Культура
ВЕРЮ СВОЕМУ ТЕРПЕНЬЮ И ТВОЕЙ ЛЮБВИ...
19 июня
Вчера исполнилось 95 лет со дня его рождения. В эти дни в его родном городе - Вологде - проходят Шаламовские чтения. Его родовое гнездо стало музеем, картинной галереей еще тогда, когда имя писателя было почти под запретом. А сейчас в Вологде это здание так и называется - Шаламовский дом. Там проходят музыкальные и поэтические вечера, собирается вологодская интеллигенция, приезжают столичные и зарубежные гости.
Родился Шаламов в Вологде, в семье священнослужителя, служившего и в православной миссии в Америке, и в северных русских краях. А умер, не оставив потомства (и вообще род прервался в круговерти двадцатого столетия), в Москве, в этом самом интернате. В 2000 году памятник на его могиле разгромили, уничтожили вандалы. Преступление осталось нераскрытым, да никто толком и не стремился его раскрывать. Сейчас памятник восстановлен - это было сделано земляками, силами ОАО "Северсталь".
Более того, еще когда Шаламов был жив, в 70-е годы, Александр Солженицын ухитрился сказать в Америке, что писатель умер. А когда он уже действительно умер, Александр Исаевич написал о нем фактически разгромную статью, где подверг сомнению художественные достоинства "Колымских рассказов", а также обвинил писателя в неправильной идеологии - дескать, не был колымский узник подлинным врагом системы, верил в революцию и социализм... На самом деле, как замечают критики и публицисты, эта статья напоминала скорее сведение счетов: дискуссия между автором "Архипелага ГУЛАГ" и автором "Воскрешения лиственницы" была острой и непримиримой. Отнюдь не политической - политика есть лишь малая, крошечная часть огромного космоса человеческой деятельности. Камнем преткновения была старая, как мир, тема Добра и Зла.
Если Солженицын подавал лагерь, лагерный опыт как некий очищающий и возвышающий (как положено, через страдание и зло), то Шаламов настаивал: лагерь есть абсолютное Зло. Там смерть перестает быть событием. Лагерный опыт неприменим нигде, кроме лагеря. Право же, над этим задумаешься не раз в наши дни, когда из каждой уличной кафешки разносятся, в каждой маршрутке звучат "р-рамантические" песни про зону, про тюрьму и лагерь, про шконки и шмоны... народ привыкает к тому, что лагерь везде, лагерь рядом, лагерь в прошлом, лагерь в будущем, и вся жизнь такая... И как мы хотим дальше жить и стараться превратиться в цивилизованную страну, коли так?
Виктор Ерофеев писал: "Шаламов... показал предел, за которым разрушается всякая душа. Он показал, что страдания не возвышают людей (линия Достоевского), а делают их безразличными, стирается даже грань между жертвами и палачами, они готовы поменяться местами". А в революционное обновление мира писатель действительно верил. В 20-е годы жило много людей, которые, взяв все лучшее, духовное, свободное и прогрессивное из мировоззренческих традиций русской либерально-дворянской культуры, хотели видеть впереди свет, добро и, как теперь принято говорить, гражданское общество. Сталинские репрессии уничтожили носителей этой традиции. И одновременно сталинская система вернула традицию иную - великодержавную, шовинистическую по сути идеологию. И как ни странно, автор "ГУЛАГа" в наши дни часто смыкается в своих статьях и выступлениях именно с этой традицией. А еще он, видимо, до сих пор не хочет простить Шаламову резкость - тот его когда-то назвал "дельцом"... В этом споре сейчас мы не будем искать правых и виноватых, к тому же Шаламов мог быть резок и несправедлив, но он жил как жил, не считал себя мессией и спасителем России. В лагере ему было трудно - особенно когда не было возможности писать стихи. В конце жизни эта трудность тоже была...
И была вера: "Верю, верю всем приметам, Снам и паукам, Верю лыжам, верю летом Узким челнокам. Верю в рев автомобилей, Бурных дизелей, В голубей почтовых крылья, В мачты кораблей. Верю в трубы пароходов, Верю в поезда, Даже в летную погоду верю иногда. Верю я в оленьи нарты, В путевой компас У заиндевевшей нарты В безысходный час... Верю щучьему веленью, Стынущей крови... Верю своему терпенью и твоей любви".
Это про Север. Это про пути к родной Вологде из дальних краев. Туда, где сегодня в его доме читают его стихи.
СВЕТЛАНА ГАВРИЛИНА
Родился Шаламов в Вологде, в семье священнослужителя, служившего и в православной миссии в Америке, и в северных русских краях. А умер, не оставив потомства (и вообще род прервался в круговерти двадцатого столетия), в Москве, в этом самом интернате. В 2000 году памятник на его могиле разгромили, уничтожили вандалы. Преступление осталось нераскрытым, да никто толком и не стремился его раскрывать. Сейчас памятник восстановлен - это было сделано земляками, силами ОАО "Северсталь".
Более того, еще когда Шаламов был жив, в 70-е годы, Александр Солженицын ухитрился сказать в Америке, что писатель умер. А когда он уже действительно умер, Александр Исаевич написал о нем фактически разгромную статью, где подверг сомнению художественные достоинства "Колымских рассказов", а также обвинил писателя в неправильной идеологии - дескать, не был колымский узник подлинным врагом системы, верил в революцию и социализм... На самом деле, как замечают критики и публицисты, эта статья напоминала скорее сведение счетов: дискуссия между автором "Архипелага ГУЛАГ" и автором "Воскрешения лиственницы" была острой и непримиримой. Отнюдь не политической - политика есть лишь малая, крошечная часть огромного космоса человеческой деятельности. Камнем преткновения была старая, как мир, тема Добра и Зла.
Если Солженицын подавал лагерь, лагерный опыт как некий очищающий и возвышающий (как положено, через страдание и зло), то Шаламов настаивал: лагерь есть абсолютное Зло. Там смерть перестает быть событием. Лагерный опыт неприменим нигде, кроме лагеря. Право же, над этим задумаешься не раз в наши дни, когда из каждой уличной кафешки разносятся, в каждой маршрутке звучат "р-рамантические" песни про зону, про тюрьму и лагерь, про шконки и шмоны... народ привыкает к тому, что лагерь везде, лагерь рядом, лагерь в прошлом, лагерь в будущем, и вся жизнь такая... И как мы хотим дальше жить и стараться превратиться в цивилизованную страну, коли так?
Виктор Ерофеев писал: "Шаламов... показал предел, за которым разрушается всякая душа. Он показал, что страдания не возвышают людей (линия Достоевского), а делают их безразличными, стирается даже грань между жертвами и палачами, они готовы поменяться местами". А в революционное обновление мира писатель действительно верил. В 20-е годы жило много людей, которые, взяв все лучшее, духовное, свободное и прогрессивное из мировоззренческих традиций русской либерально-дворянской культуры, хотели видеть впереди свет, добро и, как теперь принято говорить, гражданское общество. Сталинские репрессии уничтожили носителей этой традиции. И одновременно сталинская система вернула традицию иную - великодержавную, шовинистическую по сути идеологию. И как ни странно, автор "ГУЛАГа" в наши дни часто смыкается в своих статьях и выступлениях именно с этой традицией. А еще он, видимо, до сих пор не хочет простить Шаламову резкость - тот его когда-то назвал "дельцом"... В этом споре сейчас мы не будем искать правых и виноватых, к тому же Шаламов мог быть резок и несправедлив, но он жил как жил, не считал себя мессией и спасителем России. В лагере ему было трудно - особенно когда не было возможности писать стихи. В конце жизни эта трудность тоже была...
И была вера: "Верю, верю всем приметам, Снам и паукам, Верю лыжам, верю летом Узким челнокам. Верю в рев автомобилей, Бурных дизелей, В голубей почтовых крылья, В мачты кораблей. Верю в трубы пароходов, Верю в поезда, Даже в летную погоду верю иногда. Верю я в оленьи нарты, В путевой компас У заиндевевшей нарты В безысходный час... Верю щучьему веленью, Стынущей крови... Верю своему терпенью и твоей любви".
Это про Север. Это про пути к родной Вологде из дальних краев. Туда, где сегодня в его доме читают его стихи.
СВЕТЛАНА ГАВРИЛИНА
