Культура
ДЕМОН ДАВЫДОВА
11 мартa
Что правда, то правда: многие из героев критических статей, вошедших в эту книгу, в свое время встретили их публикацию без всякой радости. Поскольку автор напрочь лишен одного часто встречающегося качества, а именно - пиетета.
И потому большей частью речь в его статьях идет не о том, что хотел сказать в своей книге разбираемый им автор, а о том, что он сказал на самом деле. Исключений нет: будь то Алексей Толстой или Николай Погодин, Илья Ильф и Евгений Петров или Иван Тургенев, Юрий Бондарев или Виктор Ерофеев, Александр Солженицын или Георгий Владимов, Виктор Астафьев или Александр Кабаков. Достается всем.
"В какой-то момент Кабаков вдруг перечитал все написанное им, и сам вполне убедился в том, что получилось у него нечто довольно беспомощное". Это - о романе "Последний герой". И еще о нем же: "Среди современных русских литераторов (главным образом - среди бездарных) бытует ложное мнение, состоящее в том, что всякую чушь, проистекающую от полноты (чушью) сердца писателя, можно сделать, посмеявшись над нею, как бы и не чушью".
"Именно войну и использует Астафьев в качестве естественного обоснования экзистенциальных мук ненасытного брюха". Это - о трилогии "Прокляты и убиты". Набор подтверждающих это цитат впечатляет - после чего Олег Давыдов делает убийственный вывод о том, что Астафьев "спасением от того состояния, в котором пребывают его персонажи, считает отнюдь не христианство (как бы он на словах к нему ни относился), а некий вариант примитивного язычества" и что "из его брюшной философии следует оправдание всякого рода воров и подонков, полезших ныне из всех щелей (см. его многочисленные интервью)".
"Хорошие были возможности у Бондарева, тема благодатная, но - чтобы поднять такую тему, нужны языковые и мыслительные ресурсы, которыми он, увы, не располагает". Это - об "Искушении" Юрия Бондарева, романе из жизни плотиностроителей, где по язвительному выражению Давыдова, можно "искушать героев проблемами синтетической реки и убивать кого надо на ней, если понадобится".
Искушают, впрочем, не только речными проблемами: отдельно Олег Давыдов издевается над тем, как Бондарев описывает происходящее в "ведомственном охотничьем домике на берегу прекрасного озера". Там главного бондаревского героя Дроздова ждет искушение и яствами, и питьем, и немыслимой роскошью жизни, и соблазнительными разговорами, а хорошо обученные массажистки, у которых "молодые груди отвисали полновесно", доводят гостей, "раздвинувших костлявые ноги", до "стонущих горловых всхлипов"...
Наконец, без всякого литературного чинопочитания автор отзывается о совершенно неприкасаемой ныне фигуре Александра Солженицына. В душе которого (опровергнуть этот вывод, следующий из достаточно тонкого анализа произведений Александра Исаевича, непросто), по мнению Олега Давыдова, живет демон по имени Нахрап. И который "абсолютно убежден в том, что всякий человек должен жить в бесчеловечных условиях, что именно ад для человека хорош и что к этому хорошему человека надо любыми способами подталкивать".
Сам Солженицын, считает Давыдов, "нуждался в опасности и неудобствах, чтобы сесть и писать", и буквально напрашивался на неприятности, живя в непрерывной стадии конфликта и дразня власть предержащих. Поскольку "под руководством своего демона, интуитивно опирающегося на поддержку Запада и некоторой части советской интеллигенции (не тех, кто был впоследствии назван "образованщиной"), достигнуть гораздо большего литературного и жизненного успеха, чем если бы он опирался лишь на свои скромные писательские силы и ждал, когда наконец его соизволят напечатать".
Вряд ли кто другой из российских (и не только российских) критиков позволял себе отзываться о Солженицыне столь нелицеприятно. Хотя если разобраться, ничего неуважительного здесь нет - просто Давыдов, по своему обыкновению, не только говорит то, что думает, но и пишет то, что говорит...
Иногда, впрочем, Олег Давыдов оказывается мягче, чем обычно. Если речь идет о Булате Окуджаве и его романе "Упраздненный театр" - критик не только проходится по найденным им в первой книге недостаткам, но и надеется, что Окуджава во второй книге даст ответ на многие вопросы, и тогда "нынешний его Букер будет оправдан". Но узок круг этих исключений, и страшно редко они встречаются в статьях Давыдова.
Куда чаще такое, как о Викторе Ерофееве: "То, что муза Ерофеева состоит в интимных отношениях с очень многими живыми и особенно мертвыми писателями, это просто бросается в глаза. Но мы это оставим для грядущих исследователей. Пусть поломают голову над тем, какая аллюзия у Ерофеева преднамеренная, а какая идет от того, что какие-нибудь Лесков, Андрей Белый, Булгаков и еще очень многие втайне склоняли его музу к незаконному сожительству. Мы предвидим, что у грядущих исследователей этот разврат будет называться постмодернизмом..."
Давыдов беспощаден к авторитетам. Чем и интересен - на фоне множества тех, кто либо, не утруждая себя аргументацией, хвалит свои "объекты", либо в таком же стиле несет их по кочкам. В результате, заметим, хочется прочесть первоисточники, чтобы самому убедиться, что в них действительно написано все то, что усмотрел своим почти что "демоническим" взором Олег Давыдов.
Борис ВИШНЕВСКИЙ
И потому большей частью речь в его статьях идет не о том, что хотел сказать в своей книге разбираемый им автор, а о том, что он сказал на самом деле. Исключений нет: будь то Алексей Толстой или Николай Погодин, Илья Ильф и Евгений Петров или Иван Тургенев, Юрий Бондарев или Виктор Ерофеев, Александр Солженицын или Георгий Владимов, Виктор Астафьев или Александр Кабаков. Достается всем.
"В какой-то момент Кабаков вдруг перечитал все написанное им, и сам вполне убедился в том, что получилось у него нечто довольно беспомощное". Это - о романе "Последний герой". И еще о нем же: "Среди современных русских литераторов (главным образом - среди бездарных) бытует ложное мнение, состоящее в том, что всякую чушь, проистекающую от полноты (чушью) сердца писателя, можно сделать, посмеявшись над нею, как бы и не чушью".
"Именно войну и использует Астафьев в качестве естественного обоснования экзистенциальных мук ненасытного брюха". Это - о трилогии "Прокляты и убиты". Набор подтверждающих это цитат впечатляет - после чего Олег Давыдов делает убийственный вывод о том, что Астафьев "спасением от того состояния, в котором пребывают его персонажи, считает отнюдь не христианство (как бы он на словах к нему ни относился), а некий вариант примитивного язычества" и что "из его брюшной философии следует оправдание всякого рода воров и подонков, полезших ныне из всех щелей (см. его многочисленные интервью)".
"Хорошие были возможности у Бондарева, тема благодатная, но - чтобы поднять такую тему, нужны языковые и мыслительные ресурсы, которыми он, увы, не располагает". Это - об "Искушении" Юрия Бондарева, романе из жизни плотиностроителей, где по язвительному выражению Давыдова, можно "искушать героев проблемами синтетической реки и убивать кого надо на ней, если понадобится".
Искушают, впрочем, не только речными проблемами: отдельно Олег Давыдов издевается над тем, как Бондарев описывает происходящее в "ведомственном охотничьем домике на берегу прекрасного озера". Там главного бондаревского героя Дроздова ждет искушение и яствами, и питьем, и немыслимой роскошью жизни, и соблазнительными разговорами, а хорошо обученные массажистки, у которых "молодые груди отвисали полновесно", доводят гостей, "раздвинувших костлявые ноги", до "стонущих горловых всхлипов"...
Наконец, без всякого литературного чинопочитания автор отзывается о совершенно неприкасаемой ныне фигуре Александра Солженицына. В душе которого (опровергнуть этот вывод, следующий из достаточно тонкого анализа произведений Александра Исаевича, непросто), по мнению Олега Давыдова, живет демон по имени Нахрап. И который "абсолютно убежден в том, что всякий человек должен жить в бесчеловечных условиях, что именно ад для человека хорош и что к этому хорошему человека надо любыми способами подталкивать".
Сам Солженицын, считает Давыдов, "нуждался в опасности и неудобствах, чтобы сесть и писать", и буквально напрашивался на неприятности, живя в непрерывной стадии конфликта и дразня власть предержащих. Поскольку "под руководством своего демона, интуитивно опирающегося на поддержку Запада и некоторой части советской интеллигенции (не тех, кто был впоследствии назван "образованщиной"), достигнуть гораздо большего литературного и жизненного успеха, чем если бы он опирался лишь на свои скромные писательские силы и ждал, когда наконец его соизволят напечатать".
Вряд ли кто другой из российских (и не только российских) критиков позволял себе отзываться о Солженицыне столь нелицеприятно. Хотя если разобраться, ничего неуважительного здесь нет - просто Давыдов, по своему обыкновению, не только говорит то, что думает, но и пишет то, что говорит...
Иногда, впрочем, Олег Давыдов оказывается мягче, чем обычно. Если речь идет о Булате Окуджаве и его романе "Упраздненный театр" - критик не только проходится по найденным им в первой книге недостаткам, но и надеется, что Окуджава во второй книге даст ответ на многие вопросы, и тогда "нынешний его Букер будет оправдан". Но узок круг этих исключений, и страшно редко они встречаются в статьях Давыдова.
Куда чаще такое, как о Викторе Ерофееве: "То, что муза Ерофеева состоит в интимных отношениях с очень многими живыми и особенно мертвыми писателями, это просто бросается в глаза. Но мы это оставим для грядущих исследователей. Пусть поломают голову над тем, какая аллюзия у Ерофеева преднамеренная, а какая идет от того, что какие-нибудь Лесков, Андрей Белый, Булгаков и еще очень многие втайне склоняли его музу к незаконному сожительству. Мы предвидим, что у грядущих исследователей этот разврат будет называться постмодернизмом..."
Давыдов беспощаден к авторитетам. Чем и интересен - на фоне множества тех, кто либо, не утруждая себя аргументацией, хвалит свои "объекты", либо в таком же стиле несет их по кочкам. В результате, заметим, хочется прочесть первоисточники, чтобы самому убедиться, что в них действительно написано все то, что усмотрел своим почти что "демоническим" взором Олег Давыдов.
Борис ВИШНЕВСКИЙ
