Культура
И ДОБРЫЙ СКАЗОЧНИК, И БЕСПОЩАДНЫЙ ПСИХОЛОГ...
19 мартa
Судьба не позволила Евгению Фроловичу осесть в студенческой аудитории. Бродя по питерским улицам и все еще переживая фиаско на экзаменах, наш герой вдруг увидел объявление о приеме в школу народного творчества при одном из ДК.
И, ни минуты не размышляя, словно к себе домой, Александров в эту школу и направился.
Надо сказать, что ему повезло: он попал к людям, способным разглядеть в душе смешного деревенского плотника огонь призвания и, главное, способным не погасить, а еще больше раздуть этот огонь. Очень скоро педагоги поняли, что Александров - это находка. И не известно, кто первый из них сказал мудрую, поистине судьбоносную фразу: "Не стоит обременять его излишними техническими навыками. Пусть пишет, как пишет. Если будет думать о технике - перестанет думать о живописи". И Евгения Фроловича отпустили, так сказать, в свободное плавание.
Лет двадцать он жил в рабочем общежитии, всю жизнь зарабатывал себе на хлеб библейской профессией плотника - простой и очень тяжелой физически: этот труд занимал его силы, но зато позволял держать душу свободной для кисти и красок.
Никакой личной жизни. Все радости, все житейские удовольствия сосредоточились на одной палитре. Живопись была для него и работой, и отдыхом, и попросту воздухом, которым и дышишь всю жизнь, а все не надышишься. Как вдох-выдох рождается холст. Сотни холстов в год...
Все, кто так или иначе причастен к художнической судьбе Александрова, поражаются тому, с какой уверенной силой написаны его работы. Когда вспоминаешь, что первую свою картину этот человек написал в тридцать лет, невольно приходит на ум сравнение с Ильей Муромцем, который тридцать лет не мог и пальцем пошевелить, а потом вдруг встал и всех поразил своей силой.
Он не замыкается в одной теме. Он с легкостью переходит от большого жанрового полотна к пейзажу или портрету. Но все же, начиная разговор о творчестве Евгения Фроловича, следует в первую очередь сказать о натюрмортах.
Потому что именно натюрморты и поражают зрителя прежде всего. Во-первых, они, попросту говоря, очень красивы, декоративны. Из самых обыденных предметов - банки консервированного горошка, никелированного чайника, бутылки с шампанским, рогалика - художник возводит какие-то сказочные дворцы, расстилает скатерти-самобранки... Во-вторых, каждый натюрморт имеет, если можно так выразиться, свою драматургию, подчиняется единому театральному замыслу. Всякий предмет (хочется сказать - персонаж) знает свою роль, свой характер, свою живописную реплику, и в целом выходит так, что на картине разыгрывается некая сценка в духе андерсеновских сказок об оживших вещах. Бутылки - это романтичные, изысканные дамы, чашки более приземлены и реалистичны, блестящий кавалер-нож соседствует с простодушной и доброй булкой, навытяжку стоят пажи-рюмки, ну а чайник - он и есть чайник, этим все сказано.
Но глубоко ошибется тот, кто, глядя на эти натюрморты, решит, что Александров - это добродушный сказочник-гений, который, конечно, очень мил, но к подлинно серьезным темам ему путь закрыт.
Взгляните, как пугающе непохожа на этот сказочный мир натюрморта галерея александровских ню. Художник словно лучом ослепительного прожектора высвечивает своих натурщиц - героини его полотен обнажены не только физически, но и духовно. Здесь нет и следа декоративности - здесь нечто среднее между отчаянием Кафки и безжалостностью фрейдовского психоанализа. Чаще всего натурщица у Александрова сидит в углу, съежившись, словно от холода, или напряженно каменея в статичной позе; губы трагически сжаты, а если эти женщины порой улыбаются, то такие улыбки никто не назовет беззаботными. Кисть художника внезапно, как прозрение, настигает натуру: героини застигнуты врасплох, они - на допросе у собственной совести.
Да, Александров может быть не только добрым сказочником. Ему доступны и страшные провалы человеческой души, которыми он, впрочем, не любуется, не смакует их, эпатируя нашу несчастную, уставшую от чернухи публику. Он умеет хранить подлинную доброту к человеку.
Многие из тех, кто теперь преклоняется перед этим удивительным человеком, начали свое знакомство с ним с работы под названием "Петр I на строительстве корабля". Представьте себе: солнечный день на Финском заливе (то, что это именно Финский залив, понимаешь сразу, хотя никаких конкретных примет вроде бы и нет). На первом плане Петр в белой рубашке деловито обтесывает бревно, чуть-чуть при этом щеголяя своей силой и рабочими навыками. Рядом придворные в треуголках: стоят столбами, изумляясь такому нецарскому поведению; по другую руку от Петра группа рабочих, плотников, которые с усилием что-то куда-то перетаскивают, а капрал с непременной палкой в руке старательно подгоняет их. В группе плотников художник изобразил и себя: игнорируя капральскую палку, живописный двойник Евгения Фроловича оторвался от работы и заговорщически подмигивает царю. Над всем этим возвышается огромный грациозный остов корабля, готовящегося к дальним плаваниям и жарким морским баталиям. Штормовое обаяние Петровской эпохи налицо, композиция безукоризненна, фигуры предельно выразительны.
Искусства не может быть без любви к тому, что изображаешь, а любовь эта в Александрове всегда переполняла все его существо. В поисках новых свиданий с натурой он порою бросал Ленинград и мчался то на Урал, то на берега Байкала, то в Крым с единственной целью - написать то, что еще никогда не писал. С легкостью, почти без багажа срывался он с места, но зато возвращался обратно тяжело груженный новыми холстами. Этюдов почти не писал: каждое его произведение - это сразу набело написанная законченная работа, в которой ни убавить, ни прибавить нечего.
Евгений Александров практически не выставлял свои картины. Есть круг людей - знатоков и ценителей искусства, для которых открыты двери в его мастерскую, которые всею душою мечтают познакомить с этим чудом всех любителей живописи. Это друзья, учителя, соратники. Когда-то в этот тесный круг входила и его жена... Стопроцентная петербурженка, из старинной семьи интеллигентов, она случайно познакомилась с Евгением Фроловичем, когда тому было уже пятьдесят. Познакомилась сначала с картинами, потом и с автором - это был красивый роман двух немолодых и очень разных людей, парадоксальный, как все в жизни Александрова.
Свое семидесятилетие Евгений Фролович встречает вдовцом. Он снова один со своей живописью. Он силен и полон творческих планов. Те, кому удалось увидеть его свежие работы, говорят, что Александров выходит на новый уровень: в его холстах нет трагичности, они стали еще более светлыми, даже - светящимися.
ГРИГОРИЙ МАМАЕВ, искусствовед
И, ни минуты не размышляя, словно к себе домой, Александров в эту школу и направился.
Надо сказать, что ему повезло: он попал к людям, способным разглядеть в душе смешного деревенского плотника огонь призвания и, главное, способным не погасить, а еще больше раздуть этот огонь. Очень скоро педагоги поняли, что Александров - это находка. И не известно, кто первый из них сказал мудрую, поистине судьбоносную фразу: "Не стоит обременять его излишними техническими навыками. Пусть пишет, как пишет. Если будет думать о технике - перестанет думать о живописи". И Евгения Фроловича отпустили, так сказать, в свободное плавание.
Лет двадцать он жил в рабочем общежитии, всю жизнь зарабатывал себе на хлеб библейской профессией плотника - простой и очень тяжелой физически: этот труд занимал его силы, но зато позволял держать душу свободной для кисти и красок.
Никакой личной жизни. Все радости, все житейские удовольствия сосредоточились на одной палитре. Живопись была для него и работой, и отдыхом, и попросту воздухом, которым и дышишь всю жизнь, а все не надышишься. Как вдох-выдох рождается холст. Сотни холстов в год...
Все, кто так или иначе причастен к художнической судьбе Александрова, поражаются тому, с какой уверенной силой написаны его работы. Когда вспоминаешь, что первую свою картину этот человек написал в тридцать лет, невольно приходит на ум сравнение с Ильей Муромцем, который тридцать лет не мог и пальцем пошевелить, а потом вдруг встал и всех поразил своей силой.
Он не замыкается в одной теме. Он с легкостью переходит от большого жанрового полотна к пейзажу или портрету. Но все же, начиная разговор о творчестве Евгения Фроловича, следует в первую очередь сказать о натюрмортах.
Потому что именно натюрморты и поражают зрителя прежде всего. Во-первых, они, попросту говоря, очень красивы, декоративны. Из самых обыденных предметов - банки консервированного горошка, никелированного чайника, бутылки с шампанским, рогалика - художник возводит какие-то сказочные дворцы, расстилает скатерти-самобранки... Во-вторых, каждый натюрморт имеет, если можно так выразиться, свою драматургию, подчиняется единому театральному замыслу. Всякий предмет (хочется сказать - персонаж) знает свою роль, свой характер, свою живописную реплику, и в целом выходит так, что на картине разыгрывается некая сценка в духе андерсеновских сказок об оживших вещах. Бутылки - это романтичные, изысканные дамы, чашки более приземлены и реалистичны, блестящий кавалер-нож соседствует с простодушной и доброй булкой, навытяжку стоят пажи-рюмки, ну а чайник - он и есть чайник, этим все сказано.
Но глубоко ошибется тот, кто, глядя на эти натюрморты, решит, что Александров - это добродушный сказочник-гений, который, конечно, очень мил, но к подлинно серьезным темам ему путь закрыт.
Взгляните, как пугающе непохожа на этот сказочный мир натюрморта галерея александровских ню. Художник словно лучом ослепительного прожектора высвечивает своих натурщиц - героини его полотен обнажены не только физически, но и духовно. Здесь нет и следа декоративности - здесь нечто среднее между отчаянием Кафки и безжалостностью фрейдовского психоанализа. Чаще всего натурщица у Александрова сидит в углу, съежившись, словно от холода, или напряженно каменея в статичной позе; губы трагически сжаты, а если эти женщины порой улыбаются, то такие улыбки никто не назовет беззаботными. Кисть художника внезапно, как прозрение, настигает натуру: героини застигнуты врасплох, они - на допросе у собственной совести.
Да, Александров может быть не только добрым сказочником. Ему доступны и страшные провалы человеческой души, которыми он, впрочем, не любуется, не смакует их, эпатируя нашу несчастную, уставшую от чернухи публику. Он умеет хранить подлинную доброту к человеку.
Многие из тех, кто теперь преклоняется перед этим удивительным человеком, начали свое знакомство с ним с работы под названием "Петр I на строительстве корабля". Представьте себе: солнечный день на Финском заливе (то, что это именно Финский залив, понимаешь сразу, хотя никаких конкретных примет вроде бы и нет). На первом плане Петр в белой рубашке деловито обтесывает бревно, чуть-чуть при этом щеголяя своей силой и рабочими навыками. Рядом придворные в треуголках: стоят столбами, изумляясь такому нецарскому поведению; по другую руку от Петра группа рабочих, плотников, которые с усилием что-то куда-то перетаскивают, а капрал с непременной палкой в руке старательно подгоняет их. В группе плотников художник изобразил и себя: игнорируя капральскую палку, живописный двойник Евгения Фроловича оторвался от работы и заговорщически подмигивает царю. Над всем этим возвышается огромный грациозный остов корабля, готовящегося к дальним плаваниям и жарким морским баталиям. Штормовое обаяние Петровской эпохи налицо, композиция безукоризненна, фигуры предельно выразительны.
Искусства не может быть без любви к тому, что изображаешь, а любовь эта в Александрове всегда переполняла все его существо. В поисках новых свиданий с натурой он порою бросал Ленинград и мчался то на Урал, то на берега Байкала, то в Крым с единственной целью - написать то, что еще никогда не писал. С легкостью, почти без багажа срывался он с места, но зато возвращался обратно тяжело груженный новыми холстами. Этюдов почти не писал: каждое его произведение - это сразу набело написанная законченная работа, в которой ни убавить, ни прибавить нечего.
Евгений Александров практически не выставлял свои картины. Есть круг людей - знатоков и ценителей искусства, для которых открыты двери в его мастерскую, которые всею душою мечтают познакомить с этим чудом всех любителей живописи. Это друзья, учителя, соратники. Когда-то в этот тесный круг входила и его жена... Стопроцентная петербурженка, из старинной семьи интеллигентов, она случайно познакомилась с Евгением Фроловичем, когда тому было уже пятьдесят. Познакомилась сначала с картинами, потом и с автором - это был красивый роман двух немолодых и очень разных людей, парадоксальный, как все в жизни Александрова.
Свое семидесятилетие Евгений Фролович встречает вдовцом. Он снова один со своей живописью. Он силен и полон творческих планов. Те, кому удалось увидеть его свежие работы, говорят, что Александров выходит на новый уровень: в его холстах нет трагичности, они стали еще более светлыми, даже - светящимися.
ГРИГОРИЙ МАМАЕВ, искусствовед
