Общество
НАС СПАСЛИ МАМИНА ЗЕЛЕНЬ, ПАПИНЫ ВОРОТНИЧКИ И МОЯ НАБЛЮДАТЕЛЬНОСТЬ
29 января
- На лето меня отправили на дачу в Ленобласть, в Вырицу. Когда началась война, немцы продвигались так быстро, что меня едва успели увезти в город, где бомбежек пока не было. Помню, перед тем как уезжать, мы с папой и мамой пошли погулять по лесу. И едва не погибли под горящими обломками нашего и немецкого самолетов - в воздухе неожиданно начался бой. А когда мы ехали на пригородном поезде, его бомбили - стекла в вагоне сыпались.
Папа мой был инженером в институте "Гипроалюминий", и его должны были вместе с другими специалистами и их семьями эвакуировать на Урал. Но в день поездки у папы открылось кровохарканье - он страдал туберкулезом. Врач категорически запретил ехать в таком состоянии. А когда отец поправился, выехать уже стало невозможно.
Голодные дни наступили очень быстро - уже в сентябре 1941-го. У меня была детская карточка, у мамы иждивенческая, у папы тоже нерабочая. Выжить на эти пайки было практически нереально. И тем не менее родители два месяца отделяли от своих порций мне. Но позже слегли оба. И тогда пришедший врач отчитал их: "Если вы оба умрете, на кого останется девочка? Если суждено умереть, то всем".
Первое время нас здорово спасали мамины заготовки на зиму - она всегда сушила очень много зелени. С утра мама шла на Неву, привозила на саночках воды, и мы варили суп из этой зелени. А еще вываривали в этой жидкости папины крахмальные воротнички - в то время мужские рубашки стирали не так часто, как теперь, зато воротнички меняли каждый день. И у нас этих коробок с воротничками было несколько. Больше месяца мы благодаря этим воротничкам продержались. А потом я как-то увидела из окна, как по нашей 10-й линии Васильевского острова идет лошадь с обозом, а из одного из мешков что-то сыплется. В это время как раз началась очередная бомбежка, но я позвала: "Папа, идем скорей, там из мешка сыплется рис! Пойдем, я наберу его!" И я набрала полную кастрюлю варежками. Пусть и вместе со снегом, но мы его очень надолго растянули...
Тогда люди были готовы ради еды и выживания на что угодно... От голода психика у людей сильно менялась - начинались голодные психозы. Помню, как одна наша соседка вбежала к нам радостная: "Муж умер, и так удачно - в начале месяца! Целый месяц буду получать за него хлеб по его карточке!" Потом то же самое было, когда умер ее ребенок... Разве человек в здравом рассудке способен на такое? И моя школьная учительница позже призналась мне, что страшно казнила себя за то, что в блокаду мечтала, чтобы ее дочка умерла, и тоже в начале месяца, - чтобы по ее карточке хотя бы месяц дополнительный хлеб получать.
Пока у меня еще были силы, я выходила гулять во двор. Но уже через пару месяцев прекратила: как-то ко мне подбежал мужик с налитыми кровью глазами и закричал: "Какая ты розовая! Вкусная, небось!" С тех пор я боялась одна выходить на улицу.
Но мы не ели ни собак, ни кошек - хотя последних я бы съела. Просто случая не представилось. Говорили, у кошек мясо вкусное. Зато мама ездила на окраину города, туда, где сейчас престижный район Парк Победы. А тогда там шли бои, и военные разрешали блокадникам забирать мясо убитых лошадей. Это нас тоже спасало. А еще оладьи из картофельных очистков, необыкновенно вкусные - до сих пор помню их вкус. Готовили мы их, как и все остальное, на буржуйке, которую поставили прямо в комнате. До войны у нас тоже не было центрального отопления, и мы топили очень красивый изразцовый камин в комнате. Но он требовал слишком много дров... Кстати, за всю жизнь не помню более холодной зимы, чем зима 1941-1942 годов: морозы были за тридцать. Канализационные трубы все полопались от морозов и бомбежек, чинить их было некому да к тому же опасно и бессмысленно. Поэтому естественные надобности кто мог справлял на улице. А у кого не было сил - в комнате в ведерко. И в обоих туалетах в нашей огромной коммуналке была наледь... И естественно, никто не мылся и не стирал одежду, потому что у мамы едва хватало сил привезти на санках два ведра воды с Невы. И комнате, несмотря на буржуйку, было так холодно, что вода в них замерзала.
...Очистки доставались нам, вернее, мне, от нашей соседки - она работала поварихой при госпитале, и у нее всегда было много еды. Она даже смогла в разгар блокады забеременеть и родить, и у нее даже было молоко - а ведь во время блокады у всех женщин от истощения пропали месячные! Этой женщине нужны были игрушки для ее ребенка, и она предлагала мне поменять мои игрушки на очистки. Сперва я легко соглашалась на такой обмен. Но когда дошло до моих самых любимых кукол, я очень плакала. Но пришлось расстаться со всеми игрушками!
На самом деле голод я переносила не слишком тяжело - я была очень худенькая и всегда мало ела. Гораздо мучительнее для меня было другое - обстрелы. Они меня очень пугали. Сперва мы, как и все, спускались в бомбоубежище, но когда люди узнали, что если дом рухнет, выбраться из него будет невозможно, все перестали в них ходить и отсиживались по квартирам. И мы тоже. А чтобы меня отвлечь, папа читал мне сказки.
Весной 1942-го я сказала папе: "Делай что хочешь, но я не хочу умирать. Сейчас открылась Дорога жизни. Попроси, чтобы нас эвакуировали". И папа добился этого. Сначала мы ехали в автобусе, раздутом от людей до невозможности, по Ладожскому озеру. Естественно, нас бомбили. В один момент наш автобус вдруг завертелся волчком. Я спросила у родителей, которые стояли, что случилось. Они не смогли мне ничего ответить, но я видела, что они очень испуганы. Позже я узнала, что в автобус, шедщий перед нами, попала бомба и он ушел под лед: ведь лед был уже тонкий, весенний. А наш водитель сумел чудом удержаться на краю полыньи и вырулить.
Потом мы ехали в таком же забитом людьми поезде. Родители опять стояли, а меня посадили на колени к какому-то военному. И он съел все мои сухари - кулечек с ними был нашей почти единственной поклажей, так как сил нести с собой другие вещи у нас не было. Потом, когда папа узнал об этом, он бил этого военного по лицу... В конце концов его выкинули из поезда. Потом мы пересели в теплушку, в которой до войны возили скот. Там нас впервые покормили - специально сильно пересоленной лапшой, чтобы много не съели, потому что это было бы опасно. Но все равно многие умерли, съев слишком много. В Свердловске у папы опять началось обострение, и нас сняли с поезда. Когда папа поправился, мы поехали в Чувашию, в город Алатырь - там жила моя бабушка. Она была женой репрессированного священника. Когда его посадили, дом у них отобрали. И она снимала комнатку. Потом мы жили там все вместе, пока не вернулись в Питер. Когда бабушка нас увидела - мы были как скелеты, - она заплакала. А я тоже сильно плакала в тот день: бабушка решила сварить нам картошки. И когда я увидела, как она выбрасывает очистки, которые мне так дорого доставались, заревела горючими слезами! В тот же день мы спустя много месяцев помылись и сменили одежду. Когда я сняла рубашку, она вся шевелилась, как живая, от вшей. Но мы этого добра нахватались в поезде, а в блокадном Питере вшей практически не было. Они там не выживали.
В Алатыре я пошла в первый класс, у меня появились друзья. И в Ленинград я возвращаться не хотела. Но пришлось. Постепенно с годами те события утратили свою болезненность... Но я до сих пор пугаюсь от внезапного шума, как во время бомбежек.
Из нашей 8-комнатной коммуналки выжили только мы (и то только потому, что уехали) да еще одна женщина. Да еще та повариха. Ее дочка потом, я слышала, выучилась на кого-то... А сама она ослепла. Не знаю, было ли это божьим наказанием за то, что она обворовывала раненых и врачей, или просто так совпало. Я просто стараюсь пореже вспоминать эти дни...
Анна МАЙСКАЯ
Папа мой был инженером в институте "Гипроалюминий", и его должны были вместе с другими специалистами и их семьями эвакуировать на Урал. Но в день поездки у папы открылось кровохарканье - он страдал туберкулезом. Врач категорически запретил ехать в таком состоянии. А когда отец поправился, выехать уже стало невозможно.
Голодные дни наступили очень быстро - уже в сентябре 1941-го. У меня была детская карточка, у мамы иждивенческая, у папы тоже нерабочая. Выжить на эти пайки было практически нереально. И тем не менее родители два месяца отделяли от своих порций мне. Но позже слегли оба. И тогда пришедший врач отчитал их: "Если вы оба умрете, на кого останется девочка? Если суждено умереть, то всем".
Первое время нас здорово спасали мамины заготовки на зиму - она всегда сушила очень много зелени. С утра мама шла на Неву, привозила на саночках воды, и мы варили суп из этой зелени. А еще вываривали в этой жидкости папины крахмальные воротнички - в то время мужские рубашки стирали не так часто, как теперь, зато воротнички меняли каждый день. И у нас этих коробок с воротничками было несколько. Больше месяца мы благодаря этим воротничкам продержались. А потом я как-то увидела из окна, как по нашей 10-й линии Васильевского острова идет лошадь с обозом, а из одного из мешков что-то сыплется. В это время как раз началась очередная бомбежка, но я позвала: "Папа, идем скорей, там из мешка сыплется рис! Пойдем, я наберу его!" И я набрала полную кастрюлю варежками. Пусть и вместе со снегом, но мы его очень надолго растянули...
Тогда люди были готовы ради еды и выживания на что угодно... От голода психика у людей сильно менялась - начинались голодные психозы. Помню, как одна наша соседка вбежала к нам радостная: "Муж умер, и так удачно - в начале месяца! Целый месяц буду получать за него хлеб по его карточке!" Потом то же самое было, когда умер ее ребенок... Разве человек в здравом рассудке способен на такое? И моя школьная учительница позже призналась мне, что страшно казнила себя за то, что в блокаду мечтала, чтобы ее дочка умерла, и тоже в начале месяца, - чтобы по ее карточке хотя бы месяц дополнительный хлеб получать.
Пока у меня еще были силы, я выходила гулять во двор. Но уже через пару месяцев прекратила: как-то ко мне подбежал мужик с налитыми кровью глазами и закричал: "Какая ты розовая! Вкусная, небось!" С тех пор я боялась одна выходить на улицу.
Но мы не ели ни собак, ни кошек - хотя последних я бы съела. Просто случая не представилось. Говорили, у кошек мясо вкусное. Зато мама ездила на окраину города, туда, где сейчас престижный район Парк Победы. А тогда там шли бои, и военные разрешали блокадникам забирать мясо убитых лошадей. Это нас тоже спасало. А еще оладьи из картофельных очистков, необыкновенно вкусные - до сих пор помню их вкус. Готовили мы их, как и все остальное, на буржуйке, которую поставили прямо в комнате. До войны у нас тоже не было центрального отопления, и мы топили очень красивый изразцовый камин в комнате. Но он требовал слишком много дров... Кстати, за всю жизнь не помню более холодной зимы, чем зима 1941-1942 годов: морозы были за тридцать. Канализационные трубы все полопались от морозов и бомбежек, чинить их было некому да к тому же опасно и бессмысленно. Поэтому естественные надобности кто мог справлял на улице. А у кого не было сил - в комнате в ведерко. И в обоих туалетах в нашей огромной коммуналке была наледь... И естественно, никто не мылся и не стирал одежду, потому что у мамы едва хватало сил привезти на санках два ведра воды с Невы. И комнате, несмотря на буржуйку, было так холодно, что вода в них замерзала.
...Очистки доставались нам, вернее, мне, от нашей соседки - она работала поварихой при госпитале, и у нее всегда было много еды. Она даже смогла в разгар блокады забеременеть и родить, и у нее даже было молоко - а ведь во время блокады у всех женщин от истощения пропали месячные! Этой женщине нужны были игрушки для ее ребенка, и она предлагала мне поменять мои игрушки на очистки. Сперва я легко соглашалась на такой обмен. Но когда дошло до моих самых любимых кукол, я очень плакала. Но пришлось расстаться со всеми игрушками!
На самом деле голод я переносила не слишком тяжело - я была очень худенькая и всегда мало ела. Гораздо мучительнее для меня было другое - обстрелы. Они меня очень пугали. Сперва мы, как и все, спускались в бомбоубежище, но когда люди узнали, что если дом рухнет, выбраться из него будет невозможно, все перестали в них ходить и отсиживались по квартирам. И мы тоже. А чтобы меня отвлечь, папа читал мне сказки.
Весной 1942-го я сказала папе: "Делай что хочешь, но я не хочу умирать. Сейчас открылась Дорога жизни. Попроси, чтобы нас эвакуировали". И папа добился этого. Сначала мы ехали в автобусе, раздутом от людей до невозможности, по Ладожскому озеру. Естественно, нас бомбили. В один момент наш автобус вдруг завертелся волчком. Я спросила у родителей, которые стояли, что случилось. Они не смогли мне ничего ответить, но я видела, что они очень испуганы. Позже я узнала, что в автобус, шедщий перед нами, попала бомба и он ушел под лед: ведь лед был уже тонкий, весенний. А наш водитель сумел чудом удержаться на краю полыньи и вырулить.
Потом мы ехали в таком же забитом людьми поезде. Родители опять стояли, а меня посадили на колени к какому-то военному. И он съел все мои сухари - кулечек с ними был нашей почти единственной поклажей, так как сил нести с собой другие вещи у нас не было. Потом, когда папа узнал об этом, он бил этого военного по лицу... В конце концов его выкинули из поезда. Потом мы пересели в теплушку, в которой до войны возили скот. Там нас впервые покормили - специально сильно пересоленной лапшой, чтобы много не съели, потому что это было бы опасно. Но все равно многие умерли, съев слишком много. В Свердловске у папы опять началось обострение, и нас сняли с поезда. Когда папа поправился, мы поехали в Чувашию, в город Алатырь - там жила моя бабушка. Она была женой репрессированного священника. Когда его посадили, дом у них отобрали. И она снимала комнатку. Потом мы жили там все вместе, пока не вернулись в Питер. Когда бабушка нас увидела - мы были как скелеты, - она заплакала. А я тоже сильно плакала в тот день: бабушка решила сварить нам картошки. И когда я увидела, как она выбрасывает очистки, которые мне так дорого доставались, заревела горючими слезами! В тот же день мы спустя много месяцев помылись и сменили одежду. Когда я сняла рубашку, она вся шевелилась, как живая, от вшей. Но мы этого добра нахватались в поезде, а в блокадном Питере вшей практически не было. Они там не выживали.
В Алатыре я пошла в первый класс, у меня появились друзья. И в Ленинград я возвращаться не хотела. Но пришлось. Постепенно с годами те события утратили свою болезненность... Но я до сих пор пугаюсь от внезапного шума, как во время бомбежек.
Из нашей 8-комнатной коммуналки выжили только мы (и то только потому, что уехали) да еще одна женщина. Да еще та повариха. Ее дочка потом, я слышала, выучилась на кого-то... А сама она ослепла. Не знаю, было ли это божьим наказанием за то, что она обворовывала раненых и врачей, или просто так совпало. Я просто стараюсь пореже вспоминать эти дни...
Анна МАЙСКАЯ
