«И жуёт, жуёт война…»
В рамках спецпроекта «Первая. Мировая. Великая», посвящённого 100-летию начала той войны, мы расскажем об отношении известных российских литераторов к событиям, начавшимся в 1914 году. О том, как изменения, происходившие в их мировоззрении, отражались в творчестве звёзд Серебряного века.
Леон Бакст изобразил Зинаиду Гиппиус такой, какой её знал Петербург, – красивой и эпатажной. Но это было в 1906-м. А в 1914-м поэтесса стала совсем другой
В ночь на 22 июля, всего через два дня после того, как Германия объявила России войну, в Петербурге начались волнения. На центральных проспектах разъярённая толпа в националистическом угаре сбивала вывески немецких фирм и магазинов, била стёкла, ловила «немецких шпионов» и наконец ринулась на Исаакиевскую площадь к посольству Германии. Разгром посольского здания, строительство которого завершилось всего год назад, продолжался несколько суток…
Это была накипь патриотических чувств, но и сами чувства взыграли девятым валом. К призывным пунктам вились очереди. Все – от дворников до министров – были уверены: наша армия защитит братьев-сербов и уже к зиме, а может, даже раньше, разбив германца, вернётся с победой домой. Молоденькие офицеры сокрушались: отправили на фронт, но парадную форму взять запретили… В чём же шагать потом на победный парад?!
Патриотическое безумие поразило не только толпу, но и Зимний дворец, Государственную думу, включая либералов во главе с Милюковым. А также интеллигенцию…
Многие, как Николай Гумилёв, ушли на фронт добровольцами. Другие, как Александр Вертинский, шли на санитарные поезда – братьями и сёстрами милосердия. Фёдор Сологуб принялся строчить патриотические вирши. То же – многие поэты, в том числе Сергей Городецкий. О нём осталась характерная запись в дневнике Корнея Чуковского, сделанная 26 июля:
«Он форсированно и демонстративно патриотичен... Пишет патриотические стихи, и, когда мы проходили мимо германского посольства, – выразил радость, что оно так разгромлено».
Василий Розанов взялся за книгу «Война 1914 года. Русское возрождение». Александр Блок кричал по телефону Зинаиде Гиппиус: «Ведь война — это прежде всего весело!» Сама она чуть позже записала в своём дневнике:
«Москвичи осатанели от православного патриотизма. Вяч. Иванов, Эрн, Флоренский, Булгаков, Трубецкой и
т. д. и т. д.»
Написала безжалостно точно. А ведь большей частью это были их вчерашние с Дмитрием Мережковским ближайшие друзья.
Ну как тут не вспомнить вышедший пятью годами ранее знаменитый сборник статей «Вехи», авторы которого утверждали, будто интеллигенция оторвалась от народа и живёт совсем другой жизнью! В обычные дни, может, кое для кого так оно и выглядело, но, как только труба сыграла поход, большинство представителей интеллигенции, как и весь народ, тут же превратились в рьяных патриотов.
2 августа того же 1914 года Зинаида Гиппиус записала в дневник:
«Войну, по существу, как таковую, отрицаю, всякая война, кончающаяся полной победой одного государства над другим, над другой страной, носит в себе зародыш новой войны, ибо рождает национально-государственное озлобление…»
Это было первое прозрение грядущей гражданской войны. И следом:
«Идёт организованное самоистребление, человекоубийство. И сегодняшнему часу я говорю, со дна моей человеческой души и человеческого разума, – «нет». Или могу молчать. Даже лучше вернее – молчать».
.Потом были новые дневниковые записи на ту же тему и – стихи:
Все едины, всё едино,
Мы ль, они ли... смерть – одна.
И работает машина,
И жуёт, жуёт война...
Но и стихи – только в личную тетрадку. Во всяком случае, пока. В общем ура-патриотическом мороке обнародовать такие строки даже ей, гордячке, было нельзя.
Она возненавидела войну с первого дня не только потому, что война всегда означает смерть, увечья и крушение человеческой личности. В отличие от абсолютного большинства политиков, эта в недавнем прошлом символистка и декадентка, увлекающаяся религиозной философией, мгновенно поняла: если начавшаяся в 1904-м Русско-японская война, далёкая и вовсе не масштабная, стала, по сути, прологом революции, то уж от нынешней, всеевропейской, на которую в первые же недели ушла чуть не половина мужчин, ждать надо неизмеримо худшего. Правителям всегда хочется маленькой и победоносной войны, чтобы народ их обожал.
Но интеллигенции, вечной фронде, оппозиции власти, – ей-то зачем война? Неужели умники и умницы не видят, чем это грозит всей России? Она видела:
«Тёмная толща идёт на войну по приказанию свыше, по инерции слепой покорности. Но эта покорность – страшна. Она может повернуть на такую же слепую непокорность, если между исполняющими приказы и приказывающими будет вечно эта глухая пустота – никого и ничего. Или ещё, быть может, хуже».
Эта женщина одна из первых в бескрайней стране поняла, что начало войны – начало агонии не просто самодержавия, а всей страны.
И очень скоро стало именно так – хуже, потому что в России испокон веков начальников и подчинённых разделял мертвящий вакуум. Но пока по-прежнему было «лучше – молчать». В такие дни тебя тут же объявят врагом все – и власть, и свои же интеллигенты.
Через полтора года после начала войны Зинаида записала в дневник выстраданное и наболевшее:
«Замечательная русская черта: непонимание точности, слепота ко всякой мере. Если я не «жажду победы» – значит, я «жажду поражения». Малейшая общая критика «побединцев», просто разбор положения повергает в ярость, и всё кончается одним: если ты не националист – значит, ты за Германию. Или открыто будь «пораженцем» и садись в тюрьму, как чёртова там Роза Люксембург села, – или закрой глаза и кричи «ура», без рассуждений».
Идеи пораженчества разделяли не только Владимир Ленин с его соратниками, как это преподносилось три четверти века советской пропагандой, но и представители других левых партий, в том числе левацки настроенная творческая и околотворческая интеллигенция. Им противостояли не менее ярые сторонники лозунга «Война до победного конца!». Ну а между этими крайностями и вправду было пустовато. Не вакуум, конечно, но…
Вот дневниковое свидетельство Корнея Чуковского, сделанное в самом начале войны:
«Кони, как и Репин, не оглушён этой войной».
Но и юрист Анатолий Кони, и художник Илья Репин, и сам Чуковский были исключением из общего правила.
Впрочем, далеко не для всех выбор «С кем вы, мастера культуры?» оказался простым. 28 сентября в «Русских ведомостях» появилось составленное Иваном Буниным обращение «От писателей, художников и артистов», в котором наряду с протестом против жестокостей, творимых германскими войсками, выражалась тревога, что «семя национальной гордыни и ненависти» может прорасти и в других странах, а ожесточение «перекинуться к другим народам». Эта тревога была недвусмысленным, хотя и довольно робким намёком на состояние российского общества. Под обращением, в частности, подписались Максим Горький, Александр Серафимович, Иван Шмелёв, Виктор Васнецов, Константин Коровин, Леонид Пастернак, Мария Ермолова, Василий Качалов, Константин Станиславский…
…Единение народа со своим монархом длилось недолго. Уже в 1915 году, после страшных кровавых потерь в армии, вновь всё пошло по-старому. Даже ещё хуже.
Тот 1915-й наконец отрезвил интеллигенцию. Ничто так не отрезвляет, как гибель соотечественников и раненые на улицах. Квазипатриотизм стал патриотизмом. Многие интеллигенты продолжали воевать, причём храбро, многие, как Николай Гумилёв и Михаил Зощенко, были награждены Георгиевским крестом. Кто-то пошёл работать в Земгор – комитет, который занимался снабжением армии, кто-то – на санитарные поезда и в госпитали, кто-то давал благотворительные концерты, кто-то собирал посылки на фронт… У кого были средства, не жалели денег на помощь фронтовикам, как, например, Фёдор Шаляпин, позже вспоминавший:
«Желая быть полезным, я открыл два госпиталя – один в Москве, другой в Петербурге. В общем на 80 человек, которых во всё время войны я кормил и содержал на личные мои средства. Мне в этом отношении пошли великодушно навстречу мои друзья, врачи, которые денег у меня за работу в госпиталях не брали».
А Зинаида Гиппиус снова избрала свой путь. Независимая в мыслях, она была так же независима и в поступках. Она начала писать на фронт солдатам… стихи. Но не прежние свои декадентские, символистские или религиозно-философские, а простонародные женские стихотворные послания, стилизованные под лубок. Эти письма Зинаида относила в почтовую контору неподалёку от дома, и там их вкладывали в табачные кисеты.
Письмецо кладу в мешочек,
Напишите мне разочек,
Про войну да про своё
Горемычное житьё…
И писали ответы, причём много и часто, потому что эти вроде бесхитростные строчки для многих солдат были единственной весточкой из мирной жизни и речь в них всегда шла о самом насущном, берущем за сердце:
Ах, молюсь с утра до вечера,
Чтобы вас не искалечило.
Чтобы вам давали щей
Всякий день погорячей.
В 1915 году в издательстве Ивана Сытина вышла книга «Как мы воинам писали и что они нам отвечали». Под заглавием значилось: «Книга-подарок. Составлено З. Гиппиус». И тут кое-кто из столичных читателей заметил, что под всеми стихотворными письмами на фронт стояла одна из трёх подписей: Дарья Павловна Соколова, Екатерина Алексеевна Суханова или Ксения Яковлевна Алексеева. А те, кто был вхож в дом Мережковских, вдруг сообразили, что так зовут двух горничных и кухарку Зины Гиппиус, а значит, эти стихи, которые уже с год гуляют по России, – её!
Сергей Ачильдиев, редактор отдела спецпроектов «НВ»
Александр Блок
Война оказала сильное влияние на творчество Александра Блока, хотя ему и не пришлось принимать участие в боях. Но с военной службы он вернулся во многом другим человеком. До войны самого известного из поэтов-символистов можно было назвать мечтателем, из тех, о ком говорят «немного не от мира сего». Но служба заставила его задуматься обо всём происходящем в России и в мире, и от мечтателя, поклоняющегося в стихах Прекрасной Даме, не осталось и следа. Так, уже в сентябре 1914 года он пишет стихотворение без названия, где есть такие строки:
Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.
Теперь этот бывший романтик был в курсе всех политических событий, внимательно следил за ними и поначалу почти восторженно отнёсся к обеим революциям 1917 года. Это нашло отражение и в поэмах «Двенадцать» и «Скифы», совсем не похожих на все довоенные стихи Александра Александровича.
Валерий Брюсов
Его можно назвать полной противоположностью литераторам, отнёсшимся к войне серьёзно и торжественно. Отправляясь на фронт военным корреспондентом, он был настроен очень оптимистично и даже легкомысленно. Ему казалось, что война продлится совсем недолго и закончится победой России, после чего она станет ещё более сильной и процветающей империей. Это настроение было заметно и в его стихах, особенно в стихотворении «Последняя война»:
Свершилось. Рок рукой суровой
Приподнял завесу времён.
Пред нами лики жизни новой
Волнуются, как дикий сон.
Однако, увидев военную действительность изнутри, Брюсов быстро избавился от иллюзий о приближающейся лучшей жизни. Прежде всего от главной иллюзии о том, что эта война будет короткой и лёгкой для России. Уже в июле 1915 года он пишет стихотворение «Чаша испытаний»:
Под Нарвами, Аустерлицами
Учились мы Бородину.
Нет, мало овладеть столицами,
Чтоб кончить Русскую войну!
А вскоре поэт окончательно разочаровывается и в своих ожиданиях, и в своих взглядах на литературу и искусство. Некоторое время он почти не писал и, судя по всему, находился в глубоком творческом кризисе. К счастью, Брюсову всё же удалось его преодолеть, но в литературу вернулся уже другой поэт. Автор, когда-то призывавший собратьев по перу заниматься «искусством ради искусства», теперь писал об окружающей его реальной жизни. А юный поэт-символист, которым он был раньше, так и не вернулся с войны.
Николай Гумилёв
После возвращения с фронта из-под пера Гумилёва по-прежнему выходили стихотворения о любви и об экзотических странах, такие же лиричные, задумчивые, а порой и оптимистичные, весёлые, как и прежде. Да и стихи на военную тему из «Колчана» тоже нельзя назвать страшными и трагическими – Гумилёв был слишком большим оптимистом и даже войну не стал описывать только чёрными красками. Особенно ярко это видно в его стихотворении, которое так и называется – «Война»:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
При этом легкомысленным человеком Николай Степанович, разумеется, не был – просто он относился к тому типу творческих личностей, для которых любое сильное переживание, даже очень тяжёлое, становится поводом увидеть в этом хоть что-то светлое. А потом – выразить это переживание в искусстве.
Владимир Маяковский
«Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны», – так Маяковский позже опишет своё отношение к начавшейся войне в автобиографии «Я сам».
«Эстетическое» (не политическое) восприятие войны с точки зрения молодого футуриста, мечтающего о новом мире и от того приветствующего всё яркое, шумное, динамичное, нашло своё отражение и в манифесте «Штатская шрапнель» («Теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты»), и в первом его военном стихотворении – «Война объявлена»:
Бронзовые генералы на гранёном
цоколе
молили: «Раскуйте, и мы поедем!»
Прощающейся конницы поцелуи цокали,
и пехоте хотелось к убийце – победе.
Но уже в этом стихотворении отчётливо слышны нотки военного ужаса:
Громоздящемуся городу уродился во сне
хохочущий голос пушечного баса,
а с запада падает красный снег
сочными клочьями человечьего мяса.
И нотки горького сарказма в отношении военного угара:
Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
«Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!»
Когда Маяковский попробовал записаться в добровольцы, ему было в этом отказано: молодой человек, успевший к тому времени трижды побывать в тюрьме за связь с РСДРП, считался политически неблагонадёжным.
Сам он опишет этот эпизод так:
«Первое сражение. Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл ещё отвратительней. Чтобы сказать о войне – надо её видеть. Пошёл записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадёжности».
В это время на свет появилось презрительное стихотворение «Вам!», с первых же строк обличающее тех, кто поддерживает войну, оставаясь в тылу:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
А уже зимой у Маяковского окончательно сформировались «отвращение и ненависть к войне», как он об этом напишет в той же автобиографии «Я сам», а также в стихотворении «Мама и убитый немцами вечер»:
По чёрным улицам белые матери
судорожно простёрлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»
Татьяна Алексеева
