Культура
"БАРСКИЙ ГНЕВ" И ВЕЛИКИЙ АРТИСТ
21 октября
Абсолютно согласный с Сент-Экзюпери относительно "роскоши человеческого общения", я за долгие годы в журналистике обрел самое большое свое богатство - встречи (а иногда и долгую дружбу) с разными замечательными людьми. В моей старой толстенной телефонной книжке есть буквально имена-легенды, и за каждым из них - Эпоха, которая, все
дальше отдаляясь от нас, для сегодняшнего читателя порой становится просто неразличимой...
ОДНАЖДЫ я его спросил:
- Аркадий Исаакович, кого из артистов - всех времен и народов - взяли бы вы к себе в партнеры?
Ответил мгновенно:
- Конечно Чарли Чаплина!
Потом улыбнулся:
- Правда, еще неизвестно, согласился ли бы он на такое партнерство...
***
ТРИДЦАТЬ восемь лет я знал его как зритель и тридцать один из них - как журналист. Самый первый наш "профессиональный" разговор - для питерской "Смены", где я студентом проходил практику, - состоялся в 1956-м, за кулисами Театра эстрады, в его гримерке, сразу после премьеры блистательного спектакля "Времена года". Ну а после брал интервью очень много раз - и там же, в закулисье театра, что на бывшей улице Желябова (ныне - Большой Конюшенной), и дома, на Кировском (нынешнем Каменноостровском), и в купе "Красной стрелы", и в тени юрмальского пляжа, и даже, увы, в больничной палате знаменитой питерской "Свердловки"... Отлично помню все его премьеры, но, пожалуй, особенно запал в душу спектакль "Плюс-минус", который был впервые показан на невских берегах весной 1970-го...
***
В ТУ ВЕСНУ, как известно, пышно отмечалось столетие со дня рождения Ленина, и Райкин, отталкиваясь от этой даты, решил сотворить действо особой остроты, особого накала. Казалось бы, Ленин и Райкин - ну какая между ними связь? Да еще в эпоху, так сказать, "глухого застоя"? Но связь обнаружилась.
Артист стремительно выбегал на сцену и с ходу начинал монолог: "Остроумная манера писать состоит, между прочим, в том, что она предполагает ум также и в читателе..." В зале - звенящая тишина, зрители несколько ошарашены таким вступлением. А артист после секундной паузы добавляет: "Владимир Ильич Ленин. "Философские тетради"..." Этот монолог по просьбе артиста-сатирика сочинил другой сатирик, писатель Леонид Лиходеев, причем он нашел у Ленина еще несколько таких же, никому в зале не известных цитат, которые тогда, в семидесятом, ревностным охранителям "системы" казались прямо-таки "контрреволюцией"...
Спектакль зрители принимали восторженно - и в Питере, и потом в Москве. Но до времени Горбачева оставалось еще пятнадцать лет, и артисту пришлось нелегко. Той осенью как-то заявился в столичный Театр эстрады, где гастролировали ленинградцы, секретарь Волгоградского обкома партии, и ему очень не понравилось, ЧТО говорит со сцены Райкин и КАК на это реагирует народ. Разгневавшись, вмиг накатал в ЦК донос, и оттуда столь же быстро последовало в театр распоряжение: "Первый ряд не продавать!" И каждый вечер стала располагаться на тех стульях комиссия... Аркадий Исаакович позже мне рассказывал: "Костюмы одинаковые, блокноты одинаковые, глаза одинаковые, лица непроницаемые... Все пишут, пишут... Какая тут, к черту, сатира? Какой юмор?.."
А через неделю вызвали артиста в ЦК, и там небезызвестный завотделом культуры Шауро стучал по столу кулаками и советовал Райкину "поменять профессию"...
Артисту стало плохо с сердцем, он попросил воды, на что Шауро усмехнулся: "Только не надо, Аркадий Исаакович, разыгрывать очередную интермедию..."
А это был инфаркт. Очень тяжелый. Уже третий... Прямо в кабинете ЦК врачи "скорой" положили артиста на носилки, и никто - ни Шауро, ни его коллеги - даже не извинился... После этого инфаркта Райкин стал белым как лунь...
Выйдя из больницы, артист узнал, что и Москва, и Ленинград для его коллектива закрыты. Местом их длительных гастролей определили Петрозаводск. Только к осени позволили артисту возвратиться из
ссылки в родной город - может, потому, что приближалось его шестидесятилетие...
***
ПОМНЮ, пришел тогда, в октябре 1971-го, в знакомую квартиру и сразу почувствовал: беда! В глазах Аркадия Исааковича была какая-то беспредельная тоска, даже слезы... И поведал он о том, что в последнее время вдруг стал получать из зрительного зала (хотя хорошо известно, что во все времена ЗРИТЕЛЬ РАЙКИНА НЕИЗМЕННО ЛЮБИЛ) разные мерзкие записки, в частности - про какие-то бриллианты, которые он якобы вместе с останками матери переправил в Израиль. (Как выяснилось, на одном из предприятий во время лекции "о международном положении" докладчика из райкома партии кто-то спросил: "А правда ли, что Райкин переправил в Израиль драгоценности, вложенные в гроб с телом его матери?" И лектор, многозначительно помолчав, сказал: "К сожалению, правда".) И показал мне Аркадий Исаакович некоторые из этих грязных посланий, словно бы составленных одной рукой. Да, складывалось ощущение, что кто-то невидимый и могущественный (или в Смольном, или в местном отделении КГБ?) командует этими авторами, водит их перьями...
В общем, юбилей в ДК имени Первой пятилетки отметили скромно.
А затем стало совсем плохо. Потому что в главном смольнинском кресле все уверенней располагался "первый", Романов, который Аркадия Исааковича, как известно, терпеть не мог. И последовал вскоре высочайший приказ: в пределах Ленинградской земли имя Райкина ни в газетах, ни в журналах, ни на радио, ни на телеэкране не упоминать! (Как он это перенес?! Конечно, силы были очень подорваны. Достаточно сказать, что если за предшествующие тридцать лет создал более двадцати спектаклей, то за последние шестнадцать - всего три.) В общем, оказавшись в такой глухой "ленинградской блокаде", артист - вопреки своим желаниям - вынужден был перебраться в столицу. Но на родные невские берега, конечно, приезжал постоянно.
***
ВОТ и в октябре 1981-го вернулся снова, чтобы со старыми друзьями отметить семь десятков прожитых лет. Накануне славной даты я попытался уговорить сменовское начальство насчет интервью с юбиляром (кстати говоря, именно в эти дни отмеченным Золотой Звездой Героя Соцтруда), но мое предложение было воспринято как "вражеский происк". Решив все ж перехитрить Романова и ревностных его служителей, я по-
беседовал с Костей и подготовил материал под рубрикой: "Аркадий Райкин - глазами сына". Однако, лишь узрев эти слова, редакторша "Смены", не читая, швырнула рукопись в мусорную корзину...
Тогда я сочинил веселую "юбилейную оду" (частенько ведь выступаю с подобным в разных "творческих" домах), чтобы прочесть ее юбиляру в капустнической части торжественного вечера. Начиналась ода так:
Я помню чудное мгновенье,
Тому уж тридцать с гаком лет,
Когда на Ваше представленье
Впервые смог достать билет...
Однако "для просмотра" мое творение потребовал суровый страж, который от имени власти "отвечал за это мероприятие". В его просторном смольнинском кабинете мы были вдвоем, и он читал мои вирши угрюмым голосом, вслух, почти по слогам. Наконец дошел до такого места:
...Своих родителей едва ли
Вы оценили до конца:
Собор Исакием назвали
Не зря - в честь Вашего отца...
Повторив вслух сию "крамолу" дважды и даже трижды, хозяин кабинета помрачнел: "Э т о н а ч т о ж е н а м е к? Исаакиевский собор - еще, слава богу, р у с с к и й!" В общем, участь моей "оды" была решена...
Прошло время. Аркадию Исааковичу исполнилось семьдесят пять, а Романова, к счастью, не стало уже не только в Смольном, но и в Кремле - и тогда, опять-таки к юбилею, я смог в газете опубликовать эти вирши. Заканчивалась "ода" такими строками:
Вперед, сатирик! Больше перца!
Искусство - вечная страда...
И пусть отныне Ваше сердце
Болеть не будет никогда -
Чтоб Вы могли сто лет и доле
Держать в руках
притихший зал...
Я Вас люблю... "Чего же боле?" - Как Пушкин некогда сказал...
Но, увы, прожить "сто лет и доле" артисту не пришлось. Всю жизнь он, по сути, боролся за гласность, и как жаль, что, когда это время пришло, сил у него оставалось уже совсем немного. Измученное сердце не выдержало.
И тут "свыше" последовала еще одна подлость.
***
ВЕЧЕРОМ 17 декабря 1987 года мне позвонили из Москвы: "Умер Аркадий Исаакович..." Проходит день, другой, третий - ни газеты, ни радио, ни ТВ об этом ни слова... Потому что все ждут "высшего некролога", подписанного "партией и правительством", а лезть в пекло поперед батьки никому не положено. Между тем "партия и правительство", которые всегда боялись Райкина, продолжали бояться его даже и теперь, когда он был мертв: вероятно, все не могли решить, как бы похоронить его "потише, поскромнее"...
И тогда я уговорил редактора "Смены" плюнуть на эту дурацкую традицию, нарушить "табель о рангах" - так наша газета самой первой в стране сказала своему читателю, что великий артист скончался... Еще в том печальном эссе писал я о том, что необходимо присвоить имя Аркадия Райкина Ленинградскому театру эстрады (ведь это действительно был ЕГО ТЕАТР!), что хорошо бы поименовать в его честь у нас какую-нибудь уютную улочку ("неужели, например, "проспект Суслова" звучит лучше, чем "улица Аркадия Райкина"?!"). Но к моим предложениям, естественно, не прислушались...
Слава Богу, спустя пятнадцать лет справедливость - хоть наполовину - восторжествовала, и в марте 2002-го Санкт-Петербургский театр эстрады наконец-то "заслужил" имя Великого Артиста. Именно - Великого, а не "выдающегося", как значится в тексте мемориальной доски, установленной на доме, где он когда-то жил: "выдающимися" бывают только носы...
***
КОНЕЧНО, хорошо, что в столице театр "Сатирикон", которым руководит его талантливый сын, еще раньше обрел имя Аркадия Райкина. Имя Великого Артиста, чье сердце (говоря словами Махатмы Ганди) "всю жизнь терзал тиран под названием - Совесть". В этом все дело... И да обойдут стороной Константина Аркадьевича те горькие, далеко не "творческие" испытания, которые выпали на долю Аркадия Исааковича. В общем, как еще в позапрошлом веке сказал один очень умный человек: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь..."
А через неделю вызвали артиста в ЦК, и там небезызвестный завотделом культуры Шауро стучал по столу кулаками и советовал Райкину "поменять профессию"...
дальше отдаляясь от нас, для сегодняшнего читателя порой становится просто неразличимой...
ОДНАЖДЫ я его спросил:
- Аркадий Исаакович, кого из артистов - всех времен и народов - взяли бы вы к себе в партнеры?
Ответил мгновенно:
- Конечно Чарли Чаплина!
Потом улыбнулся:
- Правда, еще неизвестно, согласился ли бы он на такое партнерство...
***
ТРИДЦАТЬ восемь лет я знал его как зритель и тридцать один из них - как журналист. Самый первый наш "профессиональный" разговор - для питерской "Смены", где я студентом проходил практику, - состоялся в 1956-м, за кулисами Театра эстрады, в его гримерке, сразу после премьеры блистательного спектакля "Времена года". Ну а после брал интервью очень много раз - и там же, в закулисье театра, что на бывшей улице Желябова (ныне - Большой Конюшенной), и дома, на Кировском (нынешнем Каменноостровском), и в купе "Красной стрелы", и в тени юрмальского пляжа, и даже, увы, в больничной палате знаменитой питерской "Свердловки"... Отлично помню все его премьеры, но, пожалуй, особенно запал в душу спектакль "Плюс-минус", который был впервые показан на невских берегах весной 1970-го...
***
В ТУ ВЕСНУ, как известно, пышно отмечалось столетие со дня рождения Ленина, и Райкин, отталкиваясь от этой даты, решил сотворить действо особой остроты, особого накала. Казалось бы, Ленин и Райкин - ну какая между ними связь? Да еще в эпоху, так сказать, "глухого застоя"? Но связь обнаружилась.
Артист стремительно выбегал на сцену и с ходу начинал монолог: "Остроумная манера писать состоит, между прочим, в том, что она предполагает ум также и в читателе..." В зале - звенящая тишина, зрители несколько ошарашены таким вступлением. А артист после секундной паузы добавляет: "Владимир Ильич Ленин. "Философские тетради"..." Этот монолог по просьбе артиста-сатирика сочинил другой сатирик, писатель Леонид Лиходеев, причем он нашел у Ленина еще несколько таких же, никому в зале не известных цитат, которые тогда, в семидесятом, ревностным охранителям "системы" казались прямо-таки "контрреволюцией"...
Спектакль зрители принимали восторженно - и в Питере, и потом в Москве. Но до времени Горбачева оставалось еще пятнадцать лет, и артисту пришлось нелегко. Той осенью как-то заявился в столичный Театр эстрады, где гастролировали ленинградцы, секретарь Волгоградского обкома партии, и ему очень не понравилось, ЧТО говорит со сцены Райкин и КАК на это реагирует народ. Разгневавшись, вмиг накатал в ЦК донос, и оттуда столь же быстро последовало в театр распоряжение: "Первый ряд не продавать!" И каждый вечер стала располагаться на тех стульях комиссия... Аркадий Исаакович позже мне рассказывал: "Костюмы одинаковые, блокноты одинаковые, глаза одинаковые, лица непроницаемые... Все пишут, пишут... Какая тут, к черту, сатира? Какой юмор?.."
А через неделю вызвали артиста в ЦК, и там небезызвестный завотделом культуры Шауро стучал по столу кулаками и советовал Райкину "поменять профессию"...
Артисту стало плохо с сердцем, он попросил воды, на что Шауро усмехнулся: "Только не надо, Аркадий Исаакович, разыгрывать очередную интермедию..."
А это был инфаркт. Очень тяжелый. Уже третий... Прямо в кабинете ЦК врачи "скорой" положили артиста на носилки, и никто - ни Шауро, ни его коллеги - даже не извинился... После этого инфаркта Райкин стал белым как лунь...
Выйдя из больницы, артист узнал, что и Москва, и Ленинград для его коллектива закрыты. Местом их длительных гастролей определили Петрозаводск. Только к осени позволили артисту возвратиться из
ссылки в родной город - может, потому, что приближалось его шестидесятилетие...
***
ПОМНЮ, пришел тогда, в октябре 1971-го, в знакомую квартиру и сразу почувствовал: беда! В глазах Аркадия Исааковича была какая-то беспредельная тоска, даже слезы... И поведал он о том, что в последнее время вдруг стал получать из зрительного зала (хотя хорошо известно, что во все времена ЗРИТЕЛЬ РАЙКИНА НЕИЗМЕННО ЛЮБИЛ) разные мерзкие записки, в частности - про какие-то бриллианты, которые он якобы вместе с останками матери переправил в Израиль. (Как выяснилось, на одном из предприятий во время лекции "о международном положении" докладчика из райкома партии кто-то спросил: "А правда ли, что Райкин переправил в Израиль драгоценности, вложенные в гроб с телом его матери?" И лектор, многозначительно помолчав, сказал: "К сожалению, правда".) И показал мне Аркадий Исаакович некоторые из этих грязных посланий, словно бы составленных одной рукой. Да, складывалось ощущение, что кто-то невидимый и могущественный (или в Смольном, или в местном отделении КГБ?) командует этими авторами, водит их перьями...
В общем, юбилей в ДК имени Первой пятилетки отметили скромно.
А затем стало совсем плохо. Потому что в главном смольнинском кресле все уверенней располагался "первый", Романов, который Аркадия Исааковича, как известно, терпеть не мог. И последовал вскоре высочайший приказ: в пределах Ленинградской земли имя Райкина ни в газетах, ни в журналах, ни на радио, ни на телеэкране не упоминать! (Как он это перенес?! Конечно, силы были очень подорваны. Достаточно сказать, что если за предшествующие тридцать лет создал более двадцати спектаклей, то за последние шестнадцать - всего три.) В общем, оказавшись в такой глухой "ленинградской блокаде", артист - вопреки своим желаниям - вынужден был перебраться в столицу. Но на родные невские берега, конечно, приезжал постоянно.
***
ВОТ и в октябре 1981-го вернулся снова, чтобы со старыми друзьями отметить семь десятков прожитых лет. Накануне славной даты я попытался уговорить сменовское начальство насчет интервью с юбиляром (кстати говоря, именно в эти дни отмеченным Золотой Звездой Героя Соцтруда), но мое предложение было воспринято как "вражеский происк". Решив все ж перехитрить Романова и ревностных его служителей, я по-
беседовал с Костей и подготовил материал под рубрикой: "Аркадий Райкин - глазами сына". Однако, лишь узрев эти слова, редакторша "Смены", не читая, швырнула рукопись в мусорную корзину...
Тогда я сочинил веселую "юбилейную оду" (частенько ведь выступаю с подобным в разных "творческих" домах), чтобы прочесть ее юбиляру в капустнической части торжественного вечера. Начиналась ода так:
Я помню чудное мгновенье,
Тому уж тридцать с гаком лет,
Когда на Ваше представленье
Впервые смог достать билет...
Однако "для просмотра" мое творение потребовал суровый страж, который от имени власти "отвечал за это мероприятие". В его просторном смольнинском кабинете мы были вдвоем, и он читал мои вирши угрюмым голосом, вслух, почти по слогам. Наконец дошел до такого места:
...Своих родителей едва ли
Вы оценили до конца:
Собор Исакием назвали
Не зря - в честь Вашего отца...
Повторив вслух сию "крамолу" дважды и даже трижды, хозяин кабинета помрачнел: "Э т о н а ч т о ж е н а м е к? Исаакиевский собор - еще, слава богу, р у с с к и й!" В общем, участь моей "оды" была решена...
Прошло время. Аркадию Исааковичу исполнилось семьдесят пять, а Романова, к счастью, не стало уже не только в Смольном, но и в Кремле - и тогда, опять-таки к юбилею, я смог в газете опубликовать эти вирши. Заканчивалась "ода" такими строками:
Вперед, сатирик! Больше перца!
Искусство - вечная страда...
И пусть отныне Ваше сердце
Болеть не будет никогда -
Чтоб Вы могли сто лет и доле
Держать в руках
притихший зал...
Я Вас люблю... "Чего же боле?" - Как Пушкин некогда сказал...
Но, увы, прожить "сто лет и доле" артисту не пришлось. Всю жизнь он, по сути, боролся за гласность, и как жаль, что, когда это время пришло, сил у него оставалось уже совсем немного. Измученное сердце не выдержало.
И тут "свыше" последовала еще одна подлость.
***
ВЕЧЕРОМ 17 декабря 1987 года мне позвонили из Москвы: "Умер Аркадий Исаакович..." Проходит день, другой, третий - ни газеты, ни радио, ни ТВ об этом ни слова... Потому что все ждут "высшего некролога", подписанного "партией и правительством", а лезть в пекло поперед батьки никому не положено. Между тем "партия и правительство", которые всегда боялись Райкина, продолжали бояться его даже и теперь, когда он был мертв: вероятно, все не могли решить, как бы похоронить его "потише, поскромнее"...
И тогда я уговорил редактора "Смены" плюнуть на эту дурацкую традицию, нарушить "табель о рангах" - так наша газета самой первой в стране сказала своему читателю, что великий артист скончался... Еще в том печальном эссе писал я о том, что необходимо присвоить имя Аркадия Райкина Ленинградскому театру эстрады (ведь это действительно был ЕГО ТЕАТР!), что хорошо бы поименовать в его честь у нас какую-нибудь уютную улочку ("неужели, например, "проспект Суслова" звучит лучше, чем "улица Аркадия Райкина"?!"). Но к моим предложениям, естественно, не прислушались...
Слава Богу, спустя пятнадцать лет справедливость - хоть наполовину - восторжествовала, и в марте 2002-го Санкт-Петербургский театр эстрады наконец-то "заслужил" имя Великого Артиста. Именно - Великого, а не "выдающегося", как значится в тексте мемориальной доски, установленной на доме, где он когда-то жил: "выдающимися" бывают только носы...
***
КОНЕЧНО, хорошо, что в столице театр "Сатирикон", которым руководит его талантливый сын, еще раньше обрел имя Аркадия Райкина. Имя Великого Артиста, чье сердце (говоря словами Махатмы Ганди) "всю жизнь терзал тиран под названием - Совесть". В этом все дело... И да обойдут стороной Константина Аркадьевича те горькие, далеко не "творческие" испытания, которые выпали на долю Аркадия Исааковича. В общем, как еще в позапрошлом веке сказал один очень умный человек: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь..."
А через неделю вызвали артиста в ЦК, и там небезызвестный завотделом культуры Шауро стучал по столу кулаками и советовал Райкину "поменять профессию"...
