Общество
БЕЗЫМЯННОЕ
28 января
Время - самый искусный из драматургов, а драматургии у блокады хоть отбавляй - одна большая повесть в черной обложке, о названии которой скажем после, - тысячи страниц, пролистываемые одна за другой. Все страницы об одном и том же, но разные - сначала пафос, сгущенный во благо правящей партии, потом совсем другие истории. Страницы, сотни страниц - тушение "зажигалок", сбор картофеля под обстрелом, концерты в Филармонии под разрывы снарядов, грузовики с хлебом, опускающиеся на дно Ладоги, и люди вокруг черной полыньи, ныряющие в тридцатиградусный мороз вслед за ними. Пропавшие дети, мародеры, спекулянты и Жданов в Смольном, подвалы которого забиты предназначенной для избранных снедью...
Нет человека без прошлого, но в блокадное прошлое - то, каким мы хотим его видеть, - все не уместятся. Как не умещался у Твардовского тот, кто был убит подо Ржевом, в "героическую летопись Великой Отечественной". Как это похоже на Ленинград - сугробы, в которые опускались на безлюдных переулках обессилевшие жители, давным-давно растаяли, а дрова, которыми топили днем и ночью работавшие печи кирпичного завода в будущем парке Победы, прогорели - и мы говорим, что вспоминаем всех, но если признаться себе откровенно, как можно вспомнить каждого?
А между тем на Пискаревке - только каждые: это легко представить, обладая хоть малой толикой воображения - а это самое главное, ибо как однажды заключил Конецкий, "главное не чтобы помнили, а чтобы поняли..." Это твой ребенок умер от голода, превратившись в маленький, обтянутый кожей скелет, а ты так и не смог ему помочь. Это твоя мама в последний раз позвала тебя в тот холодный вечер, ты вошел в комнату, но она больше ничего не сказала. И это твоя пайка - серый кусочек, на который боишься взглянуть, - это ты, и никуда не убежать - блокада... И когда уйдут все близкие, родные и друзья, кто вспомнит тебя, примерзшего однажды вечером ко льду тротуара?
Вот, пожалуй, и все - слишком грустно, наверное, но так и должно быть. Всех, кого нет, нам не вспомнить, может, будем помнить хотя бы о живых? Тех, что два раза в год или чаще собираются на Пискаревке и поклоняются неведомому нам времени, хроники которого заключены в самой черной книге прошлого века, на обложке которой, как и положено, нет названия.
Андрей МИЛКИН
Нет человека без прошлого, но в блокадное прошлое - то, каким мы хотим его видеть, - все не уместятся. Как не умещался у Твардовского тот, кто был убит подо Ржевом, в "героическую летопись Великой Отечественной". Как это похоже на Ленинград - сугробы, в которые опускались на безлюдных переулках обессилевшие жители, давным-давно растаяли, а дрова, которыми топили днем и ночью работавшие печи кирпичного завода в будущем парке Победы, прогорели - и мы говорим, что вспоминаем всех, но если признаться себе откровенно, как можно вспомнить каждого?
А между тем на Пискаревке - только каждые: это легко представить, обладая хоть малой толикой воображения - а это самое главное, ибо как однажды заключил Конецкий, "главное не чтобы помнили, а чтобы поняли..." Это твой ребенок умер от голода, превратившись в маленький, обтянутый кожей скелет, а ты так и не смог ему помочь. Это твоя мама в последний раз позвала тебя в тот холодный вечер, ты вошел в комнату, но она больше ничего не сказала. И это твоя пайка - серый кусочек, на который боишься взглянуть, - это ты, и никуда не убежать - блокада... И когда уйдут все близкие, родные и друзья, кто вспомнит тебя, примерзшего однажды вечером ко льду тротуара?
Вот, пожалуй, и все - слишком грустно, наверное, но так и должно быть. Всех, кого нет, нам не вспомнить, может, будем помнить хотя бы о живых? Тех, что два раза в год или чаще собираются на Пискаревке и поклоняются неведомому нам времени, хроники которого заключены в самой черной книге прошлого века, на обложке которой, как и положено, нет названия.
Андрей МИЛКИН
