Культура
ПОЭТ, КОТОРЫЙ ВЕРИЛ ЛОЗУНГАМ
12 май
Как незасыпанный окоп
В зеленом поле ржи,
Среди стихов иных веков
Наш тихий стих лежит.
Пускай на звезды заглядясь,
Покой и тишь любя,
Читатели иных веков
Оступятся в тебя.
Эти стихи принадлежат выдающемуся поэту послевоенной России - Борису Слуцкому. В эти дни ему исполнилось бы восемьдесят пять лет.
Наступил "иной" век. Изменился читатель. Но и сегодня, как бы высоко ни подымал он голову, заглядываясь на звезды, ему трудно пройти мимо поэзии Слуцкого: стихи Слуцкого по-прежнему волнуют, вызывают неиссякаемый интерес, о них спорят, ценят самоиронию - сильнейшую сторону поэзии Бориса Слуцкого, удивляются живучести его "корявого" стиха, поражаются энциклопедическому охвату послевоенной эпохи, ее героизму и трагедии, которые он пропустил через свое сердце и наполнил ими свои стихи.
Взяв для сравнения "незасыпанный окоп", столь близкий ему образ войны, он очертил то, что стало "полем" его поэзии. Как у многих его поэтических сверстников, война для Слуцкого - первое и почти единственное, с чем он обращается не только к своему поколению, но и к читателям "иных веков". Война сидела в каждой клеточке его существа. Для него она была главным историческим подвигом поколения. При этом к понятию поколения он подходил не как к возрастной категории. Он относил к военному поколению всех, кто воевал и кто "ковал" победу в тылу. Он признавался, что его "единственным достоянием, единственными пожитками были четыре года войны".
Война у Слуцкого была своя, здесь его ни с кем не спутаешь. Сошлюсь на мнение Константина Симонова, много и плодотворно писавшего о войне. О Борисе Слуцком в связи с первой книгой его стихов "Память" Симонов писал, что встретился с человеком, который знал о войне зачастую больше нас, много и глубоко думал о ней и видел ее по-своему зорко и пронзительно". И далее: "...Мысленно переходя из книги в книгу Бориса Слуцкого... я вижу ту же прочную закваску военных лет, всю ту же строгую мерку нравственной требовательности к себе и другим, с которой поэт подходит ко всем испытаниям в послевоенные годы". И совершенно удивительно признание Симонова, поэта с такой широкой репутацией, в том, что "...и о войне и о послевоенном времени Слуцкий написал много таких стихов, читая которые нередко кажется: вот это ты хотел написать сам, но не написал, а вот об этом думал так же, как он, но у тебя твоя мысль не воплотилась в стихи, а ему это удалось". (К. Симонов. "Дом поэта", предисловие к "Избранному" Бориса Слуцкого. Худ. лит. М., 1980 год.)
Особо хочется выделить в оценке Симонова "строгую мерку нравственной требовательности к себе". Слуцкий не позволял себе никакой поблажки на фронте. На войну он ушел добровольно, имея в кармане отсрочку от призыва, не успев сдать всех выпускных экзаменов. Как студент Московского юридического института, он был воен-юристом по военно-учетной специальности и начал войну следователем дивизионной прокуратуры. Но в должности следователя пробыл недолго. Карьеры военюриста не сделал. После тяжелого ранения под Москвой в 1941 году и госпиталя ему удалось, как он писал мне из армии, "начать службу с начала... Получил гвардии лейтенанта не юридической службы... и ушел на политработу. Замкомбатствовал в стрелковом батальоне. Сейчас инструктор политотдела дивизии".
В стихах, написанных вскоре после войны, но опубликованных уже после смерти, он писал:
Кто они, мои четыре пуда
Мяса, чтоб судить чужое мясо?
Больше никого судить не буду.
Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным,
иль сидельцем в книжном магазине,
иль судьей... Каким судьей?
Футбольным...
Вскоре он был замечен армейским политотдельским начальством и назначен старшим офицером 7-го отделения политотдела армии, занимавшегося разложением войск противника. Он возглавил работу громкоговорящей агитационной установки, смонтированной в автофургоне. Новая работа его совершенно не удовлетворяла кажущейся безопасностью. В очередном письме Борис писал: "...предпринял некоторые шаги для перехода на к.-л. более пехотную должность. Что выйдет - не знаю". В этом стремлении перехода на более "пехотную" работу также проявилась "строгая мерка ответственности". Но здесь Борис был к себе несправедлив: работа на установке была опасна, как всякая деятельность вблизи переднего края. Обычно противник обрушивал на установку такой шквал огня, что командиры подразделений, в районе которых работала установка, просили поскорее убраться и сменить позицию.
"Читателям иных веков" предстояло встретиться и с замечательной прозой Слуцкого - "Записками о войне", прозой, написанной "в стол", без надежды на скорое опубликование. Созданные в течение нескольких месяцев послепобедного затишья 1945 года, "Записки" были одним из первых "самиздатов" в прозе. Десяток глав "Записок" повествовали о войне, как ее видел Слуцкий, не сквозь "розовые очки", о судьбе русской эмиграции первой волны, осевшей на Балканах, о попах и девушках Европы, о евреях на войне. Великолепная глава "Основы" была посвящена российскому солдату, Красной Армии, мужеству и великодушию, ошибкам и порокам. Определив "Записки" как жанр "деловой" прозы, Слуцкий, конечно, скромничал. Книгу отличает не только подлинная документальность и правдивость, но и высокий художественный уровень: колорит времени, живое восприятие событий, страх и отвага тех лет, соседство трагического и смешного - всего этого не передать сухим языком деловой прозы. Рукопись "Записок" пролежала более полувека, пока к 55-й годовщине Победы не стала доступна широкому читателю.
Но вернемся к эпиграфу. Есть еще одна строка, на которую следует обратить внимание. Говоря о послевоенной поэзии, предлагаемой читателям "иных веков", он не выделяет себя, хотя общеизвестен его огромный вклад в русскую поэзию о Великой Отечественной войне. Он отсылает читателя к "нашему тихому стиху". Здесь сказывается не только скромность Слуцкого - поэта и человека, но и высокое чувство корпоративности, осознание того, что великий подвиг, героизм и трагедия народа в такой войне могут быть донесены лишь общими усилиями всего поэтического цеха. Он сам себя не выделял. Выделил его читатель.
В связи с этой строкой эпиграфа нельзя не вспомнить отмечаемое всеми, кто знал Слуцкого, - замечательную силу его товарищества, его верность друзьям, о которых он никогда не забывал. Не случайно в пору, когда он был уже довольно известен и ему представилась возможность участвовать в большом поэтическом вечере, в отличие от других поэтов, читавших себя, Слуцкий начал с чтения стихов павших на войне друзей - Михаила Кульчицкого, Павла Когана, Бориса Лебского.
Павшим друзьям он посвятил лучшие свои стихи. О стихотворении "Голос друга", посвященном М. Кульчицкому ("Давайте после драки..."), он писал, что ему удалось "прыгнуть выше самого себя". Считая гибель Кульчицкого самой большой потерей русской поэзии на войне, Слуцкий не мог смириться, что Миша погиб. Он не терял надежды до конца 1945 года. Эта надежда питалась широко распространившимися по Москве слухами, легендами и домыслами. То кто-то на станции подобрал записку, выброшенную из окна тюремного вагона самим Кульчицким, то где-то в сибирских лагерях слышали стихи Кульчицкого в исполнении автора; находились люди, слышавшие голос из вагона: "С нами едет Кульчицкий" - и даже видевшие Мишу за оконной решеткой. Борис долго надеялся на чудо, пока сам не увидел похоронку, которую Дарья Андреевна, мать Миши, дала ему прочитать в Харькове после войны.
Поэт своего времени, Борис Слуцкий признавался: "Всем лозунгам я верил до конца// И молчаливо следовал за ними". Это была правда, но только не вся правда. В восприятии своего времени Слуцкий мужественно принимает на себя вину за "ошибочки", глубоко понимая трагизм времени и "плывучесть" строительного песка, который еще так недавно казался ему скалой.
Петр ГОРЕЛИК
В зеленом поле ржи,
Среди стихов иных веков
Наш тихий стих лежит.
Пускай на звезды заглядясь,
Покой и тишь любя,
Читатели иных веков
Оступятся в тебя.
Эти стихи принадлежат выдающемуся поэту послевоенной России - Борису Слуцкому. В эти дни ему исполнилось бы восемьдесят пять лет.
Наступил "иной" век. Изменился читатель. Но и сегодня, как бы высоко ни подымал он голову, заглядываясь на звезды, ему трудно пройти мимо поэзии Слуцкого: стихи Слуцкого по-прежнему волнуют, вызывают неиссякаемый интерес, о них спорят, ценят самоиронию - сильнейшую сторону поэзии Бориса Слуцкого, удивляются живучести его "корявого" стиха, поражаются энциклопедическому охвату послевоенной эпохи, ее героизму и трагедии, которые он пропустил через свое сердце и наполнил ими свои стихи.
Взяв для сравнения "незасыпанный окоп", столь близкий ему образ войны, он очертил то, что стало "полем" его поэзии. Как у многих его поэтических сверстников, война для Слуцкого - первое и почти единственное, с чем он обращается не только к своему поколению, но и к читателям "иных веков". Война сидела в каждой клеточке его существа. Для него она была главным историческим подвигом поколения. При этом к понятию поколения он подходил не как к возрастной категории. Он относил к военному поколению всех, кто воевал и кто "ковал" победу в тылу. Он признавался, что его "единственным достоянием, единственными пожитками были четыре года войны".
Война у Слуцкого была своя, здесь его ни с кем не спутаешь. Сошлюсь на мнение Константина Симонова, много и плодотворно писавшего о войне. О Борисе Слуцком в связи с первой книгой его стихов "Память" Симонов писал, что встретился с человеком, который знал о войне зачастую больше нас, много и глубоко думал о ней и видел ее по-своему зорко и пронзительно". И далее: "...Мысленно переходя из книги в книгу Бориса Слуцкого... я вижу ту же прочную закваску военных лет, всю ту же строгую мерку нравственной требовательности к себе и другим, с которой поэт подходит ко всем испытаниям в послевоенные годы". И совершенно удивительно признание Симонова, поэта с такой широкой репутацией, в том, что "...и о войне и о послевоенном времени Слуцкий написал много таких стихов, читая которые нередко кажется: вот это ты хотел написать сам, но не написал, а вот об этом думал так же, как он, но у тебя твоя мысль не воплотилась в стихи, а ему это удалось". (К. Симонов. "Дом поэта", предисловие к "Избранному" Бориса Слуцкого. Худ. лит. М., 1980 год.)
Особо хочется выделить в оценке Симонова "строгую мерку нравственной требовательности к себе". Слуцкий не позволял себе никакой поблажки на фронте. На войну он ушел добровольно, имея в кармане отсрочку от призыва, не успев сдать всех выпускных экзаменов. Как студент Московского юридического института, он был воен-юристом по военно-учетной специальности и начал войну следователем дивизионной прокуратуры. Но в должности следователя пробыл недолго. Карьеры военюриста не сделал. После тяжелого ранения под Москвой в 1941 году и госпиталя ему удалось, как он писал мне из армии, "начать службу с начала... Получил гвардии лейтенанта не юридической службы... и ушел на политработу. Замкомбатствовал в стрелковом батальоне. Сейчас инструктор политотдела дивизии".
В стихах, написанных вскоре после войны, но опубликованных уже после смерти, он писал:
Кто они, мои четыре пуда
Мяса, чтоб судить чужое мясо?
Больше никого судить не буду.
Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным,
иль сидельцем в книжном магазине,
иль судьей... Каким судьей?
Футбольным...
Вскоре он был замечен армейским политотдельским начальством и назначен старшим офицером 7-го отделения политотдела армии, занимавшегося разложением войск противника. Он возглавил работу громкоговорящей агитационной установки, смонтированной в автофургоне. Новая работа его совершенно не удовлетворяла кажущейся безопасностью. В очередном письме Борис писал: "...предпринял некоторые шаги для перехода на к.-л. более пехотную должность. Что выйдет - не знаю". В этом стремлении перехода на более "пехотную" работу также проявилась "строгая мерка ответственности". Но здесь Борис был к себе несправедлив: работа на установке была опасна, как всякая деятельность вблизи переднего края. Обычно противник обрушивал на установку такой шквал огня, что командиры подразделений, в районе которых работала установка, просили поскорее убраться и сменить позицию.
"Читателям иных веков" предстояло встретиться и с замечательной прозой Слуцкого - "Записками о войне", прозой, написанной "в стол", без надежды на скорое опубликование. Созданные в течение нескольких месяцев послепобедного затишья 1945 года, "Записки" были одним из первых "самиздатов" в прозе. Десяток глав "Записок" повествовали о войне, как ее видел Слуцкий, не сквозь "розовые очки", о судьбе русской эмиграции первой волны, осевшей на Балканах, о попах и девушках Европы, о евреях на войне. Великолепная глава "Основы" была посвящена российскому солдату, Красной Армии, мужеству и великодушию, ошибкам и порокам. Определив "Записки" как жанр "деловой" прозы, Слуцкий, конечно, скромничал. Книгу отличает не только подлинная документальность и правдивость, но и высокий художественный уровень: колорит времени, живое восприятие событий, страх и отвага тех лет, соседство трагического и смешного - всего этого не передать сухим языком деловой прозы. Рукопись "Записок" пролежала более полувека, пока к 55-й годовщине Победы не стала доступна широкому читателю.
Но вернемся к эпиграфу. Есть еще одна строка, на которую следует обратить внимание. Говоря о послевоенной поэзии, предлагаемой читателям "иных веков", он не выделяет себя, хотя общеизвестен его огромный вклад в русскую поэзию о Великой Отечественной войне. Он отсылает читателя к "нашему тихому стиху". Здесь сказывается не только скромность Слуцкого - поэта и человека, но и высокое чувство корпоративности, осознание того, что великий подвиг, героизм и трагедия народа в такой войне могут быть донесены лишь общими усилиями всего поэтического цеха. Он сам себя не выделял. Выделил его читатель.
В связи с этой строкой эпиграфа нельзя не вспомнить отмечаемое всеми, кто знал Слуцкого, - замечательную силу его товарищества, его верность друзьям, о которых он никогда не забывал. Не случайно в пору, когда он был уже довольно известен и ему представилась возможность участвовать в большом поэтическом вечере, в отличие от других поэтов, читавших себя, Слуцкий начал с чтения стихов павших на войне друзей - Михаила Кульчицкого, Павла Когана, Бориса Лебского.
Павшим друзьям он посвятил лучшие свои стихи. О стихотворении "Голос друга", посвященном М. Кульчицкому ("Давайте после драки..."), он писал, что ему удалось "прыгнуть выше самого себя". Считая гибель Кульчицкого самой большой потерей русской поэзии на войне, Слуцкий не мог смириться, что Миша погиб. Он не терял надежды до конца 1945 года. Эта надежда питалась широко распространившимися по Москве слухами, легендами и домыслами. То кто-то на станции подобрал записку, выброшенную из окна тюремного вагона самим Кульчицким, то где-то в сибирских лагерях слышали стихи Кульчицкого в исполнении автора; находились люди, слышавшие голос из вагона: "С нами едет Кульчицкий" - и даже видевшие Мишу за оконной решеткой. Борис долго надеялся на чудо, пока сам не увидел похоронку, которую Дарья Андреевна, мать Миши, дала ему прочитать в Харькове после войны.
Поэт своего времени, Борис Слуцкий признавался: "Всем лозунгам я верил до конца// И молчаливо следовал за ними". Это была правда, но только не вся правда. В восприятии своего времени Слуцкий мужественно принимает на себя вину за "ошибочки", глубоко понимая трагизм времени и "плывучесть" строительного песка, который еще так недавно казался ему скалой.
Петр ГОРЕЛИК
