«Пьеса – это стенограмма жизни»

Режиссер и драматург Иван Вырыпаев считает, что «Гамлет» современным зрителям ничего не дает

Он один из самых загадочных авторов и режиссеров новой драмы. Его спектакли по многу лет не сходят со сцен в Польше, Германии, Чехии, Болгарии, Англии, России. Фильмы Ивана Вырыпаева «Эйфория» (приз «Золотой львенок» на Венецианском кинофестивале) и «Кислород» (приз за лучшую режиссуру на «Кинотавре») – это человеческие истории, рассказанные в самых полярных сопоставлениях: религия и наркотики, любовь и низкие инстинкты, убийство и катарсис. Вырыпаев неожиданный и непредсказуемый. Живет в двух пространствах – Москве и Варшаве. Любит Питер и мечтает когда-нибудь работать именно здесь. Недавно в Петербурге в рамках «Такого фестиваля» был показан спектакль Ивана Вырыпаева «Комедия», поставленный в московском театре «Практика», где он вышел на сцену в качестве исполнителя главной роли.

– Иван, новая драма, которой вы занимаетесь много лет, на мой взгляд, очень провокационна. Ваша пьеса «Июль» в постановке Дмитрия Волкострелова, за которую режиссер получил в прошлом году Гран-при молодежной премии «Прорыв» в Петербурге, несет столько вызова всему человеческому! От подсознания маньяка, безумца, убийцы хочется отодвинуться, и в то же время история магически затягивает. Какие смыслы вы вносите в свои тексты, чего прежде всего хотите добиться, к чему побуждаете зрителя?

– Никакого определения новой драмы нет, это просто пьесы, которые написаны сегодня. И пьесы совершенно разные – и светлые, и жестокие, и добрые. Пьеса «Июль», о которой вы говорите, страшноватая. Но есть «Иллюзии» – очень светлая, романтическая. Они о разном и по-разному звучат... Года идут, я меняюсь. У меня нет идеи как-то эпатировать публику, провоцировать, я ставлю перед своими современниками вопросы духовные, социальные, вопросы выбора.

– У режиссеров старшего поколения, я не раз с этим сталкивалась, есть представление, что новая драма – это о чем угодно, но не о человеке, в отличие от проверенной годами классики...

– Я просто  думаю, что мы мало знакомы с творчеством друг друга. Те, кто так говорит, видимо, мало читали современных пьес. И можно еще попасть на какую-нибудь неталантливую постановку, которая будет идти под флагом новой драмы, и тогда эти люди сделают вывод, что новая драма – это плохо, это чернуха и все такое.

– Еще недавно считалось, что в пьесе главное – умело выстроенный диалог. И вот в той же новой драме на первый план вышел текст, часто в качестве монолога. Это потребность драматургов или зрителей?   

– Я не ставлю себе цели, чтобы персонажи говорили сплошной текст или был бы диалог. Ни то ни другое концепцией для меня не стало. Иной раз хочется, чтобы твоя пьеса звучала как поэма или исполнение музыки. Потом важнее становится игра персонажей,  тесное их взаимодействие. Я сейчас пишу пьесу для американского театра – в ней диалог вполне традиционный.

– Что вас, режиссера по образованию, подтолкнуло к написанию пьес?

– Когда-то мне хотелось поставить шекспировского «Гамлета», пьесы Чехова, «Кукольный дом» Ибсена. Сегодня я мог бы это осуществить в каком-нибудь солидном театре с хорошими артистами. Но только я понял, что это не будет работать по-настоящему, – потому что время изменилось, отношения людей, ритмы, способы коммуникации стали другими. Переписывать пьесы, осовременивать, как это делают многие режиссеры, мне не захотелось. Важно было  говорить о конфликте поколений, о вещах, которые волнуют людей, и тем языком, который сегодня существует и попадает в моего зрителя. Вот почему я стал писать пьесы. 

По большому счету, я думаю, не искусство людей интересует, оно лишь становится поводом порассуждать на тему, которой является жизнь. Знаете, я не могу соврать моим зрителям, чувствую ответственность перед ними. Я не имею права делать какую-то халтуру. Я не могу снимать рекламу товаров, потому что люди, которые мне доверяют, скажут, что я вот такой продажный. И тогда грош цена нашему многолетнему диалогу.

– Для вас важнее делать сиюминутное, чем вечное?

– Мне кажется, в театре мы всегда должны делать что-то сиюминутное, которое потом может стать вечным. А может и не стать. Театр – это повседневность, потому что он связан с живым восприятием – здесь и сейчас. Пьеса – это стенограмма нашей жизни. И Чехов, и Арбузов, и Петрушевская, и Коляда – это все наша с вами жизнь. Наш с вами опыт. И нет плохого опыта, есть просто опыт. И вообще современными классиками при жизни не становятся. Ими становятся лет через 50.

– В «Комедии» персонажи – парень и девушка – рассказывают на протяжении всего спектакля анекдоты. Как родилась такая форма?

– Это не обычные анекдоты – они не смешные. Но все смеются. Я придумал такую структуру много лет назад. Мы с сыном Геной, которому сейчас 17, так развлекались – рассказывали анекдоты, в которых совсем не было юмора в конце. И возникал какой-то еще дополнительный смысл. «Комедия» – санитарный спектакль, профилактический. О том, как люди могут посмотреть на себя со стороны, улыбнуться своим комплексам, зажимам, тому, что мешает им развиваться. Это эволюционный спектакль – о том, что, может быть, настало время, когда на смену одной эпохе должна прийти другая. 

 – Может искусство помогать людям обретать большую независимость?

– Безусловно. Это еще один ответ тем, кто говорит о новой драме, что она какая-то вычурная, не для людей. Нет, новая драма – это честный разговор с молодыми ребятами, которыми мало кто сегодня занимается. А так что происходит? Люди ставят «Гамлета», потом идут на митинг или на съезд партии, потом снова ставят «Гамлета». И их «Гамлет» сегодня – он просто ни про что, ни о чем, он ничего никому не дает. А современная пьеса – это разговор с современниками о современниках. Мы же дома обсуждаем какие-то важные темы, говорим с детьми о том, что такое хорошо и что такое плохо, чтобы наша семья развивалась. Сегодня важно сказать человеку в театральном зале, что от него много чего зависит, что он имеет право голоса.

– Можно ли сказать, что вы создали новый юмор?

– Пожалуй, нет. Юмор не может быть новым или старым. Но акценты могут быть смещены. Год назад я был на занятиях у индуса, преподавателя йоги. И он сказал: «А теперь будем смеяться». Мы спросили: «А над чем?»  Он сказал: «Не обязательно смеяться над чем-то, надо просто смеяться». И стал смеяться так заразительно, что мы поняли: в нас просто нет радости. Но ее можно в себе родить. Просто как хлопок одной ладоши.

– Вам нравится переворачивать смыслы? 

– Мое искусство – это как яблоко – его можно описывать, а можно есть. Вот вы, наверное, думаете, что я авангардный режиссер? А я ведь консервативный режиссер, воспитанник традиционной щукинской школы, я занимаюсь анализом пьес. И ставлю я простые вещи. Мне хочется, чтобы во время спектакля люди увиденное не головой больше воспринимали, а сердцем, чтобы человек мог по-настоящему рассмеяться самому себе. Иногда я замахиваюсь на неподъемное, как в «Июле». Я писал «Июль» пять лет назад, тогда я наивно полагал, что катарсис возможен в наше время. Но нет, сегодня у нас возможен только хеппи-энд. 

Катарсис – это когда много крови, всех убили, а мы испытываем свет и любовь. По-настоящему, как это было в античности. Но такое очищение возникает, только когда есть высокий жанр – трагедия. У нас сейчас нет высокого жанра и в жизни, и на сцене. Нет этой вертикали. Женщина убила двух детей. Сегодня разве можно ее оправдать? А древние греки оправдывали этот поступок мифическим восприятием. Пожалуй, катарсис сегодня можно испытать, лишь идя на исповедь к священнику.

– Знаю, увлекаетесь буддизмом?

– Это я так однажды на вопрос журналиста на «Кинотавре» сказал, что я буддист. На самом деле нет. У меня есть какие-то привычки, присущие буддистам. Занимаюсь йогой, чтобы снять излишнее эмоциональное напряжение. Я вегетарианец. Но вообще не думаю, что есть смысл говорить о какой-то религии. Все, что касается вероисповедания, – это концепция. Важнее другие вещи – добро, тепло, свет, какой вообще человек, как относится к своей семье. Я плохой семьянин был, например.

– Как же «плохой семьянин», если для вас важно уложить ребенка спать – мы же из-за этого даже интервью переносили...

– Я мало уделяю внимание детям из-за своей работы и своего эгоизма. Но стараюсь с сыном, которому семь лет, побольше вместе побыть, на ночь книжки почитать. Вот моя бывшая жена, актриса Полина Агуреева, удивительный человек, прекрасная мама нашему сыну. Я как могу стараюсь соответствовать ей в этом звании родителя, но мне до нее далеко. А со старшим нашим сыном мы друзья. Я от него много чего черпаю. И понимаю, что он уже представитель совсем другой формации, я был другим. Этой молодежи нужно совсем другое общество, другая страна.

 

Беседовала Елена Добрякова