Общество
ТВАРДОВСКИЙ ЧЕРЕЗ 30 ЛЕТ
18 декабря
В послесталинскую эпоху имя Твардовского имело авторитет неслыханный. Оно объединяло всю интеллигенцию, в 60-е годы ставшую духовной оппозицией власти. Это была двухпартийная система: те, кто за "Новый мир", и те, кто против и кому до фени (интеллектуально и морально очень неравные "партии"). Солженицын, которого Твардовский открыл стране (уговорив Хрущева опубликовать "Ивана Денисовича" - и по сей день лучшую вещь этого автора) до высылки в 1973-м, был от Твардовского неотделим.
Для нас тогда публичная критика журнала означала "лить воду на мельницу врагов" - дело невозможное...
Тупицам из ЦК КПСС надо было бы молиться на Твардовского (таких талантов, верующих в коммунизм, уже не было), а они его ликвидировали, предпочитая работать с себе подобными...
Через 20 лет режим рухнул...
Перестроечный журнальный шквал отменил эзопов язык и талант редакторов (кто вспомнит имена от Коротича до Никольского, хотя и они старались). Информация выдавалась прямым текстом и шла не вполне перевариваемым валом.
"Новый мир" Твардовского стал историей. Когда в 1987-м напечатали его прежде запрещенную поэму "По праву памяти" - она политически устарела и поэтически разочаровала.
Пришли иные времена. То, что с тех пор утвердилось в литературе, Твардовский принять бы не смог, да и не захотел бы - впрочем, как и многие воспитанные им читатели. Это не значит, что Твардовский изначально закостенел - нет, он рос, и уже одно приятие им Кафки многого стоит. Но литература как игра - этого он не принимал никогда, и его серьезность сегодня выглядит не ко двору. Человек крестьянских корней, он ценил Некрасова и не ценил Маяковского и Есенина (к Ахматовой и Мандельштаму относился уважительней).
Написанное им о коллективизации и войне по мере смены советских политэпох веса не утрачивало, но сегодня читается иначе, чем в советскую пору.
Твардовскому всегда нужно было большое литпространство - в поэзии он повествователен, а если резче - многословен (при том что не то что слова, строфы не выкинешь - жаль). Главное в его наследии - поэмы; стихи длинны и чаще неудачны (из лучших - несвойственные ему краткие). Перед смертью он сказал полушутя другу молодости: "По существу я - прозаик". Имелась в виду не прозаизация поэтического слова, а именно повествовательность речи. Его поэмы доступны всем (хотя это не лубок) и не огорчают исполнением даже взыскательных читателей.
"Страна Муравия", "Теркин" и "Дом у дороги" удостаивались Сталинских премий, но Твардовского не меньше порадовал отзыв Бунина, дошедший из Парижа. Всегда враждебный русской поэзии ХХ века, Бунин писал приятелю о "Теркине": "Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого, слова!"
Твардовский писал только о том, что считал самым важным в народной жизни, но с позиций сегодняшнего представления о коллективизации и войне его поэмы выглядят сильно очищенной, нетрагедийной картиной - чем и будут всегда привлекать (кто же учится по стихам истории, языку еще - другое дело). В поэзии у Твардовского учеников не могло быть, но подражателей (среди непрофессионалов) хоть отбавляй, и "народные" варианты продолжения "Теркина" Твардовский собирал.
Говоря о веселом путешествии Никиты Моргунка в поисках счастливой жизни, нельзя не держать в уме той безмерной платы, которой обошлась автору "Страны Муравии" сама возможность реализовать свой дар. Речь об отказе от сосланной семьи; это ело его всю жизнь, сказываясь жестокими запоями, - кто тут будет судьями, хотя и не сказать нельзя. Да, в том подстреле была своя доля и сталинской власти, не только последышей...
Я дважды видел и слышал Твардовского в Питере - в августе 1963-го и в марте 1964-го; он был статен, силен, даже вельможен, нельзя было и подумать, что жизнь так скоро оборвется...
Будущий историк, полистав "Новый мир" Твардовского, заметит и некоторую бедность поэзии (Слуцкий был точен, сказав, что "писавших похоже на него Твардовский презирал, а писавших непохожее - ненавидел"), и подчас однобокость прозы (за Солженицына редактор боролся, за Гроссмана - и не подумал, да и беды интеллигенции не ставил рядом с "народными"), а заглянув в "Рабочие тетради" Твардовского, узнает, что все непросто было у него и с самой редакцией журнала.
Да, все так - "но все же, все же, все же..." БОРИС ФРЕЗИНСКИЙ
Для нас тогда публичная критика журнала означала "лить воду на мельницу врагов" - дело невозможное...
Тупицам из ЦК КПСС надо было бы молиться на Твардовского (таких талантов, верующих в коммунизм, уже не было), а они его ликвидировали, предпочитая работать с себе подобными...
Через 20 лет режим рухнул...
Перестроечный журнальный шквал отменил эзопов язык и талант редакторов (кто вспомнит имена от Коротича до Никольского, хотя и они старались). Информация выдавалась прямым текстом и шла не вполне перевариваемым валом.
"Новый мир" Твардовского стал историей. Когда в 1987-м напечатали его прежде запрещенную поэму "По праву памяти" - она политически устарела и поэтически разочаровала.
Пришли иные времена. То, что с тех пор утвердилось в литературе, Твардовский принять бы не смог, да и не захотел бы - впрочем, как и многие воспитанные им читатели. Это не значит, что Твардовский изначально закостенел - нет, он рос, и уже одно приятие им Кафки многого стоит. Но литература как игра - этого он не принимал никогда, и его серьезность сегодня выглядит не ко двору. Человек крестьянских корней, он ценил Некрасова и не ценил Маяковского и Есенина (к Ахматовой и Мандельштаму относился уважительней).
Написанное им о коллективизации и войне по мере смены советских политэпох веса не утрачивало, но сегодня читается иначе, чем в советскую пору.
Твардовскому всегда нужно было большое литпространство - в поэзии он повествователен, а если резче - многословен (при том что не то что слова, строфы не выкинешь - жаль). Главное в его наследии - поэмы; стихи длинны и чаще неудачны (из лучших - несвойственные ему краткие). Перед смертью он сказал полушутя другу молодости: "По существу я - прозаик". Имелась в виду не прозаизация поэтического слова, а именно повествовательность речи. Его поэмы доступны всем (хотя это не лубок) и не огорчают исполнением даже взыскательных читателей.
"Страна Муравия", "Теркин" и "Дом у дороги" удостаивались Сталинских премий, но Твардовского не меньше порадовал отзыв Бунина, дошедший из Парижа. Всегда враждебный русской поэзии ХХ века, Бунин писал приятелю о "Теркине": "Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого, слова!"
Твардовский писал только о том, что считал самым важным в народной жизни, но с позиций сегодняшнего представления о коллективизации и войне его поэмы выглядят сильно очищенной, нетрагедийной картиной - чем и будут всегда привлекать (кто же учится по стихам истории, языку еще - другое дело). В поэзии у Твардовского учеников не могло быть, но подражателей (среди непрофессионалов) хоть отбавляй, и "народные" варианты продолжения "Теркина" Твардовский собирал.
Говоря о веселом путешествии Никиты Моргунка в поисках счастливой жизни, нельзя не держать в уме той безмерной платы, которой обошлась автору "Страны Муравии" сама возможность реализовать свой дар. Речь об отказе от сосланной семьи; это ело его всю жизнь, сказываясь жестокими запоями, - кто тут будет судьями, хотя и не сказать нельзя. Да, в том подстреле была своя доля и сталинской власти, не только последышей...
Я дважды видел и слышал Твардовского в Питере - в августе 1963-го и в марте 1964-го; он был статен, силен, даже вельможен, нельзя было и подумать, что жизнь так скоро оборвется...
Будущий историк, полистав "Новый мир" Твардовского, заметит и некоторую бедность поэзии (Слуцкий был точен, сказав, что "писавших похоже на него Твардовский презирал, а писавших непохожее - ненавидел"), и подчас однобокость прозы (за Солженицына редактор боролся, за Гроссмана - и не подумал, да и беды интеллигенции не ставил рядом с "народными"), а заглянув в "Рабочие тетради" Твардовского, узнает, что все непросто было у него и с самой редакцией журнала.
Да, все так - "но все же, все же, все же..." БОРИС ФРЕЗИНСКИЙ
