Культура

Александр Дольский: «Многие мои стихи считаются народными»

09 июня

Известный бард в интервью «НВ» вспомнил время, когда ему надоели его песни, и признался, что в его творчестве иногда случаются «штурмовые дни»



 

Я позвонила Александру Дольскому, чтобы договориться об интервью. Трубку сняла его жена Надежда. Её приятный голос сразу расположил к себе. Она говорила: «Светочка», – а мне слышались заботливые родительские интонации. Встреча с Александром Дольским оставила то же ощущение тепла и отеческой заботы. Мы проговорили два часа – и это была одна из тех бесед, которую очень не хотелось прерывать…

– Александр Александрович, вы однажды сказали: «Кто-то из поэтов разделил всех художников на две категории – догматики и эллины. Я отношу себя к эллинам». Поясните разницу?

– О, это очень просто! Возьмите, например, Окуджаву или Пастернака – они догматики: их стиль творчества един. А, допустим, у Высоцкого есть и суровые баллады, и лирическая поэзия о любви, и ироничные юмористические песни. То есть эллины эклектичны, а догматики замкнуты в определённых рамках. Но и те и другие одинаково важны и нужны.

– А, скажем, Пушкин кем был по этой классификации?

– Он, конечно, эклектик! Его интересовало всё многообразие мира, и он постоянно стремился экспериментировать.

– Кстати, можете ли вы сказать, что чувствовали своё соседство с Пушкиным? У него ведь день рождения 6 июня, а у вас 7 июня…

– Да, и оба избрали занятие словотворчеством! Это, конечно, удивительное совпадение, но сам этот факт с детства несколько приближал меня к поэзии. На моё восприятие искусства повлияло и то, в какой среде я рос: мама – балерина, папа – певец. Я всё время находился в театре, видел, как обычные люди виртуозно играют на скрипках или божественно исполняют сложнейшие арии... поэтому думал, что высокая планка даётся легко и любой человек, который захочет, сможет добиться всего чего угодно. Я стал сочинять музыку «как Чайковский» и писать стихи «как Пушкин». Потом понял, что так, как они, не могу, но могу по-своему. Я очень много читал и тем самым учился у великих поэтов. А ещё мне повезло с людьми, которые встречались на моём пути и помогали мне найти себя.

– А что подгоняет вас, заставляет брать новую высоту?

– Мне уже ни к чему притворяться или приукрашивать, поэтому могу без кокетства сказать вам – я занял своё место в культуре. Хотя в тусовках я сейчас не состою, обо мне ничего нигде не говорят, но при этом мои стихи изучают в школах. А многие из них и вовсе считаются народными, то есть люди их знают, но уже без моего авторства. И вот это для меня ценно. А по поводу высоты… при социализме было такое понятие на производстве – «штурмовые дни», у меня тоже они бывают. Я могу писать каждый день, потом взять долгую паузу, а затем происходит какой-то разряд – очень мощный. Скажем, в 1990-е годы я писал много и хорошо – так говорили большие поэты. После 2000 года я вообще ничего не мог сделать. Зато в 2003 году взялся за написание романа в стихах, «Анна», замысел которого вынашивал более 30 лет. И закончил за 3 года (потом, правда, подверг его суровой редактуре). В этой книге я порезвился, кстати, и тут без Пушкина не обошлось: «От А.С.П. освободиться не может русский графоман. О, сладостный самообман – под гения подопериться! Читатель умный всё простит – его, к несчастию, не густо: у большинства в том месте пусто, где слово или Бог гостит…»

– Что, читатели нынче пошли не те?

– Хороших читателей, как и слушателей, всегда было мало. Но в советское время у нас был шанс массово заполучить их в свои сети. Сегодня мы должны сами организовывать гастроли, а тогда мне, например, помогала Филармония. В 1980-е годы у меня было в среднем по 30 концертов в месяц – по два в день! Хотя, конечно, от такого графика можно сойти с ума – я тогда привык к снотворному, иначе не выжить было. Через неделю я уже забывал, какое у меня отделение и какую я песню только что спел… Но у меня же была семья, трое детей, всех их нужно было прокормить, а зарабатывал я мало – Филармония брала почти все деньги себе. Песни осточертели мне в тот момент. Но потом, когда я приобрёл какое-то мастерство, мне перестало быть скучно – я ведь сам себе оркестр. И такая рабская работа дала потрясающий эффект. После недельного отдыха между концертами я просто парил на выступлении! Мне даже гениальный гитарист Пако де Лусиа говорил, что я играю так, словно учился фламенко. А в 1990-е годы, когда концертов стало меньше, меня спасала заграница: я колесил с концертами по Америке, Израилю, Шотландии, Норвегии, Германии и по многим другим странам.

– Не думали там осесть?

– Нет, но в 1960-е, наверное, не отказался бы. Я классно пел рок-н-ролл, и отец говорил, что, если бы я жил в Америке, стал бы миллионером. А потом под влиянием Галича и Визбора перешёл к тому, чем занимаюсь до сих пор. И я уверен – для хорошего выступления действительно достаточно лишь голоса и гитары, в остальных случаях часто получается раздуто. Что, в общем, свойственно для нашей эстрады: соберут оркестр, пригласят хор мальчиков, а по факту – мелодия слабенькая, текст без истории... Какой смысл выходить на сцену и произносить ничтожные слова? Причём тексты не обязательно должны быть сложными, но обязательно – прочувствованными. 

– Мне вспомнилась ваша строчка: «Мужество не в том, чтобы поставить точку, а чтобы претерпеть рождение души». Что за ней стоит?

– За ней стоит боль, неудачи, сочувствие к людям и сострадание – как высшее проявление человека. Я думаю, что человек рождается с огромной душой, а потом она у некоторых… исчезает. Например, у политиков: я со многими высокопоставленными людьми общался. Я чувствую, если так можно выразиться, «запах души». Иногда он превращается в «звериный дух» – как от кабана пахнет, значит, душа ушла. Каждый раз, когда человек делает что-то доброе, его душа расцветает, а когда совершает плохие поступки, она вянет.

– Я буду крыть вашей картой: в одной из ваших песен вы предполагаете, что душа – это совесть…

– …это же только предположение! (Смеётся.) А серьёзно, я думаю, что совесть – это одна из составляющих души, наравне с честностью, чистотой помыслов и благородством.

– Вот в песне «Маленький принц» есть такая строка: «Мне для кого-то быть огромным тоже надо». Скажите, вам удалось испытать это чувство тепла в семье?

– Семья – одна из самых прекрасных сторон в моей жизни. Я такой везучий – обалдеть можно! Дело в том, что до встречи с женой жизнь у меня катилась под откос. Я чувствовал себя поэтом, но меня категорически не принимали люди искусства. Например, когда мои стихи обсуждали на Совете писателей в Свердловске, где я тогда жил, говорили: «Это даже хуже, чем у Высоцкого!» И советовали поступить в Союз композиторов. Там меня, кстати, очень тепло принимали и сказали совсем другое: «Да у вас не песни, а… про-из-ве-де-ния!» Но если я и был диссидентом, то только эстетическим: мои темы, ритмы, сложное исполнение музыки просто не вписывались в советское настоящее. И вдруг я встречаю её. Надежду. Я решил, что это мой шанс создать семью – раз уж с песнями не получается. И в этом плане у нас с ней всё получилось великолепно. А дети! Я проводил с ними очень много времени: читал им на ночь, сочинял многосерийные детективы и стихи – и потом им очень легко учёба давалась. Возил их с собой на гастроли – в Австралию, во Францию, в Америку… А жена моя – идеальная мать: красивая, умная, помощница! Кстати, дети признавались потом, что маму боялись больше, чем меня. Но любят они её безумно.

– Надежда в семье выполняла функцию мужчины?

– Тут вы наугад попали в точку. Из-за того что я играл на инструменте, мне запрещалось выполнять некоторые хозяйственные дела – поэтому, если надо что-то починить, она уже сама справляется. Зато я в семье – повар: хожу в магазины, покупаю продукты и готовлю еду.

– Вы сказали, что бережёте руки, но у вас был период, когда вы работали на заводе. Как же там справлялись?

– Это было очень сложно. У меня постоянно появлялись раны. Но труднее было в другое время: с четвёртого по восьмой класс я занимался спортивной гимнастикой. Перекладины, брусья, конь – ужасные мозоли были! Но меня всегда интересовало: как же барды могут много лет выступать, так и не научившись играть на гитаре? Я стремился к тому, чтобы постоянно повышать уровень владения инструментом. Мне вспомнилась забавная история. Один мой друг пригласил меня выступить на квартирнике, на котором были учёные. И после какой-то моей песни у них начался научный спор… обо мне как о биокибернетической машине с механическим приспособлением. И они решили, что одновременно петь и играть так, как это делаю я, живое существо практически не может.

– Но в детстве вас пытались обучить игре на скрипке. Почему же с ней не сложилось?

– Я был очень маленький, потому что в детстве голодал – из-за войны и после неё, совсем не рос и плохо развивался. Отъелся я только тогда, когда поехал в пионерский лагерь, после седьмого класса. Меня сначала сделали председателем совета дружины (за это полагалась двойная порция еды), потом горнистом (ещё плюс полпорции) и уже в середине смены сделали физруком (ещё одна!). Вот тогда-то я и начал расти – гены взяли своё: прадедушка у меня был великан под два метра!

– Гены у вас знатные: в разных СМИ вас величали и как «бард царских кровей», и как «поэт во дворянстве»…

– Это да. Я как-то занялся историей своего рода и нашёл в документах, что один мой предок был членом Мальтийского ордена, приближённым Павла I, и у него был собственный кабинет в Зимнем дворце. Ещё знаю, что по отцовской линии все мои предки принадлежали духовному сану, мой дедушка был священником. А дедушка по материнской линии – знаменитым портным в Ленинграде: он шил для Николая II, Есенина, Шаляпина… помню, как мы с ним дважды ходили в гости к Зощенко. Когда мы с мамой приехали в Ленинград в 1947 году, он очень хотел нас подкормить и пошёл по своим заказчикам. Чаще всего это заканчивалось унизительно, потому что партийные начальники вели себя высокомерно. Хотя во время блокады он руководил фабрикой и шил обмундирование – может, благодаря этому и выжил. Он был очень добрым человеком. Настолько добрым, что в письмах ругал мою мать за курение (все балерины считали необходимым курить, чтобы фигура была тоньше – дурочки! – будто было с чего в голод толстеть), но всё-таки отправлял папиросы…

– В песне «Ленинградский вальс» поётся: «Мы с Ленинградом «на вы». А когда вы перешли «на ты»?

– До сих пор «на вы». Мне как-то сказали, что жить в Ленинграде – это очень ответственно. И я с этим согласен.

– А вы чувствуете, что город как-то на вас повлиял?

– Конечно! И, может быть, когда-то повлияю на него и я.

– Песни – послания из настоящего в будущее. Если бы вам предложили выразить это послание одной фразой, что бы вы написали?

– Принимайте всё с чистой душой.

 

 

Беседовала Светлана Жохова. Фото Интерпресс
Курс ЦБ
Курс Доллара США
92.26
0.329 (-0.36%)
Курс Евро
99.71
0.565 (-0.57%)
Погода
Сегодня,
29 мартa
пятница
+11
Умеренный дождь
30 мартa
суббота
+8
Умеренный дождь
31 мартa
воскресенье
+8
Облачно