«Собираюсь прыгнуть в вечность»
Знаменитый режиссер Андрей Кончаловский, отметивший 75-летний юбилей и 50-летие творческой деятельности, рассуждает о том, выживет ли кино в эпоху интернета
В Петербурге Андрей Кончаловский представил ретроспективу своих картин и встретился со зрителями. Совсем скоро он привезет к нам два спектакля, поставленных в Театре имени Моссовета. И конечно, в эти дни он все время находился в центре внимания журналистов. На вопрос о том, откуда у него берутся силы, Андрей Сергеевич воскликнул: «Да что вы такое говорите: кино снимать – это же не сталь варить!» И признался, что юбилея он и не заметил: «74, 75, 76 – для меня нет, собственно, разницы. Круглая дата – это только повод привлечь внимание к моим картинам. Цель, конечно, эгоистическая, ведь я делал свои картины, чтобы их кто-то увидел».
– Андрей Сергеевич, каким вы себя считаете в первую очередь режиссером – кино или театра? А может быть, оперным – поставили ведь пять опер на разных сценах…
– Я просто режиссер. Я все люблю делать, мне все важно. Не существует принципиальной разницы между режиссером кино и театральным режиссером. Да, это разные виды искусства, но мне все интересно. Кино – это в первую очередь производство. Снял кадр – его уже не переделать. А после спектакля можно собрать артистов и сказать: давайте сделаем все по-другому. Театр – это вечный, непрекращающийся поиск истины.
– Что бы вы еще поставили в театре?
– Шекспира, Чехова, Стриндберга.
– Другими словами – современная драматургия вас не привлекает?
– А что? Вполне приятная компания. Современная драматургия интересна, но… Классика – это вечные загадки. И для меня – вопрос амбиций. Шекспира до меня ставили тысячи раз. Сколько из этого достойно вечности? Так что задача та же самая – взять высоту. Шекспир и Чехов ставят планку. Довольно высокую. Современные авторы планку не ставят. Пьеса может быть гениальна – но планки нет. А Шекспира поставить – это как марафон пробежать. Выложиться, сделать невозможное. Я, как режиссер, ставлю себе задачу эту планку перепрыгнуть. Перепрыгнул – и ты в вечности.
– Не буду спрашивать, почему именно Чехов, наверное, все вас об этом спрашивают.
– О! Это точно. Вопрос номер один.
– Но ваш Чехов иногда не соответствует тому Чехову, какого мы привыкли себе представлять.
– Чехов – глубочайший писатель. Он любил людей такими, какие они есть, а не какими должны быть. Это один из самых нераспознанных драматургов. До сих пор. Кто он? Знаете, в каждом городе, в который он приезжал, он ходил в цирк и на кладбище. Мы привыкли к образу благообразного, мудрого, неторопливого человека, а я бы сказал, что Чехов – это клоун на кладбище. Каждый, кто ставит его пьесы, выражает свое представление о нем. Я в том числе. Но своего Чехова я не выдумал. Есть записки писателя, и он, кстати, был чрезвычайно недоволен романтизмом, в духе которого его все ставили. Он писал – все не так, все не то… Он хотел, чтобы спектакль был динамичным. Когда шла репетиция «Трех сестер», Антон Павлович сидел в зале. В той постановке было много звуков – крики птиц, гудки паровоза, действие затягивалось. И вдруг посреди второго акта Чехов встал и сказал: «Стоп! Занавес! Три часа – здесь спектакль должен закончиться!»
– Какая из чеховских пьес для вас особенная?
– Да все. Они бесконечны, как жизнь. Антон Павлович как-то высказался: «Ты меня спрашиваешь: что такое жизнь? А я тебя спрошу: что такое морковка?» Его пьесы – это попытка понять, что такое жизнь, – и сказать в конце: я не понял.
– Можно про кино? В первую очередь вы известны все-таки как кинорежиссер.
– Давайте.
– Когда было легче работать – когда была советская цензура и ничего было нельзя или сейчас, когда все можно, но…
– Когда была цензура – было легче. Можно было не думать о том, где взять деньги, – и можно было снимать кино. Его могли запретить, но оно уже было снято. Сейчас никто ничего не запрещает, но снять ничего нельзя. Вот и все.
– Но ваши картины годами лежали на полке. «Ася Клячина», например, «Курочка Ряба»…
– Нет, «Курочка Ряба» на полке не лежала, просто там вырезали много… Вы знаете, мои картины никогда не пользовались большим успехом. И это естественно, потому что, если бы был успех, это была бы другая страна. Да и сейчас то же. «Дом дураков» (вышел в прокат в 2002 году. – Прим. авт.) имел ограниченный просмотр, был плохо встречен критикой, особенно в Сети.
– С другой стороны, ваши картины смотрели и смотрят до сих пор. И коммерческий успех у вас был огромный. Например, у «Сибириады» или «Романса о влюбленных», который увидели 40 миллионов!
– Ну, «Сибириаду» смотрели другие люди из другой страны, которая называлась Советский Союз. В Советском Союзе в кино ходили решительно все – и дети, и те, кому тридцать, сорок, пятьдесят лет. После того как Союз развалился и, главное, коренным образом изменилось информационное поле, кинозалы опустели. А взгляды тех, кто снимает кино, обратились на подростков. Сегодня коммерческий кинорынок ориентируется на них и на тех, кто смотрит футбол. А те, кто смотрит футбол, книг в большинстве своем не читают. То есть кино снимают для тех, кто мало читает, ест попкорн, в восторге от Супермена и Человека-паука и смотрит футбол.
– Но есть авторское кино, оно по-прежнему живо.
– Где есть? Где его показывают?
– Интернет.
– Хорошо, скачали с торрента хорошее авторское, как вы его называете, кино. А с чего режиссер будет жить, если он снимает кино только для интернета?! И где он возьмет деньги на следующий хороший авторский фильм? У него не будет финансовой возможности обеспечить съемки! Вот сейчас в Америке новая формула: человек платит деньги за то, что не показывают в кинотеатре, а показывают исключительно для него, в интернете. И для этого специально снимается кино. Это новый рынок для людей, которые не хотят смотреть телевизор. Может быть, когда-нибудь это приживется и у нас.
– А государство должно финансировать кино?
– Государство прежде всего должно контролировать рынок. А если этого оно сделать не может, тогда остается только финансировать. Если бы государство контролировало кинорынок, то были бы деньги на производство кино. Американское кино приносит прокатчикам почти миллиард. Миллиард!
– А у нас?
– Никто не знает. У нас в стране до сих пор нет электронного билета. (Имеется в виду отсутствие в России системы учета проданных билетов, что делает метод продаж, а значит, и отчислений государству непрозрачным. Кстати, именно отсутствие электронного билета многие специалисты киноиндустрии считают одной из причин упадка отрасли. – Прим. авт.) Говорили, что электронный билет появится в 2010 году, но Дума все время откладывает обсуждение этого вопроса. Лоббирование мощное, чувствуется, что за этим стоят такие деньги!.. Так что государство до сих пор не в курсе, сколько денег приносит та или другая картина. Совершенно дикий рынок! Как торговля… я не знаю… кокаином.
– Выживет ли российское кино? Есть ли будущее у русской культуры?
– Давать прогнозы – дело неблагодарное. Что такое российская культура? Можно провести четкую границу – до Петра I и после. До него были скоморохи, гусли, лубки, письма Андрея Курбского. То, что мы называем русской культурой, возникло с тем ветром, который пришел с Запада. Гоголь, Толстой, Чехов, все великие русские писатели – это производное от европейской культуры. Это русские европейцы. Их уже не осталось. Последние русские европейцы были расстреляны в Ипатьевском доме. То, что происходит сейчас с культурой, я бы назвал эрозией. Эти разрушительные явления к нам тоже приходят с Запада. Западное искусство поглощается рынком. Происходит превращение искусства в товар. Товар надо продать, и здесь на первый план выступает не качество, а количество. Россия не может закрыться от Запада, как это сделали, например, мусульманские страны, где тоже существует, но в другом измерении своя самобытная мощная культура… Но это отдельная большая, серьезная тема.
– Мы можем остановить этот процесс?
– К несчастью, не можем. Мы можем только делать свое дело.
Беседовала Эльвира Дажунц. Фото ИТАР-ТАСС
