«Миссия России – стать Ноевым ковчегом»
Известный философ Александр Секацкий размышляет о том, почему распался СССР, почему советская интеллигенция не стала новой российской элитой и какая идея способна объединить сегодня российское общество
Философ Александр Секацкий принадлежит к редкой в нашей академической среде породе людей, к которым применимы такие лестные эпитеты, как «властитель дум», «интеллектуальный гуру» и «культовый персонаж». Преподаватель философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета, автор нескольких бестселлеров, вышедших в издательствах «Амфора» и «Лимбус-Пресс», а также ведущий ночной программы на Пятом канале, он заработал себе славу кумира философствующей молодежи. Область научных интересов Александра Секацкого простирается от метафизики лжи до аналитики исторического времени, от философской шпионологии – до философии соблазна и истории чувственности. Не менее яркой и насыщенной является и его биография: поступив после школы в Ленинградский университет, он был исключен из него за антисоветскую деятельность и просидел четыре месяца в следственном изоляторе КГБ, после чего десять лет «коллекционировал профессии». В его личной «коллекции» профессии дворника, электрика, киномеханика и рабочего сцены. Сегодня Александр СЕКАЦКИЙ размышляет об исторической судьбе России в рамках спецпроекта «Какую Россию мы построили за 20 лет перестройки и реформ».
«Западное общество предложило больший соблазн»
Любое общество проходит в своем развитии через одни и те же циклы – зарождение, расцвет и упадок. Не стал исключением и СССР, судьба которого полна блистательных взлетов и оглушительных падений. Вопреки современному мифу, опыт советской коммуны, а затем советской версии Российской империи был на начальном этапе вполне удачным. «Советский проект» в соответствии с марксистской установкой вел успешную борьбу с всевозможными частными приватизациями. Нет, речь не идет просто о банальном захвате собственности – в сущности, это дело десятое. Куда страшнее приватизация узким кругом лиц какой-либо сферы деятельности – вследствие наличия диплома, принадлежности к элите или какому-либо сословию.
С древнейших времен государства именно так и управлялись. Однако пролетариат отменил цеховую и групповую замкнутость, провозгласив принцип: «Кто был ничем – тот станет всем!» Поэтому сильная сторона советской коммуны состояла именно в ротации элит. Скажем, сегодня ты шестнадцатилетним пареньком командуешь полком, завтра – организуешь мартеновское производство, а послезавтра – редактируешь пролетарскую газету где-нибудь в Пензе. Эта система советов, комиссий, призывов и наборов очень эффективно работала, как и в других странах в революционные эпохи. Так, бесштанные санкюлоты Великой французской революции создали лучшую в мире армию, которую в начале XIX века привел к блистательным победам Наполеон Бонапарт.
Крушение СССР произошло тогда, когда в стране сложился паразитический класс номенклатуры, которая, стремясь обеспечить себя тепленьким местечком, свела на нет всю социальную динамику. В итоге ротация элит прекратилась, и страна начала стремительно загнивать. Уже к началу 1970-х годов советский социализм был мертв, и перестроечное лихолетье стало лишь закономерным итогом застоя. Гибель СССР произошла и потому, что на определенном этапе исчезла сверхзадача, привлекательная объединяющая идея, которая сплачивала и вдохновляла столь разношерстную страну. Мировая революция, построение первого «государства рабочих и крестьян» и покорение просторов космоса перестали манить молодежь. В то же время за счет прорех в железном занавесе и благодаря эфирной утечке в коротковолновом диапазоне люди узнавали о жизни в свободном обществе, которое предложило более яркий соблазн. И поскольку отложенный соблазн не может накапливаться вечно, смена строя в России была предрешена.
В принципе, век любой революции быстротечен. Во все времена рано или поздно берет верх инерция социальных процессов – по мере ослабевания тяги к сверхзадаче, чему-то трансцендентному общество погружается в «мерзость запустения». Жертвенность уступает место апатии, лицемерию и тяге к комфорту, а это порождает деградацию и развал. Ведь творческие порывы нужно все время возобновлять – именно это Лев Троцкий в свое время назвал «перманентной революцией». Миссия же пролетариата как раз состоит в том, чтобы заниматься духовным производством «большого социального взрыва». Вот только после взрыва всегда начинается эпоха остывающей Вселенной, которая живет и развивается уже по совершенно другим законам.
«Советская интеллигенция реализовала мечту Сократа»
Из огня да в полымя – эта поговорка, пожалуй, наиболее точно отражает дух «лихих девяностых». Та эпоха нанесла тяжелейший удар по традиционному для русских людей патернализму, по форме доверия государству и идеалу социальной справедливости. Во времена застоя многим жителям СССР внушили иллюзорное представление, будто свобода – это красивый порядок слов в предложении, это «миллионы алых роз», разбрасываемых под ногами беспечных потребителей невидимой рукой рынка. Гайдаровские реформы обернулись настоящей шоковой терапией, и в этом были свои плюсы – отложенный соблазн моментально развеялся. Выяснилось, что свобода не манна небесная, а очень жесткая форма расплаты, некий акт гражданского состояния. Да, ты можешь говорить все что угодно, но при этом тебя могут в два счета вышвырнуть на улицу за неуплату квартплаты. «Свобода – это известковая яма для должников», – сказал однажды Монтескье и был абсолютно прав.
По всем критериям Россия была в 1990-е годы самым свободным государством в мире. Любой желающий мог запросто купить Mein Kampf или порнографию в ближайщем киоске, что нереально в той же Америке. Это была эпоха самой свободной и самой бессильной в мире журналистики – все посылали ее на букву «икс» именно потому, что она могла распространять абсолютно любую информацию. Девяностые годы оказались очень быстрой исторической школой – то, что европейское человечество проходило на протяжении тысячелетий, российское общество освоило буквально за 2–3 года.
Наименее подготовленной к свободе прослойкой советского общества оказалась интеллигенция. В эпоху позднего брежневского социализма она реализовала мечту Сократа, который говорил афинянам: «Вы кормите меня, а я буду донимать вас своими вопросами». Музыканты, поэты и художники, работая дворниками, сторожами и кочегарами в котельных, пользовались социальным престижем несоизмеримо большим, чем профессора. Перед ними млели потомки тургеневских барышень – мол, я подруга великого поэта, да еще непризнанного! Они страстно обличали партийную номенклатуру, всех этих защитников обветшавших коммунистических идей, и свято верили: «Вот когда наступит настоящая свобода, нас закидают лавровыми венками!»
Казалось бы, при смене власти они, как борцы с «проклятыми коммунистами», станут хозяевами жизни, а партийно-комсомольские вожаки уйдут в историческое небытие. Но история – штука коварная: в России все произошло с точностью до наоборот. Партийные номенклатурщики, подождав немного, быстро прибрали к рукам лучшие куски пирога, да еще и выиграли в имиджевом плане. Ведь теперь не надо было больше лицемерить, твердя на всю страну о «народной собственности»! А весь советский андеграунд в эпоху шоковой терапии оказался в нищете, потеряв свою экзистенциальную нишу. Они-то и стали главной проигравшей стороной при развале Союза.
«Бандиты спасли страну от окончательного развала»
Кто же тогда выиграл от перестройки? В первую очередь, конечно, криминал. Это была одна из немногих прослоек в советском обществе, которая умела проявлять инициативу и знала, что делать со свалившейся с неба свободой. Братва полностью соответствовала гегелевскому определению господина – это тот, кто не боится поставить жизнь на кон. «Правильные пацаны» не были склонны перекладывать ответственность на других. Они знали, что если кто-то не «ответил за базар», то в ходе очередной разборки он может в два счета расстаться с жизнью. По сути, именно такой и бывает настоящая элита, ибо элита – это всегда рискующий класс. Другое дело, что самоистребление в российской верхушке 1990-х годов оказалось не в пример больше, чем у большевиков. И это нашло отражение в русском фольклоре – помните, была такая песенка: «Братва, не стреляйте друг в друга»?
Вообще, к бандитам в малиновых пиджаках можно относиться как угодно, но я считаю, что именно они спасли Россию от окончательного развала по югославскому сценарию. Будучи активной и многочисленной прослойкой, они организовали власть на местах и успешно заменили милицию, которая была ни на что не способна. Конечно, управляли эти ребятки «по понятиям», но в их понятиях имелись элементы справедливости, пусть и довольно примитивные. Власть братвы при всей своей абсурдности также приучила общество к свободе и научила выживать. Мы увидели, что средний класс оказался не таким уж беззащитным. Смогли же они стать «челноками» и как-то себя прокормить! Это сейчас они в условиях растущего паразитизма превратились в офисный планктон, то есть самый бессмысленный социальный класс. Но при изменении обстоятельств они могут снова стать «челноками» и даже теми, на ком держится экономика.
Впрочем, это сейчас можно с определенной долей отстраненности говорить о девяностых годах, однако тогда судьба страны действительно висела на волоске. Ведь речь шла уже о самом существовании России даже в тех пределах, в которых она оказалась после распада СССР. Березовский пинком открывал дверь в высокие кремлевские кабинеты. Министр иностранных дел РФ Андрей Козырев иностранными для себя делами считал именно дела российские. В регионах происходил тотальный саботаж федерального центра. Власть в армии принадлежала Комитету солдатских матерей, а российских военных в Чечне столичные журналисты презрительно называли «федералами».
Низшей «точкой падения» России стала хасавюртовская капитуляция Александра Лебедя, которая оказалась вынужденной мерой, ибо воевать было уже некому. И вот тут, когда вопрос встал ребром: «Быть или не быть?» – Владимир Путин проявил жесткость, пообещав «замочить террористов в сортире». Собственно, ничего другого и не оставалось – иначе сегодня нашего государства просто уже не существовало бы. По сути, на рубеже 1990–2000-х годов Россия очнулась от «обморока государственности». Русский народ начал возвращаться к своему изначальному проекту, к «замыслу Бога о себе».
Вместе с тем в «нулевые» годы в России взяла верх социальная инерция – желание отдохнуть, пожить в свое удовольствие и предаться безудержному потреблению. Чиновники, бюрократы и бывшие партийные номенклатурщики на протяжении «лихих девяностых» просто выжидали, деля власть с братвой. Но когда Россия очнулась от «обморока государственности», они окончательно перехватили бразды правления у тех «правильных пацанов», которые остались в живых после многочисленных разборок.
Сегодня управление нашей страной зиждется на гигантской «подушке безопасности» в виде высоких цен на сырье. Это дает властям основания для систематического подкупа дееспособного населения. Единственное, что могло бы изменить такую систему, – это инсталляция национальной идеи как чего-то более соблазнительного, яркого и эстетически притягательного, чем скромное обаяние шопинга.
«Россию может сплотить идея нового нестяжательства»
Российский многоликий народ может объединить только великая и не осуществимая рутинным способом Идея. Она обязательно должна предполагать какую-то сверхзадачу и высокий нравственный ориентир, ради которого хочется жить, творить и заниматься самосовершенствованием. Стремление же обрести самую комфортную сантехнику в качестве высшей цели не приведет ни к чему, кроме гниения и распада. В предыдущие века национальная идея формулировалась по-разному – Третий Рим, мировая революция, победа над фашизмом, покорение космических просторов («И на Марсе будут яблони цвести»). Это мог быть русский космизм или «Философия общего дела» Николая Федорова. Сейчас Россию может сплотить идея нового нестяжательства, сверхсоциальной справедливости или духовного лидерства в масштабах человечества. То есть ее задача – вновь стать Империей с большой буквы.
К сожалению, само слово «империя» в нашей стране и за ее пределами изрядно дискредитировано. Однако речь идет не о воинственном агрессоре, мечтающем о мировом господстве, а о форме органического государства. Что я имею в виду? Человек становится в полном смысле слова человеком только тогда, когда ощущает себя не обдуваемой всеми ветрами шлюпкой, а частью дружной корабельной команды. Такую возможность ему с древнейших времен предоставляет органическое государство, которое может существовать как в форме греческого полиса, так и в форме империи. Там большинство вещей делается по умолчанию, но, если нарушается гармония, народ обязательно даст понять: «Это – не по-божески». То есть государство, как сказал Аристотель, настраивается подобно музыкальному инструменту. Неслучайно в русском языке слова «строй» (в том числе государственный) и «настраивать» – однокоренные.
Органической модели государственности противостоит контрактное, или правовое, государство англосаксонского типа. В нем отношения между народом и правителями оформляются как торговая сделка. Каждый индивид считается самодостаточным. Ведь человек уже связан с Богом персонально, как это предполагает протестантская формула веры. Поэтому-то он видит в государстве-левиафане всего лишь меньшее из зол, с которым нужно заключать сделку. И это правовое государство на протяжении последних двух-трех веков действительно находилось на высочайшем историческом подъеме. Однако сейчас мы видим, как оно изживает себя в связи с деградацией подлинного гражданского общества. Ведь в контрактных государствах, населенных вялыми, законопослушными и подверженными политкорректности обывателями, почти не осталось людей, способных бороться за свободу. Посмотрите на Европу – уже скоро на ее месте появится какой-нибудь Бельгийский халифат. Так зачем нам покупать билет на этот европейский «Титаник»?
Не меньше претензий вызывает и другой пример контрактного государства – США. В своей статье под названием «Ноев ковчег и челнок Люцифера» я назвал «челноком Люцифера» именно Америку. На первый взгляд она поступает как Ной – собирает талантливейших людей со всего мира: программистов, математиков или инженеров. Хорошо, а дети их где? Как правило, они превращаются в бесцветную, программируемую Голливудом массу. Диапазон их бытия простирается от «пепси-лайт» до «истины-лайт». То есть Америка, «сняв сливки» с талантливых эмигрантов, начинает охоту за новыми светлыми головами. Но это-то и есть преступление перед «генератором разнообразия» и дьявольский путь утраты различий! Органическое же государство, коим должна остаться Россия, выращивает различия и сохраняет их в самобытном состоянии. Способность поддерживать гармоничное сосуществование людей разных национальностей, религий и мировоззрений в едином социальном хоре – таково истинное предназначение Империи. В ней найдется место всем – рабочим, горским дивизиям, казачеству, постмодернистам типа Сорокина и Пелевина.
Итак, англосаксонское правовое государство, несмотря на свою новизну, поразительный динамизм и очевидную успешность, за 300 лет себя полностью исчерпало. На этом фоне органическое государство, гораздо более древнее, как ни странно, до сих пор обладает историческим ресурсом. Поэтому поиски национальной идеи и собственного социального проекта будут способствовать эволюции России к органическому типу. Возможно, ее предназначение – как раз и стать всемирным Ноевым ковчегом, где семь пар чистых и семь пар нечистых уживаются и плывут в разбушевавшемся океане истории до тех пор, пока на горизонте не покажется новая земля.
Подготовили Михаил Тюркин и Екатерина Тронина. Фото Интерпресс
