Одна из сорока тысяч
Журналист «НВ» ознакомился в архиве ФСБ с делом своей бабушки, расстрелянной в годы Большого террора
Если верить исследованиям, с начала 1937 года и в течение последующих полутора лет в Ленинграде были расстреляны более 40 тысяч человек. Это почти полтора процента от населения города. Не знаю почему, но мозг этим цифрам ужасается, а вот сердце они не трогают. Это всего лишь статистика. Наверное, это понимают и историки. Чтобы усилить эффект, они стремятся среди жертв перечислить как можно больше значимых фигур: учёных, писателей, артистов, врачей. Как будто их смерть чем-то отличается от гибели обычного человека. «Простой» обыватель, каковых попало в жернова сталинских репрессий великое множество, так же дорог для своих родных и близких, как актёр или политик. Но о нём молчат. Потому как он – статистика! Правда, когда в этой самой «статистике» оказывается человек, кровь которого течёт в тебе, отношение меняется коренным образом. Сразу начинаешь видеть ужас и смерть в этих цифрах! Сорок тысяч капель крови, образовавших море…
Бабушка, которой я не знал
Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Мама моей мамы. Бабушка Аля. Я никогда не называл её так, потому что никогда не видел. Её арестовали 77 лет назад, в ночь со второго на третье декабря 1937 года. Через много лет мой дед Максим вместе со справкой о реабилитации получил свидетельство о смерти, из которого следовало, что его жена скончалась в 1943 году от крупозного воспаления лёгких. Все понимали, что это ложь. Но вслух не говорили. Для того чтобы понять страх, царивший в семьях репрессированных вплоть до конца 80-х годов прошлого века, нужно было пожить в такой семье. Те, кого самого или близких в ночи увозил воронок, не избавились от этого ужаса до конца. Другой мой дед – отец отца, – просидев 11 лет в лагерях и пройдя путь от Соловков до Магадана, через канал имени Москвы и Серпантинку, откуда вышел живым только благодаря «бериевской амнистии», лишь в 1990 году перед самой смертью начал потихоньку рассказывать, что и как происходило ТАМ. Как на утренней поверке в лагере могли «По приговору трибунала…» недосчитаться целой бригады за то, что работала не так, как хотело того начальство зоны. Как из-за недостатка мест в пересыльных тюрьмах и лагерях заключённых казнили целыми этапами. Без приговора… Вспоминал бессистемно, когда накатывало. На все мои просьбы наговорить историю своей жизни на диктофон для растущих правнучек, только отмахивался: «Зачем им это нужно?» Но при этом жутко не любил Солженицына, обвиняя того во лжи и передёргивании фактов.
Так что я рос в семье, «битой» по обеим линиям. Поэтому о тех событиях старались без особой нужды не вспоминать. Отец вообще молчал, лишь к случаю в разговорах с ним мелькали эпизоды жизни в Магаданской области, куда семья переехала к деду после его возвращения из лагеря в 1944 году. Папины родители были живы, и это освобождало его от моих вопросов. Информацию можно было получить из первоисточника.
А вот про Альвину Петровну до недавней поры мои сведения были отрывочными. Уже теперь в солидном возрасте я отдаю должное маминому мужеству. В те времена она делала всё, чтобы я знал о том, что она была, и о её трагической судьбе. Мамино желание во что бы то ни стало сохранить память о бабушке Але порой выливалось в курьёзные поступки. Вот один из примеров.
Альвина Петровна была латышкой, поэтому мужа звала не Максимом, а Максом. Так и записала его в свидетельстве о рождении дочери. Много лет спустя, вопреки желанию деда, мама проявила упорство. До конца дней в память о своей маме она носила отчество Максовна, вместо Максимовна. Но много рассказать она не могла – сама не знала. В момент ареста бабушки ей было 4 года.
Я давно намеревался хоть отчасти восполнить этот пробел в истории семьи. Но всё не мог собраться духом. Думалось – всё будет слишком сложно. На деле оказалось, что нет. Написал заявление на имя начальника УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области и уже через неделю обнаружил в почтовом ящике письмо, из которого следовало, что препятствий для ознакомления нет, нужно лишь позвонить по указанному телефону и уточнить дату. Уже во время звонка мне сообщили, что в случае, если есть возможность документально доказать родство, могу приносить фотоаппарат, чтобы при желании переснять заинтересовавшие документы.
Дело № 38158-37
И вот в моих руках стандартный скоросшиватель типа тех, что продаются в любом отделе канцтоваров. На обложке номер 38158-37 и данные подследственного – Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Под этой обложкой последние дни её не такой уж и долгой – 35 лет – жизни, о которых никто в семье ничего не знал. Могли только догадываться. Не без лёгкой дрожи открываю обложку и… вот оно, первое разочарование. Фотографии нет. Судя по всему, сотрудники НКВД не считали нужным делать снимок человека, который, как они знали заранее, не покинет уже тюремных стен живым. А хотелось увидеть, какой она была. В семье сохранилась всего одна маленькая фотография бабушки, типа паспортной. Когда-то в далёком детстве мне её показывала мама. Но потом снимок куда-то затерялся.
Часть дела так и не рассекречена, поэтому понять, с чего всё началось, достаточно трудно. Часть подшитых бумаг закрыта плотными конвертами, через которые гарантированно нельзя прочитать ни слова. Первым открытым документом оказалось постановление об избрании меры пресечения, датированное 2 декабря 1937 года. И вот тут уже начинаются первые нестыковки, которые лучше любых слов дают понять, что же творилось тогда. Начать можно с того, что фамилия в документах то Кирпичникова-Григуль, то наоборот. Адрес по постановлению: Васильевский остров, 15-я линия, дом 22, квартира 13, а вот по анкете арестованного, которая также подшита в дело, номер квартиры – 11. Странно другое. Постановление об избрании меры пресечения подписано 2 декабря. Анкета датирована
3-м числом. Значит, доставили в тюрьму уже третьего. А вот бабушкина подпись (впервые в жизни увидел её почерк) под словами: «Настоящее постановление мне объявлено» – датирована 22 (!) декабря! Выходит, практически три недели она провела в тюрьме без предъявления обвинений, не зная, что её ждёт? Не понимая, что происходит с её родными. Из других документов, подшитых в дело, – протоколов, объяснительных и прочего – получается, что бабушку арестовали в тот момент, когда её мужа не было не то чтобы дома, а даже в городе. Дед работал прорабом по монтажу электрооборудования на строящихся кораблях и в тот день был в командировке в Николаеве. В квартире были двое: 35-летняя женщина и её 4-летняя дочь. Даже брат мужа, живший в соседней квартире, в тот момент находился на работе и не мог забрать ребёнка. Мою маму на первое время приютила соседка. А уже на следующий день она оказалась у дяди. Дед, вызванный телеграммой брата, приехал только через несколько дней. Нетрудно понять, что творилось на душе у бабушки. А может, в этом и была одна из самых изощрённых пыток? За три недели такого ожидания любая мать будет готова подписать всё, что от неё потребуют! Лишь бы дали надежду, сказали, что с ребёнком всё в порядке!
На этом фоне неправильное написание фамилии и чехарда с номером квартиры – такая мелочь!
Кстати, заполненная при доставке в тюрьму анкета дала достаточно много для понимания того, кем же была Альвина Петровна. Начнём с того, что образование у неё было по классификации того времени «низшее» – 2 класса деревенской школы. При этом она была членом Ленсовета от домохозяек (было и такое). Оказывается, и родственников было хоть отбавляй. В одном только Ленинграде, судя по анкете, жили три её брата и две сестры. Кстати, немного забегая вперёд, скажу, что никто из них к моменту реабилитации в 1959 году по прежним адресам не проживал. Справки об этом подшиты в дело. Погибли? Уехали в эвакуацию? Также репрессированы? Этого, наверное, я уже не узнаю никогда.
С 1931 по 1937 год бабушка была членом ВКП(б). Исключили, судя по всему, когда её судьба была уже предрешена, но до собственно ареста дело ещё не дошло. Жутко представить себе состояние человека. Понимаешь, что вокруг тебя сжимается петля, а деться некуда. И ждёшь, вздрагивая от каждого шороха, шума машины за окном, шагов на лестнице.
В анкете этого нет, но из других документов следует, что бабушка Аля не просто так попала в поле зрения НКВД. Главная её проблема была в национальности – она была латышкой. А значит, очень хорошо подходила на роль шпиона.
Латвийская шпионка
Это, собственно, и подтверждает протокол допроса от 21 декабря 1937 года. Заметьте – допрос проходил ещё до того, как бабушке объявили о том, что она арестована и по каким статьям обвиняется. Хотя лично у меня есть основания подозревать, что допроса как такового не было. А был некий формальный акт подписания заранее заготовленного документа. Уж слишком красивым по сравнению с анкетой, даже, я бы сказал, каллиграфическим почерком заполнен протокол. Его явно не строчили на скорую руку со слов арестованного. Не стоит забывать, что вряд ли в те времена у простых работников НКВД водилось вожделенное вечное перо, которым они писали протоколы допросов. Скорее всего, самое обычное, с чернильницей на столе, в которую его постоянно нужно было макать. Да и формулировки ответов в протоколе явно не для человека с образованием два класса деревенской школы.
«Вопрос: Вы арестованы как агент Латвийской разведки, проводивший разведывательную деятельность в СССР в пользу Латвии. Дайте показания по этому вопросу.
Ответ: Я шпионажем не занималась и никому никаких сведений не передавала.
Вопрос: Вы Григуль Антона знаете?
Ответ: Григуль Антон является моим дядей. Проживал он в Струго-Красненском районе до 1931 года. Потом он был арестован и в 1932 году осуждён…» (здесь и далее орфография и пунктуация оригинала сохранены).
Тут необходимы некоторые пояснения. Как мне удалось выяснить, Антон Григуль действительно был арестован в 1931 году. Вот только ни о каком шпионаже в его деле речи не было. Он обвинялся в тривиальной контрабанде и в том, что зарабатывал, переправляя желающих через границу за соответствующее вознаграждение. Да и приговор у него был явно не шпионский: 5 лет лагерей, которые в последний момент были заменены высылкой. То есть к моменту ареста бабушки он уже должен был отбыть срок и получить право свободного перемещения по стране. Если, конечно, вторично не угодил в НКВД. При реальном допросе всё это всплыло бы в показаниях бабушки и было бы отражено в протоколе. Но во времена кровавого конвейера такие «точности» только мешали отлаженной работе подчинённых народного комиссара Ежова.
«Вопрос: Следствие располагает данными изобличающими Вас в преступной шпионской работе в пользу Латвии. Предлагаем Вам дать правдивые показания о своей преступной деятельности.
Ответ: Я вынуждена рассказать следствию правду так как действительно являлась соучастницей моего дяди Григуль Антона, в шпионской деятельности, которую вели мы совместно в пользу Латвии…
В 1930 г. при встрече с дядей Григуль Антоном, к тому времени уже раскулаченным, и в бесед с ним я целиком и полностью поддержала и разделяла его контрреволюционные настроения. Тогда же на квартире у меня дядя сообщил мне, что он ещё с периода 1923–24 гг. когда занимался контрабандой поддерживает связь с Латвией и помогает ей, передавая властям Латвийским различные сведения о Сов. союзе…»
Ну и дальше всё в том же стиле. О тайных встречах с консулом Латвии в пригородах Ленинграда – на шоссе за Новой Деревней и по дороге на Пулково. Которые прекратились, согласно протоколу, в 1926 году. Очередной ляп, который не было нужды исправлять. Всё было уже предрешено.
И самое главное – каким образом домохозяйка с маленьким ребёнком на руках собирала эти самые секретные сведения?
«Путём личных наблюдений а также, а также и путём осторожных расспросов случайных знакомых из числа военнослужащих Кр. Армии»
По счастливым для нашей семьи обстоятельствам муж, работавший в судостроительной промышленности, как источник шпионской информации не упомянут ни разу. Возможно, его арест не входил в планы сотрудников НКВД. Но допускаю, что бабушку вынудили подписать протокол, от которого за версту разит высшей мерой, пообещав оставить в живых дочь и мужа.
«Записано с моих слов верно мной лично прочитано причём расписываюсь…»
И маму с дедом действительно почти не тронули. Их «всего лишь» выслали в Кустанай на поселение. И не этапом, а по предписанию. Согласитесь, не лагерь и не детский дом, что было по тем временам в порядке вещей для родственников врагов народа.
Напомню: допрос датирован 21 декабря, а 22-го уже было подписано обвинительное заключение. Либо бюрократическая машина НКВД работала с невиданной скоростью, либо, что вероятнее, документ был запущен в оборот ещё до того, как бабушка поставила свою подпись под протоколом допроса.
«На основании изложенного ОБВИНЯЕТСЯ: ГРИГУЛЬ-КИРПИЧНИКОВА Альвина Петровна, 1902 г. р., ур. Ленобласти Струго-Красненского района дер. Николаево, латышка, гр-ка СССР, быв. член ВКП(б) исключена в 1937 году за связь с врагами народа в том, что будучи завербованной в 1930 году она на протяжении 1930–1931 гг. и 1934–1936 гг. занималась разведывательной деятельностью на территории Советского Союза в пользу Латвии… Настоящее дело… подлежит направления в НКВД СССР для рассмотрения по 1 категории».
Самого приговора в деле не осталось. Возможно, его изъяли в 1959 году, когда шёл процесс реабилитации. Вместо него справка о том, что 10 января 1938 года бабушка была приговорена «к ВМН в особом порядке комиссией НКВД».
И небольшой пожелтевший листок, как сказали бы сейчас, формата А5. Делать акт для каждого казнённого времени не было. В заготовленный бланк лишь впечатывали фамилию, после которой: «вышеуказанный осуждённый РАССТРЕЛЯН». Дата 16 января 1938 года. И длинная подпись человека обстоятельного, не любящего спешки.
Как утверждают исследователи, приговоры приводили в исполнение в тюрьме на Нижегородской, 39 (сегодня – улица Академика Лебедева). По ночам крытые грузовики развозили тела по секретным могильникам. Больше всего – на Левашовскую пустошь, где теперь мемориальное кладбище.
Теперь я знаю, когда и как ушла из жизни бабушка Аля. Но не знаю, где она похоронена. Хотя так ли уж это важно?
Год назад в Москве зародилась гражданская инициатива «Последний адрес». Цель её – установка памятных табличек на домах, откуда отправились в свой последний путь жертвы политического террора.
Мой адрес: Санкт-Петербург, Васильевский остров, 15-я линия, дом 22
