Общество
"КОГДА Б НА ТО НЕ БОЖЬЯ ВОЛЯ..."
14 сентября
И уже к одиннадцати часам вечера того же дня Наполеон получает известие о том, что горят Торговые ряды. Так начался тот грандиозный пожар, который уничтожил в итоге более трех четвертей города и в котором погибли не только те деревянные строения, из коих по преимуществу состояла Москва 1812 года, но и многочисленные памятники истории и культуры - дворцы, храмы, библиотеки...
О происхождении этого пожара до сих пор продолжают спорить отечественные историки, хотя для историков зарубежных здесь нет никаких вопросов. Как не было их, думается, ни для Наполеона, ни для Кутузова, ни для губернатора Москвы графа Ростопчина. Ведь и тот, и другой, и третий прекрасно знали, что подожгли город сами русские, причем сделали они это по распоряжению двух последних! А чтобы пламя разгоралось и распространялось по Москве по возможности беспрепятственно, Кутузов и Ростопчин приказали солдатам "вывезти из города весь огнегасительный снаряд".
Жгли Москву и москвичи, уходящие из города (из 275,5 тысячи населения там осталось немногим более шести тысяч), жгли и те, кто там оставались, жгли по принципу: "Не доставайся же ты злодею!" Поэтому на протяжении всего того месяца, что французские войска оставались в Москве, по городу постоянно вспыхивали все новые и новые очаги пожаров. Наполеон расценивал все это не иначе как варварство, ведь еще ни разу, ни в одной из покоренных им европейских столиц он не сталкивался с подобным отношением жителей! "Что за люди! - восклицал он, глядя на зарево московского пожара, - это настоящие скифы! Чтобы причинить мне временное зло, они разрушают созидание веков!"
Позднее, на встрече с наполеоновским посланником Лористоном, произошедшей вблизи лагеря под Тарутино, Кутузов заявит, что русские жгли Москву, "проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование". Вопрос же о цене этой любви и самопожертвования современные отечественные историки считают обычно настолько второстепенным, что традиционно замалчивают те леденящие кровь цифры, которые были подсчитаны еще при Александре I. А они недвусмысленно говорят о том, что покидая заведомо обреченный на гибель город, русское командование кроме громадного арсенала в 158 орудий, 75 тысяч ружей и 40 тысяч сабель "забыло" там и 22,5 тысячи своих раненых, которые большей частью сгорели!
О пожаре Москвы Александр I узнал несколько позднее, чем о самой сдаче города, - (9) 21 сентября, и это, надо сказать, даже несколько облегчило то положение, в котором он пребывал после получения предыдущего убийственного известия. Ведь падение древней столицы, по воспоминаниям современников, "навело немалый страх" на жителей Петербурга: там началась паника, "все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать неизвестно куда", опасаясь, что из Москвы "корсиканское чудовище" незамедлительно двинется на них. Дворянские круги ругали Кутузова "слепым и развратным стариком", обвиняли самого царя, а при дворе немедленно образовалась некая партия, возглавляемая великим князем Константином Павловичем и ратующая за мир на любых условиях! И государю стоило немалых усилий не поддаться их давлению и не вступить в переговоры с Наполеоном. "Я скорее отращу себе бороду вот до сих пор, - не раз говаривал он в этот период, указывая себе на грудь, - и буду есть картофель с последним из своих крестьян в глубине Сибири, чем подпишу стыд моего Отечества!"
Получив же известие о пожаре Москвы, государь даже как бы воспрял духом, поскольку оно давало ему очень хорошую "козырную карту" в "игре" против партии мира - хотя такого понятия, как PR, тогда еще не знали, но некоторыми методиками "управляемой связи с общественностью" владели не хуже, чем сейчас, и в полном соответствии с ними на Наполеона немедленно возложили вину за поджог Первопрестольной, объявили его "новым Аттилой". И запущенная таким образом "деза", широко распространяемая через печать, на богослужениях и посредством слухов, уже вскорости дала необходимый пропагандистский эффект - на северную столицу начала накатывать новая волна патриотического подъема.
Тем временем, пока Москву поджигали, а в Петербурге паниковали, русская армия продолжала отход в юго-восточном направлении, по Рязанской дороге. Буквально по пятам она преследовалась французским авангардом под командованием Иоахима Мюрата, личностные особенности которого и позволили казакам сыграть с ним ту злую "шутку", которая чуть позднее и позволила русской армии уйти от преследования. Ведь, как хорошо было известно, этого голубоглазого красавца атлета, саженного роста и с черными кудрями до плеч, разодетого вечно в великолепие шелков, бархата и страусовых перьев, отличали отнюдь не только феноменальная удаль и отвага, заставлявшие его в критические моменты, вооружившись только хлыстиком для верховой езды (!), лично водить в атаки свои кавалерийские лавы. Окружающим были хорошо известны и такие качества короля Неаполитанского, как его не менее феноменальные честолюбие и чувствительность к лести, "гармонично" сочетавшиеся в нем с весьма недалеким умом (что, впрочем, подчас водится за кавалеристами). Даже император, очень ценивший и тепло относившийся к своему зятю (коронованный сорвиголова был женат на сестре Наполеона, Каролине Бонапарт), говаривал частенько: "Милый Мюрат, у него так мало в голове".
Вот этими-то его качествами, тщеславием и недалекостью, и пользовались казаки из отряда генерала Раевского, двигавшегося в арьергарде наших войск. Как вспоминал в своих мемуарах Арман де Коленкур, в каждом городке, каждой деревне, расположенной по пути отступления русской армии, Мюрата обязательно встречал офицерский казачий разъезд. Казаки были сама предупредительность, они с ходу начинали рассыпаться в комплиментах перед Неаполитанским королем, говорили, что им еще не доводилось встречать такого храброго воина и что они, мол, порешили между собой ни в коем случае не убивать его, а только, если будет на то Божья воля, взять его в плен. Как вспоминает Коленкур, казаки всегда спрашивали Мюрата, в каком из населенных пунктов он будет намерен остановиться со своим штабом, и обещали ни в коем случае не уничтожать его при отступлении, говорили, что они уже устали от войны, что ждут лишь ответа из Петербурга, чтобы заключить мир. Понятно, что столь учтивый прием не мог не подействовать на тщеславного маршала - он буквально расплывался от удовольствия, одаривал казаков драгоценностями, часами, деньгами и, как пишет Коленкур, "готов был снять с себя последнюю рубаху". Дошло даже до того, что он начал занимать деньги у своих офицеров - и все для того, чтобы отблагодарить столь понравившихся ему своей предупредительностью казаков!
Вся эта история продолжалась до (13) 25 сентября, когда Мюрат наконец узнал, что его попросту надули: пока эти милые казаки ублажали маршала и удерживали его на Казанской дороге, старый лис Кутузов давно уже переправился на правый берег Москвы-реки у Боровского перевоза (что всего лишь в двух переходах от Первопрестольной), после чего форсированным маршем двинулся на запад. Совершив этот фланговый марш-маневр и встав лагерем в селе Тарутино (куда Кутузов привел 85 тысяч человек личного состава), фельдмаршал сумел как свою армию вывести из-под удара, так и занять выгодную для себя позицию, надежно прикрывающую такой выгодный маршрут для отступления французов, как Старая Калужская дорога, ведущая в богатые людскими ресурсами и продовольствием южные районы России. К тому же, имея в тылу русскую армию, французы не могли и на Петербург наступать, что в совокупности фактически навязывало Наполеону дальнейший ход кампании. Так что все последующие события 1812 года развивались, можно сказать, уже по сценарию, написанному Кутузовым, - несмотря на все попытки Наполеона этому воспротивиться! Но обо всем этом уже в наших следующих публикациях.
Александр СЕЛИЦКИЙ
О происхождении этого пожара до сих пор продолжают спорить отечественные историки, хотя для историков зарубежных здесь нет никаких вопросов. Как не было их, думается, ни для Наполеона, ни для Кутузова, ни для губернатора Москвы графа Ростопчина. Ведь и тот, и другой, и третий прекрасно знали, что подожгли город сами русские, причем сделали они это по распоряжению двух последних! А чтобы пламя разгоралось и распространялось по Москве по возможности беспрепятственно, Кутузов и Ростопчин приказали солдатам "вывезти из города весь огнегасительный снаряд".
Жгли Москву и москвичи, уходящие из города (из 275,5 тысячи населения там осталось немногим более шести тысяч), жгли и те, кто там оставались, жгли по принципу: "Не доставайся же ты злодею!" Поэтому на протяжении всего того месяца, что французские войска оставались в Москве, по городу постоянно вспыхивали все новые и новые очаги пожаров. Наполеон расценивал все это не иначе как варварство, ведь еще ни разу, ни в одной из покоренных им европейских столиц он не сталкивался с подобным отношением жителей! "Что за люди! - восклицал он, глядя на зарево московского пожара, - это настоящие скифы! Чтобы причинить мне временное зло, они разрушают созидание веков!"
Позднее, на встрече с наполеоновским посланником Лористоном, произошедшей вблизи лагеря под Тарутино, Кутузов заявит, что русские жгли Москву, "проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование". Вопрос же о цене этой любви и самопожертвования современные отечественные историки считают обычно настолько второстепенным, что традиционно замалчивают те леденящие кровь цифры, которые были подсчитаны еще при Александре I. А они недвусмысленно говорят о том, что покидая заведомо обреченный на гибель город, русское командование кроме громадного арсенала в 158 орудий, 75 тысяч ружей и 40 тысяч сабель "забыло" там и 22,5 тысячи своих раненых, которые большей частью сгорели!
О пожаре Москвы Александр I узнал несколько позднее, чем о самой сдаче города, - (9) 21 сентября, и это, надо сказать, даже несколько облегчило то положение, в котором он пребывал после получения предыдущего убийственного известия. Ведь падение древней столицы, по воспоминаниям современников, "навело немалый страх" на жителей Петербурга: там началась паника, "все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать неизвестно куда", опасаясь, что из Москвы "корсиканское чудовище" незамедлительно двинется на них. Дворянские круги ругали Кутузова "слепым и развратным стариком", обвиняли самого царя, а при дворе немедленно образовалась некая партия, возглавляемая великим князем Константином Павловичем и ратующая за мир на любых условиях! И государю стоило немалых усилий не поддаться их давлению и не вступить в переговоры с Наполеоном. "Я скорее отращу себе бороду вот до сих пор, - не раз говаривал он в этот период, указывая себе на грудь, - и буду есть картофель с последним из своих крестьян в глубине Сибири, чем подпишу стыд моего Отечества!"
Получив же известие о пожаре Москвы, государь даже как бы воспрял духом, поскольку оно давало ему очень хорошую "козырную карту" в "игре" против партии мира - хотя такого понятия, как PR, тогда еще не знали, но некоторыми методиками "управляемой связи с общественностью" владели не хуже, чем сейчас, и в полном соответствии с ними на Наполеона немедленно возложили вину за поджог Первопрестольной, объявили его "новым Аттилой". И запущенная таким образом "деза", широко распространяемая через печать, на богослужениях и посредством слухов, уже вскорости дала необходимый пропагандистский эффект - на северную столицу начала накатывать новая волна патриотического подъема.
Тем временем, пока Москву поджигали, а в Петербурге паниковали, русская армия продолжала отход в юго-восточном направлении, по Рязанской дороге. Буквально по пятам она преследовалась французским авангардом под командованием Иоахима Мюрата, личностные особенности которого и позволили казакам сыграть с ним ту злую "шутку", которая чуть позднее и позволила русской армии уйти от преследования. Ведь, как хорошо было известно, этого голубоглазого красавца атлета, саженного роста и с черными кудрями до плеч, разодетого вечно в великолепие шелков, бархата и страусовых перьев, отличали отнюдь не только феноменальная удаль и отвага, заставлявшие его в критические моменты, вооружившись только хлыстиком для верховой езды (!), лично водить в атаки свои кавалерийские лавы. Окружающим были хорошо известны и такие качества короля Неаполитанского, как его не менее феноменальные честолюбие и чувствительность к лести, "гармонично" сочетавшиеся в нем с весьма недалеким умом (что, впрочем, подчас водится за кавалеристами). Даже император, очень ценивший и тепло относившийся к своему зятю (коронованный сорвиголова был женат на сестре Наполеона, Каролине Бонапарт), говаривал частенько: "Милый Мюрат, у него так мало в голове".
Вот этими-то его качествами, тщеславием и недалекостью, и пользовались казаки из отряда генерала Раевского, двигавшегося в арьергарде наших войск. Как вспоминал в своих мемуарах Арман де Коленкур, в каждом городке, каждой деревне, расположенной по пути отступления русской армии, Мюрата обязательно встречал офицерский казачий разъезд. Казаки были сама предупредительность, они с ходу начинали рассыпаться в комплиментах перед Неаполитанским королем, говорили, что им еще не доводилось встречать такого храброго воина и что они, мол, порешили между собой ни в коем случае не убивать его, а только, если будет на то Божья воля, взять его в плен. Как вспоминает Коленкур, казаки всегда спрашивали Мюрата, в каком из населенных пунктов он будет намерен остановиться со своим штабом, и обещали ни в коем случае не уничтожать его при отступлении, говорили, что они уже устали от войны, что ждут лишь ответа из Петербурга, чтобы заключить мир. Понятно, что столь учтивый прием не мог не подействовать на тщеславного маршала - он буквально расплывался от удовольствия, одаривал казаков драгоценностями, часами, деньгами и, как пишет Коленкур, "готов был снять с себя последнюю рубаху". Дошло даже до того, что он начал занимать деньги у своих офицеров - и все для того, чтобы отблагодарить столь понравившихся ему своей предупредительностью казаков!
Вся эта история продолжалась до (13) 25 сентября, когда Мюрат наконец узнал, что его попросту надули: пока эти милые казаки ублажали маршала и удерживали его на Казанской дороге, старый лис Кутузов давно уже переправился на правый берег Москвы-реки у Боровского перевоза (что всего лишь в двух переходах от Первопрестольной), после чего форсированным маршем двинулся на запад. Совершив этот фланговый марш-маневр и встав лагерем в селе Тарутино (куда Кутузов привел 85 тысяч человек личного состава), фельдмаршал сумел как свою армию вывести из-под удара, так и занять выгодную для себя позицию, надежно прикрывающую такой выгодный маршрут для отступления французов, как Старая Калужская дорога, ведущая в богатые людскими ресурсами и продовольствием южные районы России. К тому же, имея в тылу русскую армию, французы не могли и на Петербург наступать, что в совокупности фактически навязывало Наполеону дальнейший ход кампании. Так что все последующие события 1812 года развивались, можно сказать, уже по сценарию, написанному Кутузовым, - несмотря на все попытки Наполеона этому воспротивиться! Но обо всем этом уже в наших следующих публикациях.
Александр СЕЛИЦКИЙ
