать? Корову…»
– Не имеет ни малейшего смысла говорить обо мне, потому что меня не существует… Никогда не мог понять – каким же образом я умру? Нечему распадаться, нечему умирать, нечему исчезать. Я раскидал себя всего везде по частям. Меня нет.
– Меня искусство не интересует, по большому счёту. Меня интересует чувство, которое ты испытываешь, когда делаешь что-то новое. Это чувство настолько классное, что оно тебя просто омолаживает, начинаешь парить по-настоящему… И ради этого ощущения мне абсолютно плевать и на рок, и на джаз, и на искусство вообще…
слово о курёхине
Копперфильд ленинградского рока
Кира Донская, обозреватель «НВ», в 1986–1990-х годах – член Ленинградского рок-клуба
Когда о Сергее Курёхине говорят как о музыканте, я не могу к этому привыкнуть, хотя десятки раз бывала на концертах его «Популярной механики». Для меня он – грандиозный мистификатор и провокатор, превративший «стёб» (выражаясь на сленге) в искусство.
Почему-то вспоминается один из последних виденных мной проектов Курёхина. Во дворе Дома самодеятельного творчества – альма-матер Ленинградского рок-клуба – на разостланной прямо на асфальте клеёнке под хаотичные музыкальные звуки корчилась в конвульсиях гуттаперчевая девушка в трико, поверх которого была надета туника из полиэтилена. Клеёнка и полиэтилен шуршали, разрисованное плохим театральным гримом лицо девушки выражало полное безразличие к тому, что вытворяло её тело, а Курёхин, выступавший, как теперь бы сказали, продюсером этого «шоу», убеждал меня, что происходящее – весьма концептуально. Лицо его при этом, как, впрочем, и всегда, светилось улыбкой, и совершенно нельзя было понять, то ли он рад найти во мне благодарного слушателя, то ли просто «стебётся» над доверчивой провинциалкой, которой очень хочется выглядеть опытной питерской тусовщицей.
Эта знаменитая курёхинская улыбка (и открытое, располагающее к себе лицо души компании) тоже была одной из мистификаций, поскольку Сергей был довольно закрытым и даже замкнутым человеком, строго оберегающим своё личное пространство. Но даже те, кто хорошо знал Курёхина, не могли привыкнуть к его провокациям. Он был как фокусник Дэвид Копперфильд – понимаешь, что обманывает, но как и, главное, в чём – не понимаешь.
Жертвами розыгрышей Курёхина становились и городские чиновники. Однажды Сергей затеял перформанс на Невском проспекте, в котором по его замыслу должны были участвовать два «корабля пустыни» – диковинный тогда для нас мотоцикл «Ямаха» и верблюд. Движение байкеров, которых тогда называли рокерами, в Питере только зарождалось, но тут в Питер пожаловала живописная группа европейских мотоциклистов. Верблюда Курёхин со свойственным только ему даром убеждения выпросил в Ленинградском зоопарке. Смольный разрешил проведение акции на главной магистрали города и даже послал туда своего «докладчика». И вот представьте себе: к Гостиному Двору через Стрелку Васильевского острова, мимо Дворцовой площади шествует украшенный воздушными шарами (непременное условие Курёхина) верблюд в сопровождении сотрудника зоопарка. Караван и чиновники прибывают на место, но там ни Курёхина, ни байкеров.
Собственно, и его «Поп-механика» тоже была из разряда мистификаций – поучаствовать в ней могли все (однажды на сцене появилась и я), действо всегда сопровождалось какими-то немыслимыми персонажами и непременно в безумных костюмах авангардного дизайнера Кирилла Миллера.
Помню, как Курёхин довёл до истерики вахтёршу Дворца молодёжи, не пускавшую за кулисы живого козла. Сергей терпеливо объяснял ей, что «это не козёл – это наш сотрудник», но творчество братьев Стругацких вахтёрше было неизвестно, а потому аргументы Курёхина едва не свели немолодую уже женщину с ума.
Сергей и умер так же неожиданно для всех от редкой болезни сердца, оставив у нас ощущение очередной мистификации. И надежду на то, что когда-нибудь он опять появится на горизонте с очередной абсурдной, но убедительной идеей.
