Военные пейзажи влюблённого офицера
В этом году мы отмечаем столетие со дня начала Первой мировой войны. Публикацией военных писем и фотографий из семейного архива мы начинаем проект, посвящённый печальному и славному юбилею
Мы до сих пор плохо знаем это лихое время. И дело даже не в советской исторической науке, прочно прилепившей к тому, что следовало бы назвать Второй Отечественной войной, сомнительный эпитет «империалистическая». Это началось раньше революции – когда противник применил против России информационное оружие. И даже теперь мало кто знает или просто не задумывается, что Россия фактически выиграла эту войну, что в первые её годы патриотический подъём был огромен, что последний государь не был ничтожеством и болваном, а проявил себя вполне приличным стратегом, что государыня не была немецкой шпионкой и так далее. Все эти мифы возникли в «лабораториях», где революционеры, финансируемые врагом, изготовляли свои пропагандистские бомбы. Позже с помощью настоящих бомб и немецких денег они почти погубили Россию…
Но тогда, в августе 1914-го, всё было понятно: австрияки и немцы пошли войной на православных братьев и ни у кого в Российской империи, если не считать немногочисленных политических сектантов, сомнений не было – начался очередной «дранг нах остен». А подобным мероприятиям было принято противостоять ещё во времена святого благоверного князя Александра.
Я расскажу историю из жизни своей семьи, тесно вплетённую в контекст той великой и грозной эпохи… Это очень простая история, оставшаяся в нескольких сохранившихся письмах и пачке фотографий, которые фронтовой офицер Юзеф Станиславович Козловский посылал своей невесте, «Ея Высокоблагородию Софии Станиславовне, мадемуазель Орловской». Похоже, у живущего в Российской империи польского шляхтича, католика, не было сомнений, на чьей стороне сражаться, и это придаёт картине некоторые дополнительные краски. Юзеф хотел, чтобы юная девушка увидела лицо войны. И она увидела его, как сейчас мы видим его на этих фотографиях.
Юзеф любил Софью, Юзеф писал ей с войны, Юзефа убили на войне. Ко мне эта история имеет лишь то отношение, что покоящаяся ныне на отдалённом кладбище в Красноярске София Станиславовна – моя прабабка, баба Соня моего детства. А Юзеф мне никто – давно умерший человек с пожелтевших фото. Он так и не стал моим прадедом. И, наверное, ничьим прадедом вообще.
София Станиславовна Орловская. 1915 год
Иосиф (Юзеф) Станиславович Козловский. 1917 год. На обороте надпись: «На добрую память дорогой Зосеньке от люб. до гроба Юзи»
«Ты, милая, можешь верить мне, как верила раньше, ещё ни одной неучтивости не тяготит на моей совести. Я ни разу не осмелился изменить тебе до сих пор, и если ты думаешь, что война меня испор-тила нравственно, то очень ошибаешься, я ещё не знаю, что такое женщина, я ещё чист и невинен, как пятнадцатилетний мальчишка, моё неведение вызывает среди моих коллег острые шутки и насмешки...»
Я очень надеюсь, что она ему верила. И сам ему верю. Помню рассказы бабы Сони, как ухаживал за ней пан Козловский. Как в гостиной московского дома её матери целовал он невестины руки. При этом строгая маман бдительно следила из-за рукоделия, чтобы поцелуи не зашли выше девичьего локотка – а то ужасное неприличие случится, Пан Бог покарает...
Молодой парнишка в новенькой офицерской форме со значком выпускника московского военного училища отправился на фронт летом 1915-го. Фото и письма помечены 1915–1917 годами.
Войну он начал в Белоруссии. Это были почти родные места Софии: в Белоруссии было родовое имение Ганипровских – её и моих предков. Но в те годы её семья уже жила в Москве. Её мать, Мария Ивановна Ганипровская, столбовая дворянка старинного рода (подпоручик Пётр Ганипровский упомянут в списке погибших на Бородинском поле на стене храма Христа Спасителя в Москве), вышла замуж за простого шляхтича Орловского и переехала в столицу. Так что Юзеф для Софьи в какой-то степени тоже был мезальянсом. Но что это значит, если есть настоящая любовь!
«Милая Зосенька! Сегодня я получил первое письмо от тебя, можешь себе представить, как я ему обрадовался, с каким чувством наслаждения и благоговения читал я строчки, писанные ручкой, которую я столько целовал... У нас теперь работа идёт, даже самые ленивые взялись за труд... Сегодня я адски устал, ложусь сейчас спать».
На фотографиях – много унылых пейзажей белорусских болот, перепаханных окопами…
«В настоящую минуту сижу за столом в крестьянской халупе... За досчатой стенкой крестьянская семья обедает... Старуха варит, дети визжат, мальчуган их дразнит, и мать беспрестанно крычит «Цихни кажу!», чтобы успокоить ревущих ребят; в другой комнате что-то вроде кухни, деньщики крычат, они это называют «народными песнями», рубят дрова – греть чай. Вот картина, которую мне приходится каждый день наблюдать. Пока живём спокойно, но, конечно, трудно предвидеть, что случиться впереди...»
Странно, как голоса давно умерших людей ясно слышны сквозь время...
Юзеф всё снимал и писал невесте письма. Но ещё и воевал, и неплохо: на одной из фотографий 1916 года на его кителе виден крест ордена Святого Станислава III степени с мечами и бантом за боевое отличие, а на шашке – знак ордена Святой Анны IV степени за храбрость.
Похоже, он полагал, что его невеста пребывает в уверенности о беспрерывных парадах на передовой, так что посылаемые им фотографии призваны были развеять её иллюзии. (К слову, я всё время сочувствую юзефовым денщикам, таскавшим за ним по окопам громоздкую аппаратуру.)
Судя по его письмам, фронтовые будни были не чем иным, как бесконечной депрессией.
«Скука адская невыносимая тяжёлыя печаль: частыя вспышки какого-то неопределённаго, без всякой причины, гнева. Тем чаще повторяются приступы нервности, чем дольше не получаю от тебя никаких вестей». Это, похоже, было его главной проблемой: «Почему ты ничего не пишешь, нездоровится тебе или ты на меня сердишься? Напиши хотя несколько строк, чтобы я мог узнать причину. Если сердишься, поругай немножко, и пусть всё будет по-старому».
Если бы сильно сердилась, не писал бы я сейчас это, не видел бы эти ветхие листки, чудом сохранившиеся после обыска в 1945-м, прошедшие до центра Сибири... Просто время такое было, для писем неблагоприятное.
«Прости, что не пишу тебе так долго: дело в том, что я командирован в корпусный суд присяжным заседателем, в такое захолустное место, что ни письма послать, ни самому куда-нибудь выйти. «Скорее кончилось бы это наше милое занятие, а то «товарищи» бока намнут за то, что мы их судим».
Сентябрь 1917-го, октябрь уж наступал...
А дальше писем нет, кроме одного, и это оставляет ощущение недосказанности, жутковатой в контексте истории. Я не знаю, как он относился к происходящему в стране, как видел судьбы России и Польши. Последнее письмо пришло не по почте – его принёс Юзефов сослуживец, может быть тот, который когда-то, в уже тогда страшно далёком 1912-м, их и познакомил.
«Дорогая Зосенька! Получил твоё письмо, очень благодарен, что так заботишься обо мне и что советуешь мне податься в отставку, но Дорогая Моя, я решил теперь жить для других, для общего блага. Я пока молод и здоров и, пока ещё живу, могу быть полезным для нашего общего дела – освобождения Польши. Когда увижу, что мои услуги не нужны больше, тогда удалюсь со спокойной совестью. А ты, Дорогая, не беспокойся лишне обо мне, поверь: чему быть, того не миновать. Желаю хорошего в жизни, будь здорова, Моя крошка, целую, Юзик. P. S. Ожидаем событий, но не беспокойся...»
Дата ЭТОГО письма – январь 1918-го. Вскоре Юзеф погиб. Софье об этом сообщили, но она никогда никому не рассказывала подробностей. Бог весть почему, может, просто не с теми сражался за свободу Польши шляхтич Козловский. Она вышла замуж за бывшего дворянина, ставшего большевиком и даже близкого к верхним эшелонам красной власти, но довольно быстро осталась вдовой. Об этом моём кровном прадеде я почти ничего не знаю. Потом конфисковали дом и всё остальное, она осталась с дочкой на улице, работала на укладке железнодорожных путей. В 1920-х вышла замуж за человека гораздо младше её, отпрыска семьи именитых подмосковных купцов, во время НЭПа недолго процветавших. Серафим Александрович Новожилов был арестован СМЕРШем в 1945-м на фронте другой войны. Лагеря и вечная ссылка в Красноярске. Там родился я, там баба Соня в православную Пасху 1979 года опустилась в сибирскую землю с католической иконкой Матки Боски на груди. Даже после её смерти Серафим Александрович ревновал к памяти Юзефа, но сохранил письма и фотографии.
…А Юзеф, не ставший ничьим прадедом, продолжает тревожить меня. Говорят, есть даже какое-то сходство в наших лицах. Я всё время поминаю его в молитвах и ставлю в храме свечу за упокой раба Божьего Иосифа, хотя знаю, что за католика – грех. Чего он хочет от меня? Когда-нибудь я спрошу у него об этом сам.
Попытка спасти отравленного газами
Цепь залегла
Солдаты вываривают из одежды платяных вшей. Увидев это фото, один ветеран недавних чеченских войн сказал: «Мне это знакомо на собственной шкуре. Всё свободное время или по воскресеньям весь наш полк занимался тем же самым...»
Химическая очистка окопов после газовой атаки: солдаты в противогазах обрабатывают окопы из гидропультов дезинфицирующим раствором. Скорее всего, содой
На обороте рукой Юзефа: «Над нашим окопом, в ожидании пока придут главные силы немцев»
И на войне есть место традиционному мужскому отдыху…
