«Выжили потому, что жили коммуной»
Балетную карьеру он начал солистом в труппе Ленинградского театра оперы и балета имени С.М. Кирова (ныне Мариинского). Потом были Новосибирск, Кишинёв, Харьков, Краснодар… Но с самого начала артистической деятельности Янсон тяготел к педагогике и репетиторству. Среди его учеников Фарух Рузиматов, Юлия Махалина, Ульяна Лопаткина, Диана Вишнёва, Майя Думченко, Светлана Захарова, Дарья Павленко… На вопрос, что же отличает звёзд российского балета от других его учеников, Герман Петрович отвечает: «Прежде всего великая работоспособность». То же самое можно сказать и о нём. А ещё от коллег-балетмейстеров старшего поколения заслуженного артиста России Германа Янсона отличает то, что в его детстве была не только война, но и блокада… О той поре он вспоминает на страницах «НВ».
«Возвращение в предстоящий ад…»
– Жили мы на Рубинштейна, дом 29. Воскресным утром 22 июня 1941 года я, семилетний пацан, вышел на улицу поиграть. Первое, что меня поразило, – тишина! Даже транспорт не ходил. У Пяти углов под репродуктором – толпа. Слушают Молотова. Все – в каком-то оцепенении. Когда закончилась речь, вокруг меня словно зашелестело: «Война, война…» Я прибежал домой. Мама с дедушкой чай пили. С порога кричу: «Война!» – «Ну вот, ждали, а она так… неожиданно», – только и проронил дедушка.
В тот ли день или в один из последующих мама с дедушкой заговорили об эвакуации. Мама сказала: «Ленинград наверняка бомбить будут – граница рядом. Надо уезжать». Дедушка: «Куда?» – «Да хоть в Васькины Нивы». До войны каждое лето мы снимали дачу – в разных местах, снимали и в Васькиных Нивах. Это где-то в районе Ораниенбаума. Дед помолчал-помолчал и говорит: «Я никуда не поеду». – «Хорошо, остаёмся».
Одна из наших соседок, Леонтина Карловна, мать Иры Колпаковой, училась в хореографическом училище. Дудинская и Сергеев – её однокашники. Леонтина Карловна, видимо, правильно оценила свои способности и ушла из училища. А связи остались. И человеческие отношения сохранялись.
В 1941-м Ира уже занималась в подготовительной группе хореографического училища, готовилась к поступлению. Училище эвакуировали. Леонтина Карловна предложила маме, а когда та согласилась, договорилась, чтобы взяли и меня. Так я оказался в селе Палазна под городом Молотов (нынешняя Пермь).
Мама стала переживать, как я там, не выдержала и отправилась за мной в Палазну. Забрала и – обратно, в Питер. Въезд в Ленинград уже был по пропускам. Где-то на подъезде к городу мама меня завернула в одеяльце, засунула в мешок, в котором предусмотрительно прорезала отверстия для глаз и рта, чтобы я не задохнулся и не закричал от страха, и, видимо, чем-то напоила. Пришёл я в себя от того, что меня целуют и обнимают тётки – в их доме на Фонтанке. Потом мы с мамой уже перебрались на Рубинштейна.
«Кто будет разбирать смёрзшиеся штабеля трупов?!.»
– Бабушка жила отдельно. Она умерла до моего возвращения в Ленинград. Из рассказов мамы я знаю, что везли хоронить её на трамвае – на какой-то грузовой платформе – на Охтинское кладбище. Говорили, что бабушкино сердце не выдержало переживаний. А ведь она и предвидеть не могла тех ужасов, которые выпали на долю ленинградцев.
Лично меня страшный голод обошёл стороной. Жили мы, вся наша большая родня, такой маленькой коммуной. Все мои тётки работали. Дедушка и тот работал где-то ночным сторожем. Устроился, чтобы получать рабочую карточку. Даже в самое трудное время, в ноябре-декабре 41-го, все они получали по 250 граммов хлеба. И только мама – 125. Она нигде не работала. Но у мамы всегда были какие-то запасы продуктов. Во всяком случае, по щепотке пшена в день для приготовления мне пшённой каши она находила. Вначале каша казалась вкусной, но когда она без масла и без сахара, на одной воде… В общем, я возненавидел пшённую кашу на всю оставшуюся жизнь.
Я маме помогал рыть окопы. Город, наверное, готовили к уличным боям. Мама так и говорила: «Сынок, идём на окопы». Она меня одного дома не оставляла. У меня была маленькая детская лопаточка, и толку от меня, конечно, было мало, но я-то – помогал маме!
Однажды при рытье окопов мы попали под обстрел. Снаряды ложились всё ближе. Когда один разорвался совсем рядом, мама бросилась на меня и прикрыла собой. Я испытал только испуг, а её контузило. Мама лишилась слуха. Потом слух немножко восстановился, но без слухового аппарата обходиться не могла.
В 74-м году, когда маме было 78 лет, она переходила улицу Ракова и её сбила машина. За рулём сидел 16-летний мальчишка, на которого я не стал подавать в суд. Ну что ему было портить жизнь?! Тем более что он сигналил-сигналил, а она не слышала. Села батарейка слухового аппарата…
Дед, а тем более мама меня не пускали на крышу – сбрасывать зажигалки. Я говорил: «Дедушка, вон Вовка на крыше, пусти меня». Вовка – это сосед, которому лет было примерно столько же, сколько и мне.
В школу я пошёл осенью 41-го, но проходил недолго. Потом моим обучением занялись мама и тётя. Мама не работала, поэтому она со мной занималась днём, а тётя – вечером. По вечерам было темно, и мы сначала сидели при коптилке – в обыкновенную консервную банку заливалось какое-то техническое или льняное масло, крепился фитиль; а потом откуда-то появился фонарь «Летучая мышь».
Мама учила грамматике и математике. А тётя собиралась обучать меня ещё и немецкому языку. Я наотрез отказался. При слове «немец» меня начинало колотить. А вылечил, кстати, меня, когда я, уже будучи артистом балета, серьёзно заболел, немец, из обрусевших, – Виктор Августович Штурм.
Дед погиб в первую блокадную зиму. Ушёл на работу и не вернулся. Мама его искала. Говорила, что морги забиты до потолка. Кто будет разбирать смёрзшиеся штабеля трупов?! Будучи взрослым человеком, я посылал запросы в архивы. Приходили ответы: такой-то в списках не числится. Исчез человек! После войны мы с мамой ходили поминать деда на Пискарёвское кладбище – а куда ж ещё?..
О том, что пережили ленинградцы в блокаду, написано много, повторяться не буду…
«Полуторка наша словно плыла по Ладоге»
– К апрелю 42-го мама настолько плохо себя чувствовала (она вся опухла), что решила эвакуироваться. Лёд на Ладожском озере ещё стоял, но машина шла по воде. Мы сидели в фургоне спинами по ходу движения, и из-за спин я видел два буруна от колёс. Полуторка наша словно плыла по Ладоге. Пока не выбрались на берег, казалось: вот-вот провалимся. Жуткое ощущение!
Потом ехали на поезде. А как поезда ходили! На каком-нибудь полустанке можно было чуть ли не неделю простоять. Пропускали составы, идущие на Запад, в сторону фронта. Вагон у нас был пассажирский, но не плацкартный, а общий. Кто-то лежал на полке, кто-то сидел, кто-то кому-то уступал место – давал какое-то время полежать. Мама с верхней полки уже не слезала.
Не все выдержали дорогу. Трупы выносили в тамбур – до ближайшей остановки. А один на моих глазах выбросили в окно. Кто это был, мужчина, женщина, не знаю. Помню только ватник и ватные штаны. Так тогда одевались и мужчины, и женщины. Смерть уже и для меня, ребёнка, стала привычным делом…
С горем пополам мы всё же добрались до Павлодара. Отец работал главным бухгалтером треста совхозов. Пока мама болела, ему предложили перевестись в Алма-Ату, а ещё было предложение – в совхоз главным бухгалтером. Мама настояла на совхозе. Там нам выделили деревянный домик, дали корову, овечек, и мы зажили своим хозяйством.
В 46-м тётушки прислали нам вызов, и мы с мамой вернулись в Ленинград. Оказалось, комнаты наши заняты каким-то военным. Добровольно выселяться он не захотел. Пришлось судиться. Пока суд да дело, я поступил в хореографическое училище – началась новая, мирная жизнь…
Записали Константин Глушенков и Владимир Желтов
