Скотт Туроу: «Юриспруденция – это борьба с ветряными мельницами»
Журнал The Тime назвал Скотта Туроу «бардом сутяжной эпохи». Вот уже почти сорок лет он успешно совмещает две ипостаси: преуспевающего чикагского юриста и известного писателя, президента Гильдии авторов США, ставшего пионером в жанре юридического триллера. Его романы переведены на 25 языков, по ним снимают кино голливудские режиссеры. Во время своего первого визита в Петербург писатель встретился с корреспондентом «НВ».
– Господин Туроу, вы в России впервые. Что вас сюда привело? Уж не за сюжетом ли для очередного романа приехали?
– Вынужден вас разочаровать – моя схема работает несколько иначе. Первична задумка, а уже на нее, как бусины, нанизываются правовые детали. Возможно, когда-нибудь решу написать роман об американском подданном, взятом под стражу в Советском Союзе или в современной России. Вот тогда и будет повод познакомиться с вашей правовой системой поближе.
Я всегда мечтал увидеть Россию, и, хотя объездил много стран, до вас все было не добраться. Поэтому, когда в госдепартаменте, который периодически организует для меня поездки с целью творческого обмена, спросили, куда бы я хотел на этот раз отправиться, я ответил без колебаний. Уже успел побывать в Москве и насладиться поездкой на поезде до Петербурга – панорамы заснеженных полей и лесов за окном напомнили мне сцены из русских романов, которыми я когда-то зачитывался… Да и вообще, хотелось своими глазами увидеть сегодняшнюю российскую действительность со всеми ее плюсами и минусами.
– И каковы впечатления в первую очередь как специалиста по праву?
– Я пока недостаточно хорошо знаком с вашей судебной системой и законодательством. Ясно одно: отношение государства и личности, а точнее – ограничение государством свободы личности – серьезная проблема. Для американца некоторые события, происходящие сегодня в России, – нечто из области фантастики. В США участницы рок-группы не оказались бы в тюрьме, какими бы оскорбительными ни были их тексты. Это просто неприемлемо. Не хочу сводить все к общему месту, но тем не менее ваша правовая система функционирует не очень эффективно.
– Изначально ваш путь был далек от юриспруденции. Вы изучали литературное мастерство в Стэнфорде, потом там же несколько лет преподавали художественную литературу, а затем вдруг поступили в юридическую школу при Гарвардском университете. Почему?
– Причин было несколько. Главная – в том, что тогда профессия писателя оказалась для меня непосильной эмоциональной ношей. Я был настолько одержим своим творчеством, что переносить постоянные неудачи было ужасно тяжко, мой первый роман («Презумпция невиновности». – Прим. ред.) долго не хотели печатать, я получал от ворот поворот в одном издательстве за другим. Была и более приземленная причина: в США, как и в России, одним писательством не прокормишься – надо заниматься чем-то еще. Как ни странно, юриспруденцию в качестве альтернативы я никогда не рассматривал. Мой отец был врачом и ненавидел юристов – в буквальном смысле не пускал их на порог. Я вообще очень смутно себе представлял, чем занимаются, скажем, адвокаты. При этом многие мои знакомые учились в юридических вузах, и мне казалось, что это страшно интересно. Я решил попробовать – конечно, не в одночасье. Мне тогда как раз предложили место в престижном университете, и я неделю промаялся в раздумьях. В итоге выбрал Гарвард. Как видите, не прогадал.
– Тем более далеко за сюжетами вам ходить не надо – насколько я понимаю, вы берете их из своей юридической практики. Многое приходится менять, додумывать?
– Тут раз на раз не приходится. Иногда получается забавно: недавно рассказывал коллеге об одном деле, которое вел несколько лет назад, – речь шла об использовании материалов ДНК в качестве улик. И когда начал говорить, осознал, что информация, полученная мной тогда, сильно сказалась при написании книги, над которой я сейчас работаю. Хотя прямого отношения к тому делу она уже не имеет. В основном конкретные случаи так перевоплощаются в творческом процессе, что прямых соответствий практически не остается.
– В фильме «Презумпция невиновности» по вашему роману снялся Харрисон Форд. А как вы вообще относитесь к экранизации ваших произведений? Ревности не испытываете? Ведь зачастую режиссеры не оставляют от оригинального замысла камня на камне.
– Ну, к Харрисону у меня претензий нет (смеется). Знаете, в этом отношении я человек довольно покладистый, можно сказать, подарок для режиссера. Я не совершил той роковой ошибки, которой грешат многие мои собратья по перу, не начал думать, что мой талант рассказывать интересные истории на бумаге делает меня профи в кинематографии. Все экранизации моих книг – а их было четыре – очень мне понравились. Я уважаю труд режиссера и прекрасно понимаю, что у него свои задачи и свое видение. В моих произведениях, кстати, часто приходится менять концовку, чтобы она была не такой… удручающей. Помню, звонит мне как-то Дастин Хоффман, который до сих пор владеет правами на одну из моих книг («Личный ущерб». – Прим. ред.), и говорит: «Старик, я собираюсь снять кино по твоему роману и хочу, чтобы оно тебе понравилось». Через пару недель – снова звонок: «Старик, ты не против, если я поменяю финал?» В итоге вариантов финала было, кажется, штук семь. Ну, надо так надо.
– Мне кажется, юриспруденция – мир, где нет места сомнениям. Приходилось когда-нибудь идти на сделки с совестью?
– Когда я оставил работу прокурора и стал адвокатом по уголовным делам, один друг сказал мне: «Пообещай, что никогда не позволишь невиновному человеку признать себя виновным». Я подумал: проще простого. На четвертый год частной практики мне довелось представлять в суде интересы молодого человека, обвиняемого в поджоге. Он не совершал этого преступления, но против него были показания свидетелей. Ему хотели дать условный срок, если он сознается. А он всю жизнь мечтал стать пожарным, и признать вину означало навсегда поставить крест на своей карьере. На чаше весов были свобода и мечта. Он выбрал первое. И тогда я вспомнил об обещании, данном другу. Вообще у меня часто возникает ощущение, что я сражаюсь с ветряными мельницами. Закон не всегда справедлив, даже если с точки зрения законодательного процесса все безукоризненно. С этим приходится мириться. Но, пожалуй, самое ужасное – защищать невиновного, приговоренного к смертной казни.
– Знаю, что смертная казнь для вас – особая тема. В 2003-м вы посвятили ей публицистическую книгу «Высшая мера: размышления юриста по поводу смертной казни». В русском языке есть крылатая фраза «Казнить нельзя помиловать». Где, по-вашему, в ней надо ставить запятую?
– Я никогда не критикую ничьи взгляды на смертную казнь, какими бы они ни были, поскольку придерживался их всех по очереди. Когда я учился в колледже, считал это варварской практикой. Когда стал студентом юрфака, радикализма поубавилось, но смертная казнь все равно казалась мне атавизмом. Работая прокурором, понял, что высшая мера наказания – уродливая необходимость. А потом я сделался адвокатом по уголовным делам, и тут-то пришлось увидеть изнанку этого явления. Я защищал человека, приговоренного к смертной казни за жестокое убийство 10-летней девочки. Вскоре после его ареста еще один ребенок был похищен и убит при схожих обстоятельствах, а задержанный сознался и в преступлении, в котором обвиняли моего подзащитного. Однако окружные прокуроры долго не хотели признавать, что арестовали не того человека. В результате невиновный десять лет – представляете! – просидел за решеткой. Тогда я осознал, насколько серьезный сбой может дать система правосудия и что одни и те же законы могут применяться по-разному в зависимости от того, кто находится на скамье подсудимых.
В 2000-м губернатор штата Иллинойс учредил специальную комиссию по вопросам смертной казни. Я был ее членом два года, и эта работа позволила мне наконец сформировать окончательное мнение. Дело даже не в том, казнить или миловать. Главный вопрос: возможно ли создать систему, которая карала бы только тех, кто действительно этого заслуживает, оставляя нетронутыми невиновных? Ответ: нет, невозможно. Поняв это, я стал убежденным противником смертной казни. К счастью, мои взгляды нашли отклик и в родном штате: в прошлом году высшую меру у нас отменили.
– Вы упомянули, что зачитывались русскими писателями. Достоевский среди них был?
– Я очень люблю Достоевского. Прочитал, пожалуй, все его произведения, доступные на английском. Мне крайне симпатичен типаж рефлексирующего преступника – такие герои встречаются и в моих романах. Что касается личных идеалов – тут мне гораздо ближе Толстой с его невероятной глубиной и Чехов с его пронзительным юмором.
– И все-таки Скотт Туроу больше писатель или юрист?
– Сейчас уже точно – писатель. За годы работы юристом я переделал все, что только мог, разве что в верховном суде США не довелось выступить. Мне 63 года. Я чувствую, что должен написать еще несколько книг, а времени осталось не так много. С возрастом начинаешь ценить его больше…
Беседовала Анастасия Ложко. Фото Александра Гальперина
