Общество

«В Германии я жила не как рабыня»

22 май

«НВ» публикует воспоминания угнанной на принудительные работы во Вторую мировую войну


Желтовы Григорий Иванович и Анна Войтиховна в 1957 году

«Государственный архив Львовской области… Архивная справка… Гр. Фалинская Анна Войтиховна, 1928 г. р., с. Добротвор, находилась на принудительных работах в Германии с июля 1942 года по апрель 1945 года, работала у хозяина… 8 июля 1998 года».

Фалинская (в замужестве – Желтова, Малышева) Анна – моя мама. Моего деда, Фалинского Войтиха, поляка по национальности, в 1944-м убили бандеровцы. О том, как это случилось, я слышал и от бабушки, и от мамы, и от других родственников. Во всех рассказах чувствовалась недоговорённость – было неясно, где во время убийства находилась старшая дочь Войтиха. Однажды в начале перестройки мамин брат проговорился:

– Аню немцы угнали в Германию на принудработы.

Мама же заговорила на эту тему только в 1991-м. Своё почти полувековое молчание она объяснила так:

– Гришка меня шантажировал: «Ах ты оккупантка! Ах ты подстилка немецкая! Фашистка! В то время, когда мы в блокаду… Не дашь на бутылку, сообщу куда следует. В Большой дом пойду – и тебя выселят из Ленинграда!..»

Гришка – Желтов Григорий Иванович – мой отец. Ради выпивки он мог пойти на что угодно и куда угодно.

Родители развелись в 1963-м. Но страх не покидал маму и после развода, и после гибели бывшего мужа. Молчала она ещё и потому, что в фашистской неволе оказалась добровольно…

– Сейчас я уже ничего и никого не боюсь, не долго мне осталось жить… (Мама умерла в 2004 году.) – сказала она, уступая нам с сыном в настойчивой просьбе записать её воспоминания на магнитофон…


О том, где была почти три года, женщина боялась рассказывать потом всю жизнь...



В списках на отправку в Германию не значилась

– Пока я была единственным ребёнком в семье, мать с отцом чуть ли не тряслись надо мной, как могли, баловали. После рождения брата, а потом и сестры всё изменилось.

Жили мы бедно. Мама картошку сварит, редко когда польёт простоквашей, чаще водой, подбелённой молоком. Садимся обедать. Я тянусь ложкой туда, где простокваши побольше. А отец своей ложкой как ударит по моей: «Ты одна простокваши хочешь? Ты что, лучше других?!» Отца я боялась. Он меня бил. Сильно бил. А бить было за что. Ну, например, мамина сестра, тётка Мария, сшила мне костюм на Пасху: юбочка со складочками, пиджачок – модный такой. Надела, верчусь перед зеркалом – все любуются: «Аня, как он тебе идёт!» Я – самый счастливый человек! А выскочила из хаты и давай с другими детьми бегать! Через забор, поверх которого была натянута колючая проволока, полезла. Зацепилась – дырка! Да такая, что штакетину просунуть можно. Мама костюмчик спрятала. Отец стал спрашивать: «А чего Анька костюм-то не надевает?» Мама говорит: «Я не даю. Ты же видишь, какая она шальная…» Мы с мамой решили, что, если одну складку убрать, никто ничего не заметит. Но швейная машинка была только у тётки Марии, а та: «Мне некогда, некогда». В общем бил меня отец за ту дырку в юбке до посинения!

Он мне говорил: «Слов не понимаешь? Так знай: ремень у меня не только для поддержки штанов!» Если мама заступалась: «Ты убьёшь её!» – отталкивал: «Убью, но человеком она у меня станет!»

Последний раз отец бил меня мокрой плетёной верёвкой с узлами – за то, что я, подначиваемая соседями, наговорила ему всяких гадостей. Я орала так, что даже тётка Мария, жившая по соседству, прибежала: «Войтку, ты что, сдурел?! Урода потом кормить будете!»

В списках на отправку в Германию я не значилась – в июле 1942-го мне ещё и четырнадцати не исполнилось. Значились старшие сёстры моей подружки-одноклассницы Наталки Харечко – Мария и Катерина. Родители больше переживали за Катьку, она была очень красивая – боялись, что немцы изнасилуют.

Харечко жили лучше нас. Прихожу – кушают: «Картошку будешь?» Ещё бы! Картошка-то у них со сливками! Сидим едим. Родители обсуждают, как хотя бы Катерину уберечь от угона. А я возьми да скажи: «Ой, а я бы с удовольствием! Сколько можно терпеть отцовы побои!»

Харечко-мама пошла в комендатуру: «Аня Фалинская вместо нашей Кати готова поехать». А коменданту какая разница, кто, ему лишь бы количественную норму выполнить.

Когда мама узнала, что меня вместо Катерины отправляют, побежала к Харечко: «Что вы наделали!» – «Аня сама хочет ехать!» – «Она ребёнок!» – «София, да что ты переживаешь! Что мою Марию, что твою Аню немцы не возьмут. Будут тебе они с детьми и с больными возиться!» Марийка девочка была болезненная. А немцы ни на возраст, ни на состояние здоровья не посмотрели! Тем более что я-то рослая была, сильная.

Когда нас на станции в вагон-скотовоз загоняли, отец плакал:

– Я тебя, Аня, больше не увижу…

Как будто чувствовал! Поезд тронулся – мне стало страшно. Очень страшно. У Харечко была лошадь, и они на лошади провожали нас до Львова – всё на что-то надеялись…

Везли нас несколько дней. Старшие женщины не стеснялись – справляли нужду прямо в вагоне. А мы, молодёжь, терпели до остановок.

И оказалась я в городе Ландсберг (ныне – Гожув-Велькопольский. – Прим. авт.), Марийка Харечко где-то поблизости, но мы с ней увиделись только после войны.


Мой случай, возможно, исключение из правил

Немцы выбирали себе работников как рабов. Осмотрят со всех сторон, мышцы пощупают. В рот разве что не заглядывали.

Меня взял приятный на лицо седой усатый старик. Привёз домой – я не помню, на чём вёз, но помню, как нас встретила его жена – пожилая, очень полная женщина. Я не понимала, о чём они говорили, – могла только догадываться: «Кого ты привёз? Это же дитя! Какой из неё работник?»

Повели по дому. По сравнению с нашей хатой-развалюхой – настоящий дворец. Застеклённая веранда, широкий коридор, кухня – большущая, несколько комнат. Одну выделили мне – ту, что у кухни. Стали меня кормить. Я ела, ела и никак не могла наесться, особенно налегала на хлеб. Боялась, что больше такого вкусного хлеба не поем никогда! Старики переглядывались: когда же она наестся, наконец?!

Фамилия их не то Шандор, не то Сандор. А может, Шандер? Женщину звали Эльза, мужчину – Фердинанд. Но они мне сказали, что я должна их называть муттер и фатер. То есть мама и папа.

Рабочих немцам давали только тем, у кого кто-то был на фронте, в армии. Шандоры – исключение из правил. Оба их сына (одному было лет 18, другому 20), купаясь, утонули. Один начал тонуть, другой бросился спасать…

Сколько у фрау Эльзы одежды ни было – вся чёрная. Одно только платье голубое. Очень редко она его надевала.

Ко мне мои старики относились хорошо. Многих, как я, работавших на хозяев, знаю, обижали, даже били, кормили отдельно, и еда для них варилась отдельно. Мой случай, возможно, тоже исключение из правил. За стол я садилась вместе с хозяевами. Что ели они, то ела и я. Разве дома я знала, что такое колбаса?! Разве дома я спала в постели, под которой действительно можно было почувствовать горошинку?

Но всё равно на моей одежде была нашивка OST. Я не имела права одеваться как немцы. Одежду нам выдавали. Обувь – кожаные полуботинки на деревянной подошве. Лёгкие. Удобные. Ноги не уставали. Они мне очень нравились. Может быть, потому, что в деревне у меня нормальной обуви никогда не было. А на поле вообще все работали в сабо.

Хозяйство у стариков Шандор было большое – несколько коров (8 или 10, сколько точно – сейчас не скажу), лошадей не меньше 4, свиньи, птица. Огромные поля и луга рядышком с домом.

Рабочий день начинался с дойки коров. Первое время хозяйка меня на дойку не будила – жалела. Пока однажды я сама не проснулась, услышав, как на кухне бренчат вёдра, и не вышла из своей комнаты. Фрау Эльза говорит: «Раз уж ты встала, идём коров доить». Немецкому языку я, кстати, быстро научилась, читать даже могла.

У немцев многие работы были механизированы. Я любила работать на «конных граблях» (как они назывались, не вспомню). Дома я такой техники даже не видела. Запряжёшь лошадь, сядешь на специальное сиденье и разъезжаешь по лугу как барыня.

Я не переставала удивляться образу жизни немцев. Старик спал в одной комнате, старуха – в другой. Молоко утром выставляли на лавку у ворот, приезжала машина с молокозавода, забирала; возвращаешься вечером с поля – на лавке на бидоне лежит творог или масло, что заказали. Сено немцы подсаливали – после войны те, кто был на принудработах в Германии, и дома так стали делать. Свиней сами хозяева не закалывали. К Шандорам приходил неприятный, с мордой, как у бульдога, мужик. Забив свинью, он обязательно выпивал стакан свежей, тёплой крови. В погребе всё – соленья-варенья, тушёнка – расставлено в «хронологическом порядке», на каждой банке дата изготовления указана. Запасов – на многие годы!


От сталинских лагерей меня Бог миловал

Одно недолгое время в доме Шандоров жил немецкий лётчик с женой. На какой-то его вопрос я ответила грубо. Вероятно, потому, что жила я не как рабыня, а чувствовала себя чуть ли не хозяйской дочкой. И услышала: «Я тебя сейчас подвешу!» «Я те подвешу!» – огрызнулась по-украински. Лётчик украинского языка не знал, а то точно болталась бы я под потолком. (Старики стояли рядом и дрожали.) На этот раз всё обошлось. А другого раза уже не было – к Ландсбергу стремительно приближалась Красная Армия.

Немцы, гражданское население, очень боялись прихода русских. Многие, очень многие, в первую очередь молодёжь, семьями, с детьми уезжали, уходили на Запад. Скот выпускали из хлевов, чтобы не погиб с голоду. Немцы думали: придут русские – будут убивать, грабить, насиловать. Всё было – и убивали, и грабили, и насиловали. Немки, они ж красивые, опрятные, когда русские пришли, платки повязывали так, что пол-лица не видно, а то, что видно, сажей вымазывали.

Я не сразу уехала домой. Русские обязали стариков Шандор печь хлеб и во-зить на армейскую кухню. Им это делать было уже не по силам. Пекла я. Старики мои очень надеялись, что я за них заступлюсь. А что я могла сделать? Кому что сказать? Почтальонша (она Шандоров очень любила, ко мне относилась хорошо и мне нравилась) прибежала: «Поговори с солдатами, чтобы отпустили моего мужа, он же не виноват в том, что его призвали на воинскую службу». Муж её незадолго перед тем дезертировал из немецкой армии, вместе с сослуживцем скрывался дома. Солдаты их нашли. «Кто меня послушает?» – только и сказала я. Слова мои были расценены как нежелание помочь, спасти людей. Вскоре стало известно: дезертиров этих застрелили при попытке к бегству.

В городе всё было брошено. Заходи в любую квартиру – бери что хочешь. Понимая, что домой, на Украину, мне придётся добираться на попутках и, может быть, не одну неделю, я обзавелась только одним чемоданом средних размеров. Набила его барахлом. В последний момент по углам рассовала три или четыре пары очень красивых туфель. Машин на восток шло много: там подвезут, здесь подвезут. Бесплатно. Да и платить мне было нечем. Ночевать приходилось где придётся. Ну и однажды меня обворовали. Только дома я обнаружила, что из каждой пары было украдено по одной туфельке. Непарные долго ещё стояли у нас на чердаке…

Таких, как я, называли репатриантами, а то и изменниками Родины. (Будь изменницей, не вернулась бы – такая возможность была!) От сталинских лагерей меня Бог миловал, а страх не покидал до развала Советского Союза. А в чём я виновата? Только в том, что не смогла помочь старикам Шандор и немецкой почтальонше…

 

Подготовил Владимир Желтов, фото из семейного архива автора
Курс ЦБ
Курс Доллара США
92.26
0.329 (-0.36%)
Курс Евро
99.71
0.565 (-0.57%)
Погода
Сегодня,
29 мартa
пятница
+10
Слабый дождь
30 мартa
суббота
+8
Слабый дождь
31 мартa
воскресенье
+6
Облачно