ЗВЕЗДА ПЛЕНИТЕЛЬНА ОТЧАСТИ

Кино - это страсть души. Это болезнь души. Это любовь к пленке и желание подолгу монтировать и изменять. Теперь я могу сказать, что я профессионал. Только не надо считать мои фильмы. Скажем так: я давно остановился на цифре 110. А дальше неприлично. Вообще-то больше. Многие картины многосерийные. Последние работы - это галиматья, их не признаю: когда не дают оркестр и приходится на электричестве работать...
Звание? Это, скорее всего, признание общественное, а не государственное. Общество у нас не очень-то существует, а государство - как было, так и есть. Широкая публика знает меня уже очень много лет. А мои сочинения появились несколько раньше моей публики. Государство, как водится, спохватилось, но поздно. Значения государственному признанию я уже не придавал.
Как у нас государство признавало? Моя фамилия не нравилась. Если, скажем, я был бы Шварцов, было бы лучше. А то Шварц. Да еще Исаак... Псевдоним? Никто мне не предлагал: я был слишком мелкой пешкой.
Когда исполнилось лет шестьдесят, присвоили звание заслуженного деятеля искусств. Я долго удивлялся: не занимался никакой общественной работой, не ходил в Союз композиторов, вообще для многого и многих жил в стороне. Но глава Союза, незабвенный друг мой Василий Павлович Соловьев-Седой, позаботился о многих композиторах - мы получили в Ленинграде прекрасные квартиры, где можно было заниматься творчеством. Но потом у меня произошел разрыв с женой, ей осталась та квартира, которую мне дали. Я вынужден был уехать за город, о чем нисколько не жалею. На даче я сумел обеспечить себе творческую жизнь так, что мне никто не мешает, я на природе, среди прекрасных людей.
Очередная моя жилплощадь в Ленинграде - крохотная однокомнатная квартира, полученная благодаря Союзу... писателей. Я писал музыку к многосерийному фильму по сценарию председателя Союза писателей Георгия Маркова. Он принял живое участие в моей судьбе. Мне дали однокомнатную квартиру, куда не влезал рояль. Мог ли я жить в таких условиях?
Я отправился получать заслуженное звание. Его давала парторганизация, а партия у нас была, слава богу, одна. Я пришел в Октябрьский райком к человеку с фамилией Качалов. Одет он был, как полагалось работникам аппарата, аккуратно...
- А, вы Шварц!
- Да.
- Так вы кто будете - искусствовед или композитор? Наше звание - это...
- Знаю, знаю. Так чего, вы говорите, сделать?
...Подпись - особая история. Не теми чернилами я что-то написал. А анкета - как в Соединенные Штаты. Например, требовалось указать, где похоронены родители, на каком кладбище. Я тогда сказал: могу написать, где похоронена моя мать - на ленинградском кладбище, там-то. А насчет отца моего - это уж вы мне скажите: где он похоронен? И на кладбище ли? Отца репрессировали и расстреляли на Колыме ни за что ни про что в достопамятном 37-м в ходе горанинских расстрелов. Так что же мне писать - на Колыме похоронен? Или...
- Прочерк поставьте.
- (прочерк)
Через десять лет я получил звание Народного артиста.
Через двадцать пять лет после восхода "Белого солнца пустыни" участникам этой картины решили дать Государственную премию. До этого нас, так сказать, отметали.
Один писатель подарил мне книгу о Столыпине и подписал: "Исааку Шварцу, Человеку-Легенде".
Так что легендой я стал несколько раньше, чем меня ею назвали официально. Откровенно говоря, вместо этого комического звания можно было бы придумать какое-нибудь другое. Но знаете что? Так невозможно работать. Меня сбивает с мысли фотовспышка! Все, перерыв.
Я прошел замечательную школу жизни. Я вырос не в оранжерейной обстановке.
Все истерические постановления ЦК тогда назывались историческими. Не исключение - об опере Мурадели "Великая дружба", о Шостаковиче, Прокофьеве... Моего любимого отца арестовали, когда мне было четырнадцать лет. У нас отобрали квартиру и дали три дня на выселение. Мы выбрали город Фрунзе. Там жили в саманном доме. Вы представляете, что это такое? Строение из смеси дерьма, соломы и глины. Вот такое пристанище. Что после?
Экзаменаторы нашли, что у меня есть способности к композиции. В 45-м году я без труда поступил в Консерваторию на композиторский факультет. Трудности были, но иного рода: к тому времени я успел обзавестись семьей, работал в самодеятельности и слушал, что поет народ. Может, потому моя музыка и стала так проста и понятна.
...Только за то, что мы слушали, нас могли посадить. Слово "бард" еще не вошло в обиход. Я был абсолютный академист и никакого отношения к романтикам-новаторам не имел, к их творчеству относился с недоверием. Но в конце пятидесятых годов мне позвонил режиссер Владимир Венгеров: "Немедленно заходи!" Я пришел. У Венгерова был старенький магнитофон "Днепр". Кто-то хриплым голосом очень ненавязчиво пел. Воцарившуюся меланхолию усиливала безутешно расстроенная гитара. Вдруг я услышал как раз то, что особенно ценю в песне: слова простые, метафора сложная. Необычно простые слова! Но они так сложены, что мысль, ими выраженная, не банальна. Неожиданно меня поразила музыка. Я услышал необыкновенно красивую мелодию. Тончайшая лирика удивительно сливалась с именем певца: Булат.
Он писал, что мы были людьми одной крови. Мы считали друг друга братьями.
Шестидесятниками нас начали называть позже. Когда прошел тот удивительный период с большими ожиданиями. Ничего не сбылось, но была надежда и непередаваемое чувство особого времени.
Он был младше меня. Но тоже был шестидесятником. Мы встретились в ленфильмовском кафе. Нас знакомил режиссер Шредель. Новый знакомый смотрел неприветливо: какой-то еще официальный композитор, нотник...
Шредель: "Исаак Иосифович хочет написать музыку на ваши стихи".
Он: "Только с одним условием - мое имя должно быть в титрах".
Я: "Если вы не будете в титрах, то и меня не будет в титрах. Я думаю, мы оба будем в титрах!"
Он сразу потеплел, пожал мне руку.
Несколько позже, в титрах: ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ. Его не вырезали.
...Терпеть не могу, когда не уважают чужого времени! Целый день ждал Высоцкого на студии, отпустил оркестр и сидел в компании Михаила Швейцера и его жены. Я такого никак не предвидел: меня специально вызвали из Ленинграда - Высоцкому нужно было уезжать во Францию, записывать баллады. Приехал и жду, не один час. Позвонил Марине: куда пропал Володя? Не знала. Наконец в семь часов явился Володя. Я на него не смотрел, был зол и не хотел с ним разговаривать. А он? Вместо того чтобы зайти, опустить голову (артист все-таки!) и вымолвить плаксивым голосом: я виноват, я на колени брошусь (некоторые натурально в ноги кидаются, даже без предупреждения)... Вместо этого спектакля Высоцкий, как разъяренный барс, бросился на Швейцера: "Как вы смели, Михаил Абрамыч, сократить мои баллады?!" Швейцер опешил: "Володенька, я вынужден был, ты пойми, они такие длинные..." А Высоцкий еще некоторое время наступал, а потом говорит: "Что, пишем? Давайте, я сразу спою". И взял микрофон. Я сказал ребятам, чтобы записали всю эту бодягу, пусть поет. Володя начал петь. Сразу! Со всеми интонациями! Я вдруг услышал гения. Я человек непосредственный, импульсивный, а тогда - особенно. Когда Высоцкий закончил петь, я подбежал к нему, расцеловал и сказал, что всего несколько минут назад я его страшно ненавидел, а теперь очень и очень люблю. За пятнадцать минут Высоцкий записал все три баллады.
...Это были люди, которые оторвались. Я дружил не только с шестидесятниками. Среди моих друзей были отцы нынешних митьков. Мы не чувствовали себя виноватыми, мы не занимались антигосударственной деятельностью, мы не входили ни в какие тайные общества. Что я делал? Обложил себя приемниками, слушал мир и был в курсе всего движения наших инакомыслящих. Читал запрещенную литературу, которую Булат привозил из-за границы и которую можно было купить здесь. Я не проповедовал никаких альтернативных взглядов, и Булат не проповедовал. Мы знали: если нас захотят арестовать - непременно арестуют. Поэтому жили открыто. В основном тогда сажали диссидентов, чтобы те не подавали дурной пример другим. Вот вышли четверо возражать против вторжения наших в Чехословакию. Через пять минут их арестовали. Они даже не успели развернуть транспарант. Среди диссидентов было немало желающих быстро попасть в историю.
...Самый главный герой моей жизни - Пушкин. Во всем. Когда мне вручали Царскосельскую премию "За уникальное собрание романсов и песен на стихи русских поэтов XIX - XX вв.", в зале сидела Галина Вишневская. Говорят, она очень недобрая и капризная (что она хочет повесить амбарный замок на Большой театр и устроить кадровую реформу - это из другой оперы). Многое говорит мне, что она одна из самых великих, благороднейших и талантливых женщин и когда-нибудь история ей это припишет. Меня Вишневская совершенно не знает, так что моя любовь к ней абсолютно бескорыстна. На мой взгляд, ее исполнение партии Лизы в "Пиковой даме" - самое лучшее. Может, есть и лучше исполнители, не берусь утверждать. Но "Пиковая дама" и "Евгений Онегин" - мои самые любимые оперы на свете. Потому и Вишневская. О ней я сказал: "Я хотел бы, чтобы Галина Вишневская спела романс, который я еще не написал". Я имел в виду, что еще не достоин ее исполнения и тот романс, который я мог бы ей предложить, еще не написан. (Да и Вишневская уже не поет.)
...В моем положении говорить о творческих планах самонадеянно. Над чем работаю? Я, как остроумно заметил один газетный критик, вернулся в свою молодость. Что это значит? Когда-то я писал симфонии, скрипичные сонаты, произведения для фортепиано. Написал два балета. Один шел в Кировском, другой - в Малом оперном. Потом меня увлек театр. С театра я начал ощущать в себе человека, который может внести в прикладной жанр музыки нечто такое, чтобы она заставила о себе
говорить как о самостоятельной художественной ценности. Позволю себе без чувства ложной скромности заметить, что я много сделал для театра ("Не склонившие головы", "Горе от ума", "Дядя Ваня", "Идиот"...). Один известный театральный критик сделал мне очень большой комплимент, сказав в одном из выступлений, что моя музыка к "Горю от ума" рассказывает содержание, она достойна быть не просто подкладочкой.
Сейчас я работаю над завершением грандиозного по замыслу концерта для оркестра в семи частях "Желтые звезды". Это произведение уже доработано, неоднократно исполнялось и имело три блестящих исполнения - три. Поступали предложения от многих дирижеров, но "Звезды" я писал для самого близкого мне дирижера - Юрия Темирканова. Он давно желал работать со мной, но я считал, что еще не готов. А теперь все готово. Я уже положил ему на стол последнюю редакцию того, что сделал. Просто мне захотелось доделать финал.
...Замечательные слова Толстого: "Добывайте золото просеиванием". Это формула спасения нашего искусства. Я стараюсь придерживаться этого правила. Наверное, не всегда получается, как хотелось бы мне, как желаемо публике и как понятно критике. Но, в конце концов, я же не идеал. АЛЕКСЕЙ ФРОЛОВ