Культура
МИХАИЛ КУРАЕВ: ПИШУ ДЛЯ СЕБЯ КАК ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ, НАДЕЯСЬ, ЧТО ЭТО БУДЕТ ИНТЕРЕСНО ДРУГИМ
18 июня
Нынче Михаил Николаевич - известный писатель, чьи книги переведены и опубликованы в четырнадцати странах. Его творчество сопровождается признанием и присуждением премий, вплоть до Государственной премии России. Он - уважаемый и авторитетный среди "инженеров человеческих душ" человек, член исполкома российского ПЕН-клуба, член правления Союза писателей России. А еще - член комиссии по вопросам помилования на территории Петербурга и член Общественного совета города. Его зовут читать лекции о русской литературе в Америку. В университетах и институтах о его творчестве пишут курсовые, дипломы и диссертации.
Сегодня Михаилу Николаевичу Кураеву исполняется 65 лет. В канун юбилея мне довелось встретиться с ним и удовлетворить свое любопытство к тому процессу, когда человек становится писателем. Не скрою: разговор получился долгим, но очень интересным...
- Михаил Николаевич, вы помните тот момент, когда впервые ощутили "писательский зуд" - желание взяться за перо?
- Конечно. Когда мне предложили по окончании театроведческого факультета написать и опубликовать в институтском сборнике статью о чеховских киноэкранизациях для сборника "Литература и кино". Статью опубликовали, даже деньги заплатили. Когда меня принимали в Союз писателей, то стаж у меня был уже двадцать пять лет, потому что его-то ведь отсчитывают от первой публикации, а она у меня была в 1961 году.
- А почему вы пошли учиться на театроведческий факультет?
- От глупости. Если бы я имел представление о том, куда иду поступать, то сразу бы остановился. Заканчивая школу, я знал, что обязательно буду работать в кино. Но эта мечта была высокой и недосягаемой, поэтому решил набраться знаний и эрудиции. Узнал по справочнику, где есть в Питере Театральный институт, и отправился туда учиться. Выяснилось, что там конкурс пятнадцать человек на место и принимают раз в два года...
- Вы испугались?
- Не особенно, но меня выручило некоторое нахальство, какая-то юношеская легкость отношения к экзаменам. Но должен поклониться моим учителям - Елене Львовне Финкельштейн, Сергею Сергевичу Данилову, Сергею Львовичу Цимбалу и многим-многим другим педагогам, которые что-то разглядели во вчерашнем школьнике, этаком неотесанном юноше, и приняли меня.
- Однако вы попали по его окончании на весьма престижное место - сценарный отдел "Ленфильма"...
- Дело в том, что все практики я проходил именно на студии. Меня заметили, узнали, и когда наступил момент распределения, то на меня поступила заявка в Министерство культуры, чтобы меня распределили, на зависть моим сокурсникам, на "Ленфильм". Так моя судьба немного скривобочилась, потому что я претендовал на судьбу режиссера, а оказался на сценарной стезе. И задержался я там на двадцать восемь лет.
- Сколько сценариев вы выпустили в свет за эти годы?
- Специально не подсчитывал, но что-то за полусотню. В конце концов сам начал писать сценарии. И их даже ставили.
- Откуда же вы набирали сюжеты?
- Как и любой автор, из собственных жизненных впечатлений. Но всегда воспринимал и воспринимаю сценарную профессию как некую возможность отдать долг. Например, фильм "Пятая четверть" - это моя биография, мои детские впечатления о моем отце, который трудился на сооружении Братской ГЭС. Так же родился и замысел сценария "Строгая мужская жизнь"...
- Однако он о современной армии, а вы ведь в армии не служили...
- Дело в том, что мой отец после войны был начальником строительства под Кандалакшей. Рядом был танковый полк. И папа с танкистами очень дружил. И мы мальчишками часто наблюдали за ними. Однажды, уже когда я работал на "Ленфильме", в руки мне попала книга "Ракета черного дыма", в ее героях и описанной обстановке я узнал места моего заполярного детства. Отправился к командующему Ленинградским военным округом Грибкову и предложил ему сделать художественный фильм о той самой танковой части. Оказалось, что это полк, в котором он служил. Меня, как офицера запаса, отправили туда на некоторое время на военную службу.
- И в качестве кого вы там служили?
- В качестве стажера командира взвода. Так исполнил роль офицера. Пришлось там служить безо всяких скидок и даже водить танки, которые до этого видел только в кино и на фотографиях. Так начался фильм "Строгая мужская жизнь". Потом Анатолий Иванович Грибков меня приглашал уже на большие учения. Так появился еще один мой военный фильм - "Крик гагары". Лучший сценарий, но худший фильм. Поэтому, наверное, так по душе пришлось литературное творчество, потому что твой единственный материал - слово. Материал окончательный и обжалованию не подлежит. В кино все-таки сценарий - промежуточный этап создания фильма. Он - "смертник" кинопроцесса, его ставят только один раз. И навсегда.
- И все-таки: как родился замысел "Капитана Дикштейна"? Ведь вы его писали тогда, когда о Кронштадтском мятеже ТАК не говорили, а уж тем более не писали...
- Мои литературные занятия шли в жанре чистейшего дилетантизма. В кино ведь слово пребывает в униженном состоянии. А мне нравилось заниматься Словом. Это была чистейшей воды графомания. "Дикштейна" я писал двадцать лет. Мне, как Акакию Акакиевичу, которому было интересно выписывать буквы, так мне было интересно писать слова. Вообще, пишу для себя как для читателя, надеясь, что это будет интересно прочитать и другим. Такова и судьба первого моего романа, когда в результате получилась вещь, интересная не только для меня, но и для других.
- Неужели вам не хотелось увидеть свой роман опубликованным?
- В те времена, когда он сочинялся, это вряд ли было бы возможно. Ни в одну редакцию я рукопись не носил. Но потом ее случайно прочел Дмитрий Сергеевич Лихачев, который и рекомендовал ее Сергею Павловичу Залыгину, главному редактору "Нового мира". Потом, уже под давлением редакции, мне пришлось извлечь из запасников мои отложенные рукописи "Ночного дозора" и "Маленькой семейной тайны". И пошло-поехало.
- Ваши книги публикуют за рубежом. Как вы думаете, что ИХ привлекает в вашей, абсолютно ленинградской-петербургской прозе?
- Наверное, надо спросить их самих. Думаю, что это интерес не лично ко мне, а к НАМ. Этот интерес волнообразен, и на волне такого интереса и возникают переводы и публикации. Сначала интерес был вызван периодом "перестройки и гласности". Потом был спад, а сейчас он снова возникает. Заметил его, когда недавно побывал в Польше. Представьте себе огромный зал, который в едином порыве встает, когда ансамбль Александрова исполняет "Вставай, страна огромная!". Лет двадцать назад такое и представить себе было невозможно. Поняли братья-славяне, кому они более всего нужны в Европе, поэтому сейчас и учат в Польше русский язык, а у нас переводы польской литературы лидируют.
- Вы всегда так тщательно и подробно описываете в своих сочинениях те места нашего города, где происходит их действие, что кажется, будто сами постоянно ходите по улицам с путеводителем в руках...
- Это все оттого, что боюсь наврать или напутать. Бывают, конечно, и у меня какие-то неточности и ошибки, но стараюсь все проверять и перепроверять. Кругом столько вранья, пошлости и небрежности по отношению к нашей многострадальной истории, к нашему городу, к нашим людям, что хочется защитить и сохранить то, что мне дорого. Поэтому с величайшим доверием отношусь к жизни, которая существует сама по себе. Она содержательна. И я пытаюсь сохранить по возможности те истории, которые знаю, рассказать о тех людях, с которыми встречался, и поневоле обращаюсь к деталям и подробностям. Когда их описываю на бумаге, то возникает ощущение тверди под ногами. Мне это ощущение необходимо, как мостовая, чтобы не вязнуть. Ведь нынче выходят тысячи анемичных книжонок, где непонятно, где и в какое время случается сюжет. Только нынешнее время может само о себе сказать. Я же в большинстве своем пишу о том, что прошло. Потому что мне кажется, что наша литература по разным обстоятельствам еще не все описала в жизни советских людей. По сути, мой "Капитан Дикштейн" - та же заплатка на этой трагической истории.
- Поэтому вы и про сотрудников спецслужб стали писать?
- Их же были тысячи в те годы. И вдруг они куда-то испарились и исчезли. Так появился мой "Ночной дозор" с рассказом о "вертухаях", "сексотах" и охранниках. В девяностые годы вдруг два поколения были объявлены как бы потерянными, а их жизнь - сплошная ошибка советской власти и коммунистической партии. Так появились "исчезнувшие люди", которым мне захотелось "вернуть лицо".
- Вы говорите, как адвокат целых поколений и целых сообществ...
- Мне кажется, что если я о них не напишу, то они просто исчезнут. Причем там, где возможно, стараюсь сохранить реальные имена, отчества и фамилии. Когда я называю героиню Марья Васильевна Майнстренок, то мне гораздо легче.
- Какой своей наградой вы гордитесь более всего?
- Вообще-то к наградам отношусь не без страха. Сам за них никогда не хлопотал. Хотя не скрою, что мне было приятно получить нагрудный знак ЦК ВЛКСМ "За освоение целинных земель", но я никогда его не носил. А с другой стороны, меня очень позабавило письмо с благодарностью от господина Артемьева, который очень хотел стать губернатором в 1996 году. Текст там был примерно такой: "Михаил Николаевич! Ваш подвиг в Великой Отечественной войне служит для меня примером мужества и героизма". Только не знал автор, что мне во время блокады было три года. Хотя, конечно, это письмо и моя медаль "Жителю блокадного Ленинграда" должна была получить моя мама, которая меня спасла тогда.
- Чем занята ваша писательская мысль нынче?
- Закончил двенадцатисерийный сценарий "Господа присяжные" об истории судебных реформ в России ХIХ века. Поучительная была эпоха реформ Александра Второго. В ней многое перекликается с нынешнем временем. В чем-то структура этой вещи повторяет мои прозаические опыты: частная судьба и большая история, идущие рядом, но не замечающие друг друга. Уже начались актерские пробы. Надеюсь, что фильм выйдет на экран в следующем году.
Сергей ИЛЬЧЕНКО
Сегодня Михаилу Николаевичу Кураеву исполняется 65 лет. В канун юбилея мне довелось встретиться с ним и удовлетворить свое любопытство к тому процессу, когда человек становится писателем. Не скрою: разговор получился долгим, но очень интересным...
- Михаил Николаевич, вы помните тот момент, когда впервые ощутили "писательский зуд" - желание взяться за перо?
- Конечно. Когда мне предложили по окончании театроведческого факультета написать и опубликовать в институтском сборнике статью о чеховских киноэкранизациях для сборника "Литература и кино". Статью опубликовали, даже деньги заплатили. Когда меня принимали в Союз писателей, то стаж у меня был уже двадцать пять лет, потому что его-то ведь отсчитывают от первой публикации, а она у меня была в 1961 году.
- А почему вы пошли учиться на театроведческий факультет?
- От глупости. Если бы я имел представление о том, куда иду поступать, то сразу бы остановился. Заканчивая школу, я знал, что обязательно буду работать в кино. Но эта мечта была высокой и недосягаемой, поэтому решил набраться знаний и эрудиции. Узнал по справочнику, где есть в Питере Театральный институт, и отправился туда учиться. Выяснилось, что там конкурс пятнадцать человек на место и принимают раз в два года...
- Вы испугались?
- Не особенно, но меня выручило некоторое нахальство, какая-то юношеская легкость отношения к экзаменам. Но должен поклониться моим учителям - Елене Львовне Финкельштейн, Сергею Сергевичу Данилову, Сергею Львовичу Цимбалу и многим-многим другим педагогам, которые что-то разглядели во вчерашнем школьнике, этаком неотесанном юноше, и приняли меня.
- Однако вы попали по его окончании на весьма престижное место - сценарный отдел "Ленфильма"...
- Дело в том, что все практики я проходил именно на студии. Меня заметили, узнали, и когда наступил момент распределения, то на меня поступила заявка в Министерство культуры, чтобы меня распределили, на зависть моим сокурсникам, на "Ленфильм". Так моя судьба немного скривобочилась, потому что я претендовал на судьбу режиссера, а оказался на сценарной стезе. И задержался я там на двадцать восемь лет.
- Сколько сценариев вы выпустили в свет за эти годы?
- Специально не подсчитывал, но что-то за полусотню. В конце концов сам начал писать сценарии. И их даже ставили.
- Откуда же вы набирали сюжеты?
- Как и любой автор, из собственных жизненных впечатлений. Но всегда воспринимал и воспринимаю сценарную профессию как некую возможность отдать долг. Например, фильм "Пятая четверть" - это моя биография, мои детские впечатления о моем отце, который трудился на сооружении Братской ГЭС. Так же родился и замысел сценария "Строгая мужская жизнь"...
- Однако он о современной армии, а вы ведь в армии не служили...
- Дело в том, что мой отец после войны был начальником строительства под Кандалакшей. Рядом был танковый полк. И папа с танкистами очень дружил. И мы мальчишками часто наблюдали за ними. Однажды, уже когда я работал на "Ленфильме", в руки мне попала книга "Ракета черного дыма", в ее героях и описанной обстановке я узнал места моего заполярного детства. Отправился к командующему Ленинградским военным округом Грибкову и предложил ему сделать художественный фильм о той самой танковой части. Оказалось, что это полк, в котором он служил. Меня, как офицера запаса, отправили туда на некоторое время на военную службу.
- И в качестве кого вы там служили?
- В качестве стажера командира взвода. Так исполнил роль офицера. Пришлось там служить безо всяких скидок и даже водить танки, которые до этого видел только в кино и на фотографиях. Так начался фильм "Строгая мужская жизнь". Потом Анатолий Иванович Грибков меня приглашал уже на большие учения. Так появился еще один мой военный фильм - "Крик гагары". Лучший сценарий, но худший фильм. Поэтому, наверное, так по душе пришлось литературное творчество, потому что твой единственный материал - слово. Материал окончательный и обжалованию не подлежит. В кино все-таки сценарий - промежуточный этап создания фильма. Он - "смертник" кинопроцесса, его ставят только один раз. И навсегда.
- И все-таки: как родился замысел "Капитана Дикштейна"? Ведь вы его писали тогда, когда о Кронштадтском мятеже ТАК не говорили, а уж тем более не писали...
- Мои литературные занятия шли в жанре чистейшего дилетантизма. В кино ведь слово пребывает в униженном состоянии. А мне нравилось заниматься Словом. Это была чистейшей воды графомания. "Дикштейна" я писал двадцать лет. Мне, как Акакию Акакиевичу, которому было интересно выписывать буквы, так мне было интересно писать слова. Вообще, пишу для себя как для читателя, надеясь, что это будет интересно прочитать и другим. Такова и судьба первого моего романа, когда в результате получилась вещь, интересная не только для меня, но и для других.
- Неужели вам не хотелось увидеть свой роман опубликованным?
- В те времена, когда он сочинялся, это вряд ли было бы возможно. Ни в одну редакцию я рукопись не носил. Но потом ее случайно прочел Дмитрий Сергеевич Лихачев, который и рекомендовал ее Сергею Павловичу Залыгину, главному редактору "Нового мира". Потом, уже под давлением редакции, мне пришлось извлечь из запасников мои отложенные рукописи "Ночного дозора" и "Маленькой семейной тайны". И пошло-поехало.
- Ваши книги публикуют за рубежом. Как вы думаете, что ИХ привлекает в вашей, абсолютно ленинградской-петербургской прозе?
- Наверное, надо спросить их самих. Думаю, что это интерес не лично ко мне, а к НАМ. Этот интерес волнообразен, и на волне такого интереса и возникают переводы и публикации. Сначала интерес был вызван периодом "перестройки и гласности". Потом был спад, а сейчас он снова возникает. Заметил его, когда недавно побывал в Польше. Представьте себе огромный зал, который в едином порыве встает, когда ансамбль Александрова исполняет "Вставай, страна огромная!". Лет двадцать назад такое и представить себе было невозможно. Поняли братья-славяне, кому они более всего нужны в Европе, поэтому сейчас и учат в Польше русский язык, а у нас переводы польской литературы лидируют.
- Вы всегда так тщательно и подробно описываете в своих сочинениях те места нашего города, где происходит их действие, что кажется, будто сами постоянно ходите по улицам с путеводителем в руках...
- Это все оттого, что боюсь наврать или напутать. Бывают, конечно, и у меня какие-то неточности и ошибки, но стараюсь все проверять и перепроверять. Кругом столько вранья, пошлости и небрежности по отношению к нашей многострадальной истории, к нашему городу, к нашим людям, что хочется защитить и сохранить то, что мне дорого. Поэтому с величайшим доверием отношусь к жизни, которая существует сама по себе. Она содержательна. И я пытаюсь сохранить по возможности те истории, которые знаю, рассказать о тех людях, с которыми встречался, и поневоле обращаюсь к деталям и подробностям. Когда их описываю на бумаге, то возникает ощущение тверди под ногами. Мне это ощущение необходимо, как мостовая, чтобы не вязнуть. Ведь нынче выходят тысячи анемичных книжонок, где непонятно, где и в какое время случается сюжет. Только нынешнее время может само о себе сказать. Я же в большинстве своем пишу о том, что прошло. Потому что мне кажется, что наша литература по разным обстоятельствам еще не все описала в жизни советских людей. По сути, мой "Капитан Дикштейн" - та же заплатка на этой трагической истории.
- Поэтому вы и про сотрудников спецслужб стали писать?
- Их же были тысячи в те годы. И вдруг они куда-то испарились и исчезли. Так появился мой "Ночной дозор" с рассказом о "вертухаях", "сексотах" и охранниках. В девяностые годы вдруг два поколения были объявлены как бы потерянными, а их жизнь - сплошная ошибка советской власти и коммунистической партии. Так появились "исчезнувшие люди", которым мне захотелось "вернуть лицо".
- Вы говорите, как адвокат целых поколений и целых сообществ...
- Мне кажется, что если я о них не напишу, то они просто исчезнут. Причем там, где возможно, стараюсь сохранить реальные имена, отчества и фамилии. Когда я называю героиню Марья Васильевна Майнстренок, то мне гораздо легче.
- Какой своей наградой вы гордитесь более всего?
- Вообще-то к наградам отношусь не без страха. Сам за них никогда не хлопотал. Хотя не скрою, что мне было приятно получить нагрудный знак ЦК ВЛКСМ "За освоение целинных земель", но я никогда его не носил. А с другой стороны, меня очень позабавило письмо с благодарностью от господина Артемьева, который очень хотел стать губернатором в 1996 году. Текст там был примерно такой: "Михаил Николаевич! Ваш подвиг в Великой Отечественной войне служит для меня примером мужества и героизма". Только не знал автор, что мне во время блокады было три года. Хотя, конечно, это письмо и моя медаль "Жителю блокадного Ленинграда" должна была получить моя мама, которая меня спасла тогда.
- Чем занята ваша писательская мысль нынче?
- Закончил двенадцатисерийный сценарий "Господа присяжные" об истории судебных реформ в России ХIХ века. Поучительная была эпоха реформ Александра Второго. В ней многое перекликается с нынешнем временем. В чем-то структура этой вещи повторяет мои прозаические опыты: частная судьба и большая история, идущие рядом, но не замечающие друг друга. Уже начались актерские пробы. Надеюсь, что фильм выйдет на экран в следующем году.
Сергей ИЛЬЧЕНКО
