Город
КАМЕННАЯ КНИГА ЖИЗНИ
15 ноября
ЗА АРКОЙ СВЯТЫХ ВОРОТ
Я плачу двадцать пять рублей и оказываюсь в некрополе XVIII века. Как известно, название весьма условное. Мне почему-то всегда хочется называть его так, как оно именовалось исстари - Лазаревское кладбище. Отсюда начинался монастырь и в общем-то в некотором роде Санкт-Петербург. И Петр приехал сюда с Феодосием, настоятелем Хутынского монастыря (который позднее стал архимандритом в Невском монастыре). Хутынский - это под Новгородом. Там покоится, кстати, Державин, Гаврила Романыч. А здесь лежит столько людей, с которыми старик Державин дружил, встречался, разговаривал (а напротив, на Ново-Лазаревском, и тех, кого он "заметил и, в гроб сходя, благословил", - лицеистов пушкинского выпуска). И рядом в Благовещенской церкви похоронен его современник Суворов. Начиная со вступления под арку Святых ворот, в этот каменный ландшафт, ты чувствуешь себя окруженным не только плитами и скульптурами, но и шелестящими цитатами. Вот цепочка: Хутынский монастырь - Державин - Суворов - и пронзительное державинское на смерть Суворова: "Пой еще песню военну, снигирь... Северны громы в гробе лежат..."
И такие цепочки одна за другой обволакивают душу. Вот родовое место Ломоносовых. Еще только направляясь к нему, слышу четкое: "В сияньи, в радостном покое, у трона вечного творца, с улыбкой он глядит в изгнание земное, благословляет мать и молит за отца". Когда давным-давно, стыдно давно я последний раз была здесь с экскурсией, как-то не углядела, не услышала (или экскурсовод была дура, к тому же было советское время): а ведь эта плита с пушкинской строфой, счастливо сохранившаяся и найденная при раскопках, - память об одной из драматичнейших историй в русской жизни. Правнучка Ломоносова Маша Раевская, вышедшая - как говорили, не из любви, а из повиновения генералу-отцу - за Сергея Волконского, а потом уже вопреки воле отца разделившая с мужем сибирские тяготы, оставила маленького сына Николеньку у родителей, а потом пришло ей известие о его смерти. Пушкин, всегда нежно и трепетно относившийся к Марии, никогда не позволивший (в отличие от других его увлечений) в ее адрес не только циничного, но просто фривольно-легкомысленного тона, был тронут смертью малыша, а стихи-эпитафию послал в Сибирь вместе со знаменитым "Во глубине сибирских руд...".
ВЕЧНОСТЬ И ПРИХОТИ ФОРТУНЫ
Кто из нас в юности не проникался до слез и волнения историей декабристского свободомыслия? И здесь, фамилия за фамилией - те, кто узами родства, дружбы, узами одного социального круга связан был с кумирами юности. Книга Марич "Северное сияние", фильм "Звезда пленительного счастья", исторические романы о Денисе Давыдове. В общем, ты как будто пришла к своим давним знакомым, в тебе звучит музыка их мазурок, звон их шпор, шелест их платьев... И мысль о том, как бренны в этом мире все политические драмы и трагедии - если рядом покоятся выходцы из прославленных родов, и после смерти соседствующие с другими родами, и почти все друг с другом - стоит отследить ветви генеалогических древ - в общем-то в той или иной степени родства, часто с времен задолго до начала династии Романовых. Шереметьевы, Колычевы, Одоевские... А в этих семьях рождались и вольнодумцы, и охранители, добропорядочные приумножатели состояний и бездумные игроки, моты, разорители. Ценз для посмертного попадания в этот некрополь был высок - как по деньгам за место на кладбище, так и по положению в обществе. А положение, которое считалось высоким, было и у фрондирующих екатерининских вельмож, и у любимой Пушкиным старухи Загряжской, родственницы Натальи Николаевны - и у всесильного Шешковского, заплечных дел мастера, самую память о котором ненавидели вслед за отцами и дедами вольнодумцы времен правления Александра Благословенного и Николая Павловича... Восемнадцатый век перетек в жизнь девятнадцатого и оставался, пока жили люди того столетия. И деяния не то что Екатерины, но и Бирона, и еще раньше - самого Петра были живы в памяти - как легендарное возвышение одного предка или страшная казнь другого за участие в подготовке бунта.
...Подходя к могилам Ланских, я уже знаю, что увижу живой букет у плиты Натальи Николаевны...
Я путаюсь в датах и стихах, здесь рядом как будто бы оказывается и Святогорский монастырь - последнее пристанище Александра Пушкина, и уже совсем другое время - эмигрантские могилы на русском кладбище в Праге, что-то уж вовсе - столыпинские реформы, "столыпинские вагоны". Вот они, Столыпины, родня Лермонтову, все Петры да Аркадии, как оно и есть вплоть до наших дней. И Муравьевы, из которых выходили и слуги царя, и враги его.
Знаком менявшегося времени - семейные памятники купеческих династий, которым тоже разрешали богатое и почетное погребение в лавре. И тут же - неожиданные китайские иероглифы на надгробии: здесь лежит великий путешественник отец Иакинф Бичурин.
ГЛОТОК ПРЕЗРЕННОЙ ПРОЗЫ
Я начинаю понимать, почему, в отличие от той давней экскурсии, вся эта связь времен ощущается значительно острее. Дело в том, что мы становимся старше, дольше живем на свете. Поэтому с тех пор мне довелось прочесть больше книг, познакомиться с большим числом переписок, мемуаров, документов, больше поездить по стране, больше увидеть старинных портретов в провинциальных картинных галереях. Я выхожу из арки, бормоча про себя уже из Бродского: "Я весь во власти галлюцинаций! Дайте мне кислороду!" Немножко нужно прозы жизни, немножко этих голубиных толп на брусчатке, немножко раздражения оттого, что еще одну двадцатипятирублевку нужно выкладывать за билет в Благовещенскую усыпальницу. Бедная одинокая провинциалка стеснительно спрашивает у кассирши, нет ли где-нибудь здесь туалета. Туалет есть, но он закрыт. Я глотаю кислород, глядя на табличку: "Городская станция переливания крови" (она на территории лавры), и про себя улыбаюсь, увидев граффити на трансформаторной будке: кто-то крупно написал: "Мяу". Лазаревское, откуда я ушла, особых изменений не претерпело за последний век. А на Никольском все иначе. Первое, что бросается в глаза, - "вечный огонь": в огромной мусорной бочке рабочие жгут мусор. И еще я сначала стесняюсь закурить - но когда вижу горы пластмассового и полиэтиленового хлама вокруг свежевыкрашенного контейнера с надписью "Спецтранс", прихожу к выводу, что в конце концов фильтр от моей сигареты - это всего лишь целлюлоза, вполне экологичное вещество...
ЗНАМЕНИТЫЕ, БЕЗВЕСТНЫЕ...
Молодая девушка в задумчивости стоит у могил Собчака и Старовойтовой. Там много цветов. А я забрела к скромным крестам, разглядываю овальные фотографии умерших в 1919, 1920 году (девушка с вьющейся стрижкой, усталая дама в слегка экстравагантной меховой шляпе), надписи - "Хорошему отцу и брату и лучшему товарищу на производстве". И оглянувшись по сторонам, вижу современные, последних лет пятнадцати надгробия, с фамилиями тех, кого помню живыми, упоминавшимися в заметках моих и моих коллег, причем в самых разных, и не всегда положительных контекстах... Но на секунду ход мыслей останавливает выбитая на камне фамилия - Льва Гумилева, тоже современника, и - опять галлюцинаторно - рядом оказываются Ковалевский лес, где "Мемориал" установил табличку на месте массовых расстрелов первых лет советской власти, и рядом оказывается Комарово...
Ну что ж, думаю я. Почему-то отнюдь не возникает желания скорбеть о том, что старинное кладбище у лавры, как любят возмущаться коммунисты (порушив за десятилетия своего правления сотни и тысячи исторических кладбищ России, а сейчас записавшись в радетели всего русского, духовного и православного), стали занимать деятели постсоветского управления и бизнеса. Во-первых, эти люди уже умерли. И те, кого еще здесь, возможно, захоронят, на тот момент тоже не будут в числе живых. А во-вторых... Только что ведь вышла оттуда, где спят вечным сном и государевы люди, при жизни удостаивавшиеся справедливых и несправедливых нареканий в журналах и не прошедших цензуру памфлетах. И купцы, всякие Кокушкины с Яковлевыми, да Демидовы с Шишмаревыми. Ведь тоже грешили, наивно пытаясь загладить грехи пожертвованием на храм, а их наследники вымаливали прощение для них на том свете с помощью богатых заупокойных служб...
ДУХОВНЫЕ ПОТОМКИ КРАСАВИЦ И ЧУДАКОВ
...Дома я уже не удивляюсь, что первой книгой, которая попала под руку по возвращении, оказался Пыляев - про петербургских чудаков, с многими из которых я как будто встретилась днем у лавры (а кто объединит когда-нибудь в одной книге все изустные смешные сюжеты из жизни современного Петербурга, байки, которые рассказываем друг другу мы, журналисты?). А второй книгой - сентиментальные истории Людмилы Третьяковой о любовях, замужествах и страданиях россиянок былых времен. И каменной книгой жизни захотелось назвать место, на первый взгляд вызывающей в сознании банальное "мементо мори".
Светлана ГАВРИЛИНА
Я плачу двадцать пять рублей и оказываюсь в некрополе XVIII века. Как известно, название весьма условное. Мне почему-то всегда хочется называть его так, как оно именовалось исстари - Лазаревское кладбище. Отсюда начинался монастырь и в общем-то в некотором роде Санкт-Петербург. И Петр приехал сюда с Феодосием, настоятелем Хутынского монастыря (который позднее стал архимандритом в Невском монастыре). Хутынский - это под Новгородом. Там покоится, кстати, Державин, Гаврила Романыч. А здесь лежит столько людей, с которыми старик Державин дружил, встречался, разговаривал (а напротив, на Ново-Лазаревском, и тех, кого он "заметил и, в гроб сходя, благословил", - лицеистов пушкинского выпуска). И рядом в Благовещенской церкви похоронен его современник Суворов. Начиная со вступления под арку Святых ворот, в этот каменный ландшафт, ты чувствуешь себя окруженным не только плитами и скульптурами, но и шелестящими цитатами. Вот цепочка: Хутынский монастырь - Державин - Суворов - и пронзительное державинское на смерть Суворова: "Пой еще песню военну, снигирь... Северны громы в гробе лежат..."
И такие цепочки одна за другой обволакивают душу. Вот родовое место Ломоносовых. Еще только направляясь к нему, слышу четкое: "В сияньи, в радостном покое, у трона вечного творца, с улыбкой он глядит в изгнание земное, благословляет мать и молит за отца". Когда давным-давно, стыдно давно я последний раз была здесь с экскурсией, как-то не углядела, не услышала (или экскурсовод была дура, к тому же было советское время): а ведь эта плита с пушкинской строфой, счастливо сохранившаяся и найденная при раскопках, - память об одной из драматичнейших историй в русской жизни. Правнучка Ломоносова Маша Раевская, вышедшая - как говорили, не из любви, а из повиновения генералу-отцу - за Сергея Волконского, а потом уже вопреки воле отца разделившая с мужем сибирские тяготы, оставила маленького сына Николеньку у родителей, а потом пришло ей известие о его смерти. Пушкин, всегда нежно и трепетно относившийся к Марии, никогда не позволивший (в отличие от других его увлечений) в ее адрес не только циничного, но просто фривольно-легкомысленного тона, был тронут смертью малыша, а стихи-эпитафию послал в Сибирь вместе со знаменитым "Во глубине сибирских руд...".
ВЕЧНОСТЬ И ПРИХОТИ ФОРТУНЫ
Кто из нас в юности не проникался до слез и волнения историей декабристского свободомыслия? И здесь, фамилия за фамилией - те, кто узами родства, дружбы, узами одного социального круга связан был с кумирами юности. Книга Марич "Северное сияние", фильм "Звезда пленительного счастья", исторические романы о Денисе Давыдове. В общем, ты как будто пришла к своим давним знакомым, в тебе звучит музыка их мазурок, звон их шпор, шелест их платьев... И мысль о том, как бренны в этом мире все политические драмы и трагедии - если рядом покоятся выходцы из прославленных родов, и после смерти соседствующие с другими родами, и почти все друг с другом - стоит отследить ветви генеалогических древ - в общем-то в той или иной степени родства, часто с времен задолго до начала династии Романовых. Шереметьевы, Колычевы, Одоевские... А в этих семьях рождались и вольнодумцы, и охранители, добропорядочные приумножатели состояний и бездумные игроки, моты, разорители. Ценз для посмертного попадания в этот некрополь был высок - как по деньгам за место на кладбище, так и по положению в обществе. А положение, которое считалось высоким, было и у фрондирующих екатерининских вельмож, и у любимой Пушкиным старухи Загряжской, родственницы Натальи Николаевны - и у всесильного Шешковского, заплечных дел мастера, самую память о котором ненавидели вслед за отцами и дедами вольнодумцы времен правления Александра Благословенного и Николая Павловича... Восемнадцатый век перетек в жизнь девятнадцатого и оставался, пока жили люди того столетия. И деяния не то что Екатерины, но и Бирона, и еще раньше - самого Петра были живы в памяти - как легендарное возвышение одного предка или страшная казнь другого за участие в подготовке бунта.
...Подходя к могилам Ланских, я уже знаю, что увижу живой букет у плиты Натальи Николаевны...
Я путаюсь в датах и стихах, здесь рядом как будто бы оказывается и Святогорский монастырь - последнее пристанище Александра Пушкина, и уже совсем другое время - эмигрантские могилы на русском кладбище в Праге, что-то уж вовсе - столыпинские реформы, "столыпинские вагоны". Вот они, Столыпины, родня Лермонтову, все Петры да Аркадии, как оно и есть вплоть до наших дней. И Муравьевы, из которых выходили и слуги царя, и враги его.
Знаком менявшегося времени - семейные памятники купеческих династий, которым тоже разрешали богатое и почетное погребение в лавре. И тут же - неожиданные китайские иероглифы на надгробии: здесь лежит великий путешественник отец Иакинф Бичурин.
ГЛОТОК ПРЕЗРЕННОЙ ПРОЗЫ
Я начинаю понимать, почему, в отличие от той давней экскурсии, вся эта связь времен ощущается значительно острее. Дело в том, что мы становимся старше, дольше живем на свете. Поэтому с тех пор мне довелось прочесть больше книг, познакомиться с большим числом переписок, мемуаров, документов, больше поездить по стране, больше увидеть старинных портретов в провинциальных картинных галереях. Я выхожу из арки, бормоча про себя уже из Бродского: "Я весь во власти галлюцинаций! Дайте мне кислороду!" Немножко нужно прозы жизни, немножко этих голубиных толп на брусчатке, немножко раздражения оттого, что еще одну двадцатипятирублевку нужно выкладывать за билет в Благовещенскую усыпальницу. Бедная одинокая провинциалка стеснительно спрашивает у кассирши, нет ли где-нибудь здесь туалета. Туалет есть, но он закрыт. Я глотаю кислород, глядя на табличку: "Городская станция переливания крови" (она на территории лавры), и про себя улыбаюсь, увидев граффити на трансформаторной будке: кто-то крупно написал: "Мяу". Лазаревское, откуда я ушла, особых изменений не претерпело за последний век. А на Никольском все иначе. Первое, что бросается в глаза, - "вечный огонь": в огромной мусорной бочке рабочие жгут мусор. И еще я сначала стесняюсь закурить - но когда вижу горы пластмассового и полиэтиленового хлама вокруг свежевыкрашенного контейнера с надписью "Спецтранс", прихожу к выводу, что в конце концов фильтр от моей сигареты - это всего лишь целлюлоза, вполне экологичное вещество...
ЗНАМЕНИТЫЕ, БЕЗВЕСТНЫЕ...
Молодая девушка в задумчивости стоит у могил Собчака и Старовойтовой. Там много цветов. А я забрела к скромным крестам, разглядываю овальные фотографии умерших в 1919, 1920 году (девушка с вьющейся стрижкой, усталая дама в слегка экстравагантной меховой шляпе), надписи - "Хорошему отцу и брату и лучшему товарищу на производстве". И оглянувшись по сторонам, вижу современные, последних лет пятнадцати надгробия, с фамилиями тех, кого помню живыми, упоминавшимися в заметках моих и моих коллег, причем в самых разных, и не всегда положительных контекстах... Но на секунду ход мыслей останавливает выбитая на камне фамилия - Льва Гумилева, тоже современника, и - опять галлюцинаторно - рядом оказываются Ковалевский лес, где "Мемориал" установил табличку на месте массовых расстрелов первых лет советской власти, и рядом оказывается Комарово...
Ну что ж, думаю я. Почему-то отнюдь не возникает желания скорбеть о том, что старинное кладбище у лавры, как любят возмущаться коммунисты (порушив за десятилетия своего правления сотни и тысячи исторических кладбищ России, а сейчас записавшись в радетели всего русского, духовного и православного), стали занимать деятели постсоветского управления и бизнеса. Во-первых, эти люди уже умерли. И те, кого еще здесь, возможно, захоронят, на тот момент тоже не будут в числе живых. А во-вторых... Только что ведь вышла оттуда, где спят вечным сном и государевы люди, при жизни удостаивавшиеся справедливых и несправедливых нареканий в журналах и не прошедших цензуру памфлетах. И купцы, всякие Кокушкины с Яковлевыми, да Демидовы с Шишмаревыми. Ведь тоже грешили, наивно пытаясь загладить грехи пожертвованием на храм, а их наследники вымаливали прощение для них на том свете с помощью богатых заупокойных служб...
ДУХОВНЫЕ ПОТОМКИ КРАСАВИЦ И ЧУДАКОВ
...Дома я уже не удивляюсь, что первой книгой, которая попала под руку по возвращении, оказался Пыляев - про петербургских чудаков, с многими из которых я как будто встретилась днем у лавры (а кто объединит когда-нибудь в одной книге все изустные смешные сюжеты из жизни современного Петербурга, байки, которые рассказываем друг другу мы, журналисты?). А второй книгой - сентиментальные истории Людмилы Третьяковой о любовях, замужествах и страданиях россиянок былых времен. И каменной книгой жизни захотелось назвать место, на первый взгляд вызывающей в сознании банальное "мементо мори".
Светлана ГАВРИЛИНА
