Алексей Герман-младший: «Мы всегда были пугалом Европы»

Режиссер – о своём новом фильме и о том, как воспринимают российских кинематографистов на западных кинофестивалях

В основной программе Берлинского кинофестиваля, который сейчас проходит в столице Германии, был показан новый фильм Алексея Германа-младшего «Под электрическими облаками». Если прежде режиссёр обращался к нашему прошлому – кануну Первой мировой и финалу Второй мировой войны, к быстро закончившейся «оттепели», – то в новой картине он описывает бесприютность современного мира. Но каждый раз его героями становятся идеалисты…

– Алексей, ваш полнометражный дебют назывался «Последний поезд», и этим названием было всё сказано; «Гарпастум» означал хоть на неведомой латыни, но игру в футбол; название «Бумажный солдат» отсылало к песне Булата Окуджавы. Какая метафора скрывается за названием «Под электрическими облаками»?

– На самом деле нет никакой метафоры. Это просто название, которое как-то сразу придумалось. Потом мы долго думали о том, чтобы его заменить, но ничего лучше не придумали. Когда меня убеждают, что название должно быть говорящим или не должно быть слишком длинным, мне кажется, что всё это какие-то надуманные правила. Мне кажется всё это вторично. Ведь очевидно, что люди, которые смотрят фильм, воспринимают его или не воспринимают не потому, что у него есть удачное название, а потому, что он им созвучен или нет, вот и всё.

– И то и другое – маркетинговые инструменты.

– Я не мыслю такими категориями. Если говорить об авторском кино или артмейнстриме, а не о голливудской франшизе, то его продвижение сложнее, чем просто правильные афиши, баннеры, слоганы и названия. Вопрос проката такого фильма, как «Под электрическими облаками», – это вопрос коммуникации той части людей нашей страны, которой интересно размышлять, которой интересно хорошее искусство в разных его проявлениях. Таких людей не так уж мало. Во всяком случае, если посмотреть на количество лекций, выставок, культурных пространств, которые возникают в Москве и Петербурге в первую очередь, но и в других крупных городах страны, то очевидно, что молодёжь, и не только, тянется к эстетическим вещам и задаётся вопросами: почему я живу, зачем…

– В одном интервью директор нормативно-правового департамента Минкультуры страны Наталья Ромашова заметила, что «доля населения, потребляющего культурные блага» составляет всего 7 процентов. Остальные 93 процента довольствуются «тележвачкой».

– Во-первых, это не проблема только нашего государства, это проблема мировая. Например, аудитория телеканала ART в европейских странах так же невелика, как аудитория нашего телеканала «Культура». В Европе стимулируют интерес к культуре, там тратятся огромные деньги на её поддержание. Лучшие архитекторы строят музеи, начиная с Будапешта и заканчивая Римом. Делается всё, чтобы создавались и развивались новые культурные кластеры. Но при этом, стоит заметить, никакого невероятного расширения интереса к культуре так и не возникает.

– Почему так?

– Видимо, это заложено в структуре человечества, что только некий его процент может потреблять сложные вещи.

– Алексей, вы бывали на разных кинофестивалях мира. Как вообще относятся к российским режиссёрам?

– Российских кинематографистов там воспринимают как таких очаровательных варваров, интеллектуалов в перьях. И если выходить за пределы кино, мы всегда были пугалом Европы. И более того, Россию никогда не будут воспринимать на Западе как ровню, а всегда именно так – «пугалом». Потому что мы – со своим сознанием, азиатским в значительной степени, – непонятны им. И в этом мы похожи на американцев. У них и у нас есть ощущение, что мир лежит на их или наших плечах.

– И всё же показ на Берлинском кинофестивале для вас принципиален?

– В мире три самых значимых кинофестиваля, реально влияющих на судьбу картин: Каннский, Венецианский и Берлинский. Для любой картины этот фактор очень важен, но для нас, пожалуй, он имеет особое значение – он даёт пусть маленькую, но всё-таки надежду, что картина будет показана в России. Что она привлечёт к себе внимание кинотеатральных сетей, поскольку всё-таки нельзя сбрасывать со счетов, что мы попали в первый отбор наряду с картинами таких крупных мастеров, как Питер Гринуэй, Терренс Малик. Как минимум это означает высокую оценку.

– Алексей, вы выбрали новелльную форму рассказа. Почему новеллистика в кино стала столь востребованной?

– Жизнь уплотняется, её становится больше, чем может ухватить конкретный человек, в ней всё больше парадоксальных сочетаний, прежде немыслимых. И всё, что мы видим вокруг, – это такая мозаика, которая собирается воедино лишь посредством нашего ощущения. Вот эту мозаичность нашей жизни я и хотел передать в своей картине. Это фильм про наше общее ощущение страны, в которой мы живём.

– Героями новелл стали неприкаянный гастарбайтер, успешный архитектор, дети олигарха, которые, вернувшись в Россию на неделю, остались в ней навсегда, паренёк-наркоман, гид захудалого музея... «Бумажный солдат» вы снимали про идеалистов. А «Под электрическими облаками» про кого?

– Опять же про идеалистов, которые задаются вопросом: «Кто я в этом мире?» Гастарбайтер пытается спасти умирающую женщину, а наркоман ценой своей жизни выручает девочку. Гид борется за музей, архитектор – за свою миссию, а ещё один юный герой пытается спасти себя самого. В фильме каждый за что-то сражается. И нет ни одного героя, который отступает...

– Как-то вы сказали, что «Бумажный солдат» снимали про себя. С кем вы себя идентифицируете в новом фильме?

– Конечно, с архитектором, которого играет Луи Франк (бельгийский музыкант и композитор, режиссёр, актёр и сценарист. – Прим. ред.). Он не просто пытается достроить дом, который ему незадолго до своей смерти заказал олигарх, а делает экзистенциальный выбор – становиться культурной обслугой или не становиться?

– Что лично вас удерживает от того, чтобы не идти по пути компромиссов, не работать на массового зрителя и отказываться в этом смысле от материальных бонусов?

– Да ничего меня особенно не удерживает. Меня не интересуют автомобили, дорогие и недорогие. Я не стремлюсь жить в богатых отелях и летать исключительно в бизнес-классе. Меня не волнуют статусные вещи. Так что меня особенно нечем искушать. Нет. Это вопрос жизненного выбора, вопрос приоритетов.

Грустно становится, когда просматриваешь иллюстрированные журналы и видишь сорокалетних режиссёров, которые присутствуют везде – начиная от презентации коньяка и заканчивая презентацией носков. На мой взгляд, это какое-то болезненное тщеславие, себялюбие и, наверное, чрезмерная зависимость от глянца. С трудом представляю себе Льва Николаевича Толстого, который, оживлённо беседуя и улыбаясь, фотографируется с князем таким-то, а потом за то, что пришёл, получает в подарок какие-нибудь суперчасы. Позиция Толстого, ищущего смыслы жизни у себя в Ясной Поляне, мне ближе.

– У вас есть куда более близкий вам пример отца. Ведь Алексея Юрьевича совершенно не заботила материальная сторона жизни.

– Да, хотя и в его время было немало искушений, которые стали причиной творческой гибели многих хороших режиссёров, дебютировавших в 60-е годы, а после этого снимавших чёрт знает что.

Мог бы мой отец стать богатым человеком? Думаю, мог бы. Мог бы он попытаться потихоньку приватизировать «Ленфильм»? Мог бы. Мог бы на своей студии «Север», где он давал работу дебютантам, начать производить сериалы? Мог бы. Отца звали в Голливуд снимать очень крупные проекты. Но он устоял перед этим искушением и вернулся в обнищавший тогда Петербург, чтобы очень долго и мучительно снимать картину «Хрусталёв, машину!». И денег тогда не было катастрофически. Не только на картину – на жизнь. Я прекрасно помню – мне тогда было 17 лет, – у нас не было денег мне на зимнюю одежду и кто-то дал нам какую-то жуткую куртку, которая ко всему ещё и застёгивалась на булавочку.

И при этом не забывайте, что отец вырос в семье обласканного властью крупного советского писателя, которого возил личный шофёр. Он всегда жил в огромных квартирах. Не забывайте, что он сам ездил в Канны, на всякие приёмы, где ходят богато одетые люди, и так далее. Находиться рядом с этим и не поддаться искушению – это требует определённого мужества.

Но для отца существовали вещи более важные, нежели стремление к комфорту. А именно – сохранение художественной индивидуальности.

– Компромисс невозможен?

– Нет. Потому что творчество состоит из одиночества, из страха, из бесконечной борьбы с сопротивлением материала, с которым работаешь, из попыток мучительно куда-то вглядеться. Посмотрите на голливудских персонажей, которые начинали как художники, а потом скатывались до какой-нибудь ерунды – к 45 годам, как правило, это суетливые духовные инвалиды. Жизнью даётся некое конечное количество творческой энергии, которую очень легко можно растратить на пустяки. А воспроизводится она очень медленно, и, когда художник предаёт своё искусство, перестаёт оперировать душевными переживаниями, перестаёт быть искренним, он постепенно превращается в ту самую культурную обслугу. Ведь правильно сказано: «Служенье муз не терпит суеты».

– Что для вас то, чем вы занимаетесь?

– Своего род альпинизм. Карабкаешься по какой-то горе. Ночь, холодно, кто-то сорвался, альпеншток потерян, палатку унесло. Ты забираешься на вершину и в знак этого гордо ставишь свой маленький флажок. Потом наступает утро, рассеивается туман – и ты понимаешь, что это ещё только предгорье! Что ты ещё даже не начал восходить. Вот в этом восхождении и состоит наша профессия, а не в том, чтобы фотографироваться для глянцевых журналов.

 

 

Беседовала Елена Боброва. Фо­то «Ин­тер­пресс»