Культура
МИР ПЛОХ, ПОТОМУ ЧТО ОН ПЛОХ
02 августа
В следующей книжке журнала замечательная подборка Михаила Яснова. "Бестиарию" не случайно предпослан эпиграф из Аполлинера. Здесь переводчик с французского встретился с русским поэтом, и сообща они создали неожиданный ритм. "Я бежал по распахнутым улицам века // с лицом человека, // спешащего ниоткуда из никуда". И цикл "Праздник утра" наполняют мощные и энергичные строчки, будто бы вдруг жаркое солнце Прованса осветило стылые закоулки города Питера.
"Умер бомж. Как сидел на пеньке в саду,
Так и умер. Теперь он сидит в аду,
На своем пеньке, при своих бобах.
В рай его не возьмут - слишком скверно пах".
В третьем номере статья Василия Русакова "Безблагодатные элегии Давида Раскина". Раскин - один из поэтов кушнеровской школы, сильный поэт, горький и едкий. Конечно, никто из пишущих не может похвастать, будто бы сумел ухватить своими словами все наше существование. И в стихах Раскина проступает лишь одна его сторона, мрачная и удручающая. Но кому из нас не приходилось чувствовать себя безмерно одиноким и брошенным?
"Все та же закваска тяжелой речи без поводов и причин.
Если говорить, то лучше всего ни о чем.
Молчание пахнет хлебом. Горчит подгоревший тмин.
И не проникает сквозь плотную ночь ни одна звезда,
ни одним лучом".
Стихи эти не просты и не сразу открываются случайному взгляду. Текст Русакова помогает читателю освоиться в незнакомом ему пространстве. Стихи Раскина не цитируются, но публикуются полностью, а прозаическая часть работы оказывается толковым и сочувственным комментарием. Такая попытка прилюдного прочтения может оказаться зародышем любопытного жанра. Крайне полезного тем, кто хочет читать, но еще не умеет, не знает как.
В этом же номере стихи Александра Фролова. Та же школа, но строй души совершенно противоположный. Во всяком случае, на него откликается иная часть моей собственной.
"Нет, я задохнулся бы, умер без нашей земной
без нашей взволнованной, влажной, беспамятной речи".
Не то чтобы Фролов не ведал о темных сторонах жизни, но они не заслоняют от него прочие. Кушнер в уже упомянутой подборке пишет, что отказывается участвовать в гонках за место на пьедестале. И Александр Фролов замечает, что предпочитает галерку первым рядам партера. Оттуда в самом деле видится нам лучше и дальше. Ироническое остранение как будто спокойная отмашка ладонью - не наигранный поэтический жест, а естественная реакция здорового человека. Однако, как и толпа представляет опасность для человека, так и вне ее существование наше вовсе не безмятежно. Об этом одно из лучших стихотворений Фролова.
"А ты?..
А что я? Ну, я пью, потому что я пью;
еще потому, что духовною жаждой томим,
а также - и смерть ужасает, и жизнь не люблю...
А главное - жалко мне этих... куда им одним?.."
И через несколько страниц строчкам Фролова откликается проза Павла Мейлахса (повесть "Отступник", № 3). "Я лежу на полу, рядом со мной бутылка водки (урон в ней уже огромен), две чашки и электрочайник с холодной водой из-под крана..." Что же - "он пьет, потому что он пьет, потомучтоонпьет?.." Да нет же. Молодой человек, оставленный в одиночестве близкими и дальними, никак не может найти, к чему же ему прислониться. Молодость персонажа, впрочем, весьма относительна. Герою и другу его уже перевалило за тридцать. Но они так и остались растерянными созерцателями. В детство уже не вернешься, а во взрослое состояние не слишком-то хочется. До семнадцати лет человек рос, как трава, а следующие пятнадцать пытался познать мир. Узнал; то есть это герою Мейлахса кажется, что теперь ему все совершенно ясно. И понятно, что к этой жизни человеку с разумом и сердцем приспособиться невозможно.
"Пили мы так, что только моей относительной молодостью и крепостью можно объяснить тот факт, что я уцелел". Это уже совсем другой голос. Евгений Звягин "Всемирная паутина". Три рассказа, опубликованных в номере пятом. Два писателя разных поколений заставляют своих персонажей маяться неприкаянностью, невостребованностью. Но если у старшего, Звягина, постоянное (скажем мягко) застолье - "эксцесс эпохи застоя", то младший пропитан уже экзистенциальной печалью. Мир плох, потому что он плох, потомучтоонплох - перефразируем и мы замечательную формулу Александра Фролова.
Если рассказчик Мейлахса забывается, слушая Бетховена, "очень водочный композитор", Брукнера, Рахманинова, то герой Сергей Иванова ("Марш авиаторов", № 5) сбегает из филармонии, с культпохода, организованного женой, и отправляется выпить пивка к приятелю. И далее нам часто напоминают, что обитают питерцы вовсе не в черной пустыне. "Я стоял, слушал и размышлял: "Пить или не пить"". Однако персонажи Иванова еще и летают. Невзирая на нехватку керосина, запасной шпонки и отсутствие зарплаты. Простое воспроизводство рабочей силы обеспечивают в авиаотряде сырым мясом - дают на шестерых летунов половину коровьей туши. Сами рубят, сами делят, а рассказчик еще и ввязывается в драку по дороге домой, после чего паек так и остается лежать, разбросанный по лестничным маршам. История в духе Довлатова, интонация похожа, да и название сразу же устанавливает точку отсчета. А после этого герой отправляется в рейс на Диксон вывозить экспедицию, предполагается, что ученую. Чем же оборачивается маршрут на самом деле - еще один загадочный симптом нашего времени.
В самом деле, оглянувшись кругом, есть от чего отчаяться. Но оказывается, что ощущением этим страшным можно еще и гордиться. Примерно так советует Андрей Арьев Самуилу Лурье ("Не теряя отчаяния", № 5). К юбилею замечательного эссеиста и критика в журнале опубликованы несколько его текстов из цикла "Книги необитаемого острова" (С. Лурье, "Поступки, побуждения, слова", № 5). "Все эти истории, в сущности, про одно и то же: как это человечно - презирать страх, как это разумно, просто, чуть ли не практично: ведь нельзя же забывать, что в жизни есть кое-что и подороже, чем жизнь". Здесь Лурье размышляет об исландских сагах, далее о романе Томаса Мэллори, о повести аббата Прево. И знакомые, кажется, книги вдруг подсвечиваются с неожиданной стороны, обнаруживают еще одно измерение, не замеченное доселе. Присоединяюсь к многочисленным поздравлениям коллег и благодарностям читателей. Что же касается отчаяния, то, не пытаясь спорить с Н. Пуниным, осмелюсь напомнить стихи более близкого нам автора. Что-то там такое мелькало о стараниях и надеждах, терять которые, оставлять втуне не стоит при любых обстоятельствах.
Не теряйте отчаяния - так вроде бы советовал Анне Ахматовой ее третий муж Николай Пунин. Ну кто там был чей муж, а кто чья жена - об этом можно еще и поспорить. Николай Пунин был человеком незаурядным и тропочку свою в жизни протоптал заметную. О нем эссе Николая Крыщука "Да и нет Николая Пунина" (№ 4). "Непререкаемый авторитет для художников, талантливый комиссар Русского музея и Эрмитажа, обожаемый студентами учитель, он продолжал чувствовать себя "гением, но без определенного призвания"". История Пунина, как она представлена его тезкой, это трагедия писателя, так и не решившегося засесть за работу. Человек радовался чужим картинам и текстам, накапливал в душе ощущения, но все робел осмыслить их и записать на бумаге. Он погиб в лагере, но это лишь драма его существования. Трагедия жизни началась много раньше первого ареста и даже яростного романа с Ахматовой. "Об отношениях Пунина и Ахматовой можно бы написать книгу", - замечает Крыщук. Но раз можно, значит, и нужно. Тогда-то случайные впечатления, мелькнувшая проблеском мысль оформятся в виде действия. Что же до прочего, то судьба наша вся, как известно...
ВЛАДИМИР СОБОЛЬ
"Умер бомж. Как сидел на пеньке в саду,
Так и умер. Теперь он сидит в аду,
На своем пеньке, при своих бобах.
В рай его не возьмут - слишком скверно пах".
В третьем номере статья Василия Русакова "Безблагодатные элегии Давида Раскина". Раскин - один из поэтов кушнеровской школы, сильный поэт, горький и едкий. Конечно, никто из пишущих не может похвастать, будто бы сумел ухватить своими словами все наше существование. И в стихах Раскина проступает лишь одна его сторона, мрачная и удручающая. Но кому из нас не приходилось чувствовать себя безмерно одиноким и брошенным?
"Все та же закваска тяжелой речи без поводов и причин.
Если говорить, то лучше всего ни о чем.
Молчание пахнет хлебом. Горчит подгоревший тмин.
И не проникает сквозь плотную ночь ни одна звезда,
ни одним лучом".
Стихи эти не просты и не сразу открываются случайному взгляду. Текст Русакова помогает читателю освоиться в незнакомом ему пространстве. Стихи Раскина не цитируются, но публикуются полностью, а прозаическая часть работы оказывается толковым и сочувственным комментарием. Такая попытка прилюдного прочтения может оказаться зародышем любопытного жанра. Крайне полезного тем, кто хочет читать, но еще не умеет, не знает как.
В этом же номере стихи Александра Фролова. Та же школа, но строй души совершенно противоположный. Во всяком случае, на него откликается иная часть моей собственной.
"Нет, я задохнулся бы, умер без нашей земной
без нашей взволнованной, влажной, беспамятной речи".
Не то чтобы Фролов не ведал о темных сторонах жизни, но они не заслоняют от него прочие. Кушнер в уже упомянутой подборке пишет, что отказывается участвовать в гонках за место на пьедестале. И Александр Фролов замечает, что предпочитает галерку первым рядам партера. Оттуда в самом деле видится нам лучше и дальше. Ироническое остранение как будто спокойная отмашка ладонью - не наигранный поэтический жест, а естественная реакция здорового человека. Однако, как и толпа представляет опасность для человека, так и вне ее существование наше вовсе не безмятежно. Об этом одно из лучших стихотворений Фролова.
"А ты?..
А что я? Ну, я пью, потому что я пью;
еще потому, что духовною жаждой томим,
а также - и смерть ужасает, и жизнь не люблю...
А главное - жалко мне этих... куда им одним?.."
И через несколько страниц строчкам Фролова откликается проза Павла Мейлахса (повесть "Отступник", № 3). "Я лежу на полу, рядом со мной бутылка водки (урон в ней уже огромен), две чашки и электрочайник с холодной водой из-под крана..." Что же - "он пьет, потому что он пьет, потомучтоонпьет?.." Да нет же. Молодой человек, оставленный в одиночестве близкими и дальними, никак не может найти, к чему же ему прислониться. Молодость персонажа, впрочем, весьма относительна. Герою и другу его уже перевалило за тридцать. Но они так и остались растерянными созерцателями. В детство уже не вернешься, а во взрослое состояние не слишком-то хочется. До семнадцати лет человек рос, как трава, а следующие пятнадцать пытался познать мир. Узнал; то есть это герою Мейлахса кажется, что теперь ему все совершенно ясно. И понятно, что к этой жизни человеку с разумом и сердцем приспособиться невозможно.
"Пили мы так, что только моей относительной молодостью и крепостью можно объяснить тот факт, что я уцелел". Это уже совсем другой голос. Евгений Звягин "Всемирная паутина". Три рассказа, опубликованных в номере пятом. Два писателя разных поколений заставляют своих персонажей маяться неприкаянностью, невостребованностью. Но если у старшего, Звягина, постоянное (скажем мягко) застолье - "эксцесс эпохи застоя", то младший пропитан уже экзистенциальной печалью. Мир плох, потому что он плох, потомучтоонплох - перефразируем и мы замечательную формулу Александра Фролова.
Если рассказчик Мейлахса забывается, слушая Бетховена, "очень водочный композитор", Брукнера, Рахманинова, то герой Сергей Иванова ("Марш авиаторов", № 5) сбегает из филармонии, с культпохода, организованного женой, и отправляется выпить пивка к приятелю. И далее нам часто напоминают, что обитают питерцы вовсе не в черной пустыне. "Я стоял, слушал и размышлял: "Пить или не пить"". Однако персонажи Иванова еще и летают. Невзирая на нехватку керосина, запасной шпонки и отсутствие зарплаты. Простое воспроизводство рабочей силы обеспечивают в авиаотряде сырым мясом - дают на шестерых летунов половину коровьей туши. Сами рубят, сами делят, а рассказчик еще и ввязывается в драку по дороге домой, после чего паек так и остается лежать, разбросанный по лестничным маршам. История в духе Довлатова, интонация похожа, да и название сразу же устанавливает точку отсчета. А после этого герой отправляется в рейс на Диксон вывозить экспедицию, предполагается, что ученую. Чем же оборачивается маршрут на самом деле - еще один загадочный симптом нашего времени.
В самом деле, оглянувшись кругом, есть от чего отчаяться. Но оказывается, что ощущением этим страшным можно еще и гордиться. Примерно так советует Андрей Арьев Самуилу Лурье ("Не теряя отчаяния", № 5). К юбилею замечательного эссеиста и критика в журнале опубликованы несколько его текстов из цикла "Книги необитаемого острова" (С. Лурье, "Поступки, побуждения, слова", № 5). "Все эти истории, в сущности, про одно и то же: как это человечно - презирать страх, как это разумно, просто, чуть ли не практично: ведь нельзя же забывать, что в жизни есть кое-что и подороже, чем жизнь". Здесь Лурье размышляет об исландских сагах, далее о романе Томаса Мэллори, о повести аббата Прево. И знакомые, кажется, книги вдруг подсвечиваются с неожиданной стороны, обнаруживают еще одно измерение, не замеченное доселе. Присоединяюсь к многочисленным поздравлениям коллег и благодарностям читателей. Что же касается отчаяния, то, не пытаясь спорить с Н. Пуниным, осмелюсь напомнить стихи более близкого нам автора. Что-то там такое мелькало о стараниях и надеждах, терять которые, оставлять втуне не стоит при любых обстоятельствах.
Не теряйте отчаяния - так вроде бы советовал Анне Ахматовой ее третий муж Николай Пунин. Ну кто там был чей муж, а кто чья жена - об этом можно еще и поспорить. Николай Пунин был человеком незаурядным и тропочку свою в жизни протоптал заметную. О нем эссе Николая Крыщука "Да и нет Николая Пунина" (№ 4). "Непререкаемый авторитет для художников, талантливый комиссар Русского музея и Эрмитажа, обожаемый студентами учитель, он продолжал чувствовать себя "гением, но без определенного призвания"". История Пунина, как она представлена его тезкой, это трагедия писателя, так и не решившегося засесть за работу. Человек радовался чужим картинам и текстам, накапливал в душе ощущения, но все робел осмыслить их и записать на бумаге. Он погиб в лагере, но это лишь драма его существования. Трагедия жизни началась много раньше первого ареста и даже яростного романа с Ахматовой. "Об отношениях Пунина и Ахматовой можно бы написать книгу", - замечает Крыщук. Но раз можно, значит, и нужно. Тогда-то случайные впечатления, мелькнувшая проблеском мысль оформятся в виде действия. Что же до прочего, то судьба наша вся, как известно...
ВЛАДИМИР СОБОЛЬ
