Общество
УЧИТЕЛЬ ХРАБРОСТИ
25 июня
В школьной программе он числится нынче писателем иностранным - и совершенно напрасно. Мир знает Василя Быкова по русским текстам и переводам с них, а русские тексты почти всех своих романов создавал он сам.
Не знаю, на каком языке он думал, но его сочинения освещают нечто важное в русском образе мыслей, не вытесненное советским: гордое терпенье мучеников, жертвенный идеализм героев.
Потомкам нелегко будет понять, за что так ненавидело книги Быкова политическое начальство. Почему газеты честили его последними словами типа "абстрактный гуманизм" (обозначавшими одну из опаснейших ересей: отсюда и до "общечеловеческих ценностей" рукой подать).
А между тем был момент - году так в 71-м, между "Сотниковым" и "Дожить до рассвета", в аккурат по случаю "Обелиска" - когда в ЦК правящей партии всерьез решали: не закрыть ли Быкова совсем, наглухо, как Солженицына? Но победил проект прогрессивный, хитроумный: как следует припугнув, тут же (конечно, если выкажет покорность) расхвалить и наградить. Покорность Быков выказал, раз в жизни унизился: напечатал отповедь немецкой какой-то критикессе: увольте, дескать, меня от ваших сомнительных комплиментов, уважаемая фрау, - никакой я не экзистенциалист, а, наоборот, самый настоящий советский писатель-фронтовик, и с пресловутым Сартром ничего общего иметь не желаю. И ему дали Государственную премию.
Но работать хуже он не стал - просто как бы приостановил социальный анализ на достигнутом в "Сотникове".
Быков и в самом деле не был никой экзистенциалист. И если посматривал на кого из западных, то уж никак, действительно, не на Сартра - на Хемингуэя: рукописный перевод "По ком звонит колокол" бродил по Союзу, как призрак.
Быков писал о том, как ведут себя люди в смертельной опасности, в безвыходном положении, в предпоследнюю, все решающую минуту. Снова и снова воспроизводил, из романа в роман, два типа поведения, две программы. В каждого из людей вставлен - неизвестно кем - предохранитель от моральной смерти (так называемая честь; Быков этим словом не пользуется). И другой, природный - категорическое несогласие организма не существовать. Быков задает персонажам выбор: смерть физическая или моральная, третьего не дано. И в некоторых перегорает один предохранитель, а в некоторых - другой. От чего это зависит - загадка. Исход - в любом отдельном случае - непредсказуем. Несомненно - хоть и парадоксально - что так называемая храбрость выглядит не только привлекательней, но и понятней, даже как бы естественней, чем так называемая трусость. То есть писатель устанавливает с читателем взаимопонимание благородных людей, часто - назло персонажам (см. хотя бы пересуды о Ляховиче в "Круглянском мосте"). То есть эта проза - того же материала и качества, что первый предохранитель.
А поскольку она состоит сплошь из поступков, причем роковых, да из пронзительно-четкой топографии, - оторваться невозможно.
Так что Василь Быков не просто настоящий писатель. Он писатель надолго. Классик, вечный инакомыслящий, храбрец на войне и в жизни.
Не случайно он единственный громко назвал преступление века - преступлением века. Спас честь русской литературы, чью славу составлял.
Вчера мы опубликовали подробный материал о Василе Быкове. Сегодняшняя статья - очень важное развитие темы, сложность которой еще до конца не изучена, как и трагедия белорусского писателя, которого мы справедливо считаем своим. И который переживал судьбу своего народа как личную трагедию. Об отчаянии последних лет может свидетельствовать хотя бы следующая цитата:
"Посылаю тебе мои последние рассказы, можешь переводить их на что хочешь - на русский, английский, французский, санскрит или идиш. На что умеешь. На каждом из этих языков пользы будет больше, чем на белорусском. Ведь это уже такая наша национальная судьба..." Из письма Василя Быкова к переводчику Ванкарему Никифоровичу.
Самуил ЛУРЬЕ
Не знаю, на каком языке он думал, но его сочинения освещают нечто важное в русском образе мыслей, не вытесненное советским: гордое терпенье мучеников, жертвенный идеализм героев.
Потомкам нелегко будет понять, за что так ненавидело книги Быкова политическое начальство. Почему газеты честили его последними словами типа "абстрактный гуманизм" (обозначавшими одну из опаснейших ересей: отсюда и до "общечеловеческих ценностей" рукой подать).
А между тем был момент - году так в 71-м, между "Сотниковым" и "Дожить до рассвета", в аккурат по случаю "Обелиска" - когда в ЦК правящей партии всерьез решали: не закрыть ли Быкова совсем, наглухо, как Солженицына? Но победил проект прогрессивный, хитроумный: как следует припугнув, тут же (конечно, если выкажет покорность) расхвалить и наградить. Покорность Быков выказал, раз в жизни унизился: напечатал отповедь немецкой какой-то критикессе: увольте, дескать, меня от ваших сомнительных комплиментов, уважаемая фрау, - никакой я не экзистенциалист, а, наоборот, самый настоящий советский писатель-фронтовик, и с пресловутым Сартром ничего общего иметь не желаю. И ему дали Государственную премию.
Но работать хуже он не стал - просто как бы приостановил социальный анализ на достигнутом в "Сотникове".
Быков и в самом деле не был никой экзистенциалист. И если посматривал на кого из западных, то уж никак, действительно, не на Сартра - на Хемингуэя: рукописный перевод "По ком звонит колокол" бродил по Союзу, как призрак.
Быков писал о том, как ведут себя люди в смертельной опасности, в безвыходном положении, в предпоследнюю, все решающую минуту. Снова и снова воспроизводил, из романа в роман, два типа поведения, две программы. В каждого из людей вставлен - неизвестно кем - предохранитель от моральной смерти (так называемая честь; Быков этим словом не пользуется). И другой, природный - категорическое несогласие организма не существовать. Быков задает персонажам выбор: смерть физическая или моральная, третьего не дано. И в некоторых перегорает один предохранитель, а в некоторых - другой. От чего это зависит - загадка. Исход - в любом отдельном случае - непредсказуем. Несомненно - хоть и парадоксально - что так называемая храбрость выглядит не только привлекательней, но и понятней, даже как бы естественней, чем так называемая трусость. То есть писатель устанавливает с читателем взаимопонимание благородных людей, часто - назло персонажам (см. хотя бы пересуды о Ляховиче в "Круглянском мосте"). То есть эта проза - того же материала и качества, что первый предохранитель.
А поскольку она состоит сплошь из поступков, причем роковых, да из пронзительно-четкой топографии, - оторваться невозможно.
Так что Василь Быков не просто настоящий писатель. Он писатель надолго. Классик, вечный инакомыслящий, храбрец на войне и в жизни.
Не случайно он единственный громко назвал преступление века - преступлением века. Спас честь русской литературы, чью славу составлял.
Вчера мы опубликовали подробный материал о Василе Быкове. Сегодняшняя статья - очень важное развитие темы, сложность которой еще до конца не изучена, как и трагедия белорусского писателя, которого мы справедливо считаем своим. И который переживал судьбу своего народа как личную трагедию. Об отчаянии последних лет может свидетельствовать хотя бы следующая цитата:
"Посылаю тебе мои последние рассказы, можешь переводить их на что хочешь - на русский, английский, французский, санскрит или идиш. На что умеешь. На каждом из этих языков пользы будет больше, чем на белорусском. Ведь это уже такая наша национальная судьба..." Из письма Василя Быкова к переводчику Ванкарему Никифоровичу.
Самуил ЛУРЬЕ
