Культура
БЛОКАДНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК В ТРЕХ ПРОЕКЦИЯХ
10 апреля
Наталия Лапина обошлась без огромного арсенала средств, накопленного современной режиссурой. Нет ни клипового монтажа, ни пластических экзерсисов, ни мизансцен-ребусов. В спектакле есть только три актера и их непрерывное - в реальном времени - существование. Кажется, "Мой бедный Марат" и есть то самое, что иногда имеют в виду под термином "психологический театр". В некоторых моментах спектакля Наталии Лапиной удалось добиться абсолютной органики происходящего. Что это за моменты? Я не возьмусь точно указать; актеры Виталий Любский, Оксана Глушкова, Дмитрий Макеев всегда готовы к тому, чтобы быть убедительными и подниматься от игры в персонажей до реального существования от их имени.
Для всех актеров, рискующих играть в "Моем бедном Марате", Арбузов придумал своеобразное испытание. Между первым и вторым актом проходит четыре года, а между вторым и третьим - все тринадцать. Таким образом, персонажи за время действия становятся старше на 17 лет. Вот вопрос: как донести эти метаморфозы до зрителя и избежать потерь в органике существования? Актеры вместе с режиссером находят достаточно убедительное решение. В каждом возрасте они определяют главное по смыслу и играют не столько возрастную характерность, сколько выраженное человеческое качество.
В начале спектакля Лика и Марат (Оксана Глушкова и Виталий Любский) в первую очередь наивны и открыты, забавны в своей серьезности. Для актеров важнее всего то, что персонажи еще не покинули детство, - поэтому и Лика, и Марат приобретают совсем детские, почти дошкольные черты. Эти "дети" вдвоем выживают в блокадную зиму. Позже к ним придет еще один "ребенок" - странный поэт Леонидик, который все время говорит о себе в третьем лице (Дмитрий Макеев).
Следующее время действия - 1946 год. Три времени действия - три отрезка сцены, один за другим. Автор сценографии Николай Слободяник - его лаконичное и убедительное решение многое определяет. В каждом акте задник перемещается вглубь, обнажая новую квартиру Марата. То есть это одна и та же квартира - но в разные времена своего существования. Вначале (совсем узкий отрезок площадки, только авансцена) - это темное блокадное жилье с буржуйкой и кучей тряпья на кровати. Актеры находятся на расстоянии вытянутой руки от зрителей, мы видим, как блестят в полутьме глаза, видим пальцы, которые ощупывают банку тушенки. В первом акте такие детали важней режиссеру, чем построение мизансцен.
Во втором акте нам открывается уже больше половины сцены - это светящийся весенним солнцем 1946-й послевоенный год. Кровать - та же самая - уютно перемещается за полупрозрачную ширму спальни, появляется монументальный письменный стол и лампа с абажуром. Но от всего этого ярко высвеченного великолепия зрителей отделяет темная широкая полоса, где чернеют силуэты буржуйки и драного матраца. Актеры стали значительно дальше от нас, мы уже не вместе с ними, а смотрим на них со стороны. Это потому, что персонажи стали более чужими. Ушла детская искренность - взамен появились недоговоренности, паузы, неловко повисающие в воздухе. Если говорить о возрасте героев, то он соответствует реальному возрасту актеров, так что проблема вроде как не стоит. Тем не менее определяющее качество для всех троих найдено - порывистость, некоторая напряженная нервозность, максимализм.
И наконец, третий акт (теперь сцена обозрима во всю глубину) - оттепельный 1959-й с новенькими обоями и - вот оно, благополучие! - радиолой на куцых ножках. В углу новогодняя елка, на столе салат. Только видно все это далеко-далеко, словно смотришь фильм с последнего ряда кинотеатра. Теперь мы не наблюдаем за героями, а как будто подглядываем за ними. Если зритель, как, например, я, зрение имеет так себе, то он не разглядит выражений лиц актеров - что там говорить про блеск глаз. Но блеска в теперешних глазах и не может быть: в жизни поженившихся Лики и Леонидика настал период сна, холода, внутренней остановки. Цвет третьего акта - мертвенный серый, даже елка светится безжизненным серебром.
Чтобы не раствориться в этом серебре, не обесцветиться, героям надо разбудить друг в друге безрассудство семнадцатилетней давности. Юношескую решительность приносит с собой Марат. Он разрушает невидимую стену между современностью персонажей и их прошлым, их воспоминаниями. Он решительно шагает из светящегося "настоящего" прямо к буржуйке на авансцене. Сцены, которая старательно возводилась весь спектакль, больше нет. Опыт, воспоминания, мечты и действительность смыкаются.
Очень простой условный ход, с одной стороны - неожиданный для спектакля, а с другой - заложенный в самом его пространстве, наполняет "Моего бедного Марата" необходимым воздухом.
Хочется сказать, что театральному Питеру не хватало хорошего спектакля, имеющего отношение к "психологическому", жизнеподобному театру. Или, может быть, просто не хватает таких хороших спектаклей.
БОРИС ПАВЛОВИЧ
Для всех актеров, рискующих играть в "Моем бедном Марате", Арбузов придумал своеобразное испытание. Между первым и вторым актом проходит четыре года, а между вторым и третьим - все тринадцать. Таким образом, персонажи за время действия становятся старше на 17 лет. Вот вопрос: как донести эти метаморфозы до зрителя и избежать потерь в органике существования? Актеры вместе с режиссером находят достаточно убедительное решение. В каждом возрасте они определяют главное по смыслу и играют не столько возрастную характерность, сколько выраженное человеческое качество.
В начале спектакля Лика и Марат (Оксана Глушкова и Виталий Любский) в первую очередь наивны и открыты, забавны в своей серьезности. Для актеров важнее всего то, что персонажи еще не покинули детство, - поэтому и Лика, и Марат приобретают совсем детские, почти дошкольные черты. Эти "дети" вдвоем выживают в блокадную зиму. Позже к ним придет еще один "ребенок" - странный поэт Леонидик, который все время говорит о себе в третьем лице (Дмитрий Макеев).
Следующее время действия - 1946 год. Три времени действия - три отрезка сцены, один за другим. Автор сценографии Николай Слободяник - его лаконичное и убедительное решение многое определяет. В каждом акте задник перемещается вглубь, обнажая новую квартиру Марата. То есть это одна и та же квартира - но в разные времена своего существования. Вначале (совсем узкий отрезок площадки, только авансцена) - это темное блокадное жилье с буржуйкой и кучей тряпья на кровати. Актеры находятся на расстоянии вытянутой руки от зрителей, мы видим, как блестят в полутьме глаза, видим пальцы, которые ощупывают банку тушенки. В первом акте такие детали важней режиссеру, чем построение мизансцен.
Во втором акте нам открывается уже больше половины сцены - это светящийся весенним солнцем 1946-й послевоенный год. Кровать - та же самая - уютно перемещается за полупрозрачную ширму спальни, появляется монументальный письменный стол и лампа с абажуром. Но от всего этого ярко высвеченного великолепия зрителей отделяет темная широкая полоса, где чернеют силуэты буржуйки и драного матраца. Актеры стали значительно дальше от нас, мы уже не вместе с ними, а смотрим на них со стороны. Это потому, что персонажи стали более чужими. Ушла детская искренность - взамен появились недоговоренности, паузы, неловко повисающие в воздухе. Если говорить о возрасте героев, то он соответствует реальному возрасту актеров, так что проблема вроде как не стоит. Тем не менее определяющее качество для всех троих найдено - порывистость, некоторая напряженная нервозность, максимализм.
И наконец, третий акт (теперь сцена обозрима во всю глубину) - оттепельный 1959-й с новенькими обоями и - вот оно, благополучие! - радиолой на куцых ножках. В углу новогодняя елка, на столе салат. Только видно все это далеко-далеко, словно смотришь фильм с последнего ряда кинотеатра. Теперь мы не наблюдаем за героями, а как будто подглядываем за ними. Если зритель, как, например, я, зрение имеет так себе, то он не разглядит выражений лиц актеров - что там говорить про блеск глаз. Но блеска в теперешних глазах и не может быть: в жизни поженившихся Лики и Леонидика настал период сна, холода, внутренней остановки. Цвет третьего акта - мертвенный серый, даже елка светится безжизненным серебром.
Чтобы не раствориться в этом серебре, не обесцветиться, героям надо разбудить друг в друге безрассудство семнадцатилетней давности. Юношескую решительность приносит с собой Марат. Он разрушает невидимую стену между современностью персонажей и их прошлым, их воспоминаниями. Он решительно шагает из светящегося "настоящего" прямо к буржуйке на авансцене. Сцены, которая старательно возводилась весь спектакль, больше нет. Опыт, воспоминания, мечты и действительность смыкаются.
Очень простой условный ход, с одной стороны - неожиданный для спектакля, а с другой - заложенный в самом его пространстве, наполняет "Моего бедного Марата" необходимым воздухом.
Хочется сказать, что театральному Питеру не хватало хорошего спектакля, имеющего отношение к "психологическому", жизнеподобному театру. Или, может быть, просто не хватает таких хороших спектаклей.
БОРИС ПАВЛОВИЧ
