Культура
ДМИТРИЙ ЛИХАЧЕВ: "СВОБОДОЙ ЖЕРТВОВАТЬ НЕЛЬЗЯ!"
15 ноября
У ЭТОГО красивого, седовласого человека, чье столетие мы отметим совсем скоро, было много разных званий: Герой Труда, лауреат нескольких, в том числе и иностранных, премий, почетный член восьми иностранных академий, почетный доктор семи иностранных университетов, Почетный гражданин Санкт-Петербурга... Очень уже не молодой, всегда беспредельно занятый, он тем не менее - в отличие от других, куда менее загруженных современников - ни разу не отказал мне в просьбе дать интервью по тому или иному поводу. Потому, что чужой труд уважал, как свой, - так уж был воспитан...
Однажды, летом 1992-го, заглянул к нему на дачу, в Комарово. Он сидел на любимой скамейке рядом с молодым дубочком (дубочек посадил когда-то сам: желудь привез из Узкого, бывшего имения Трубецких, где умер философ Владимир Соловьев), размышлял:
-Вижу в нынешней нашей жизни некоторые благие признаки: например, появился интерес к общемировоззренческой, серьезной литературе, в частности, к работам тех философов, которые, по указанию Ленина, в двадцать втором году на "профессорском" пароходе были высланы в чужие края... Значит, люди стали задумываться над тем, что у нас происходит и что может случиться в будущем. Это очень важно...
Тут я не преминул заметить, что, мол, и сам Дмитрий Сергеевич, поскольку его индивидуальность с тоталитарным режимом явно не сочеталась, будь этак лет на двадцать постарше, вполне мог бы оказаться на том самом "профессорском" пароходе. Он возразил:
- Не думаю, что был бы удостоен подобной чести, выбирали ведь самых значительных: те, кого большевики не посадили на этот пароход, даже немного обиделись - например, замечательный философ Сергей Алексеевич Аскольдов-Алексеев. Кто-то очень опытный определил "опасных" профессоров - людей с творческой индивидуальностью...
Я упорствовал: мол, моего собеседника непременно бы внесли в этот список, ведь еще студентом он оказался на подозрении у ОГПУ... Лихачев усмехнулся:
- Про ОГПУ, пока учился, до ареста еще не догадывался, но то, что профсоюзная организация университета ко мне не благоволила, ощущал...
Чем же он так прогневал профсоюзную организацию?
- Прежде всего тем, что предпочитал учиться не у "красных" профессоров, а у "старых". Впрочем, среди "старых" были и сравнительно молодые по возрасту - такие, как Виктор Максимович Жирмунский или Борис Михайлович Эйхенбаум... Их лекции и "спецкурсы" будили мысль, будоражили душу, а "красная профессура" требовала от студентов лишь определенной идеологической установки... Например, "красного профессора" Назаренко разозлил вопросами, которые задавал на его обязательных лекциях по теории литературоведения. Однажды, после очередной чистки Университета от "подозрительных" студентов, Назаренко встретил меня в коридоре и не смог скрыть удивления: "Как? Вы еще здесь?!"
Что ж, вскоре мой собеседник оказался "там"...
- Да, даже диплом получить не успел. Его передали родителям. Диплома меня не лишили, вероятно, лишь потому, что несколько профессоров - Жирмунский, Смирнов, Мюллер, еще кто-то - подписали мне отличную характеристику, которая ушла на Шпалерную, в Большой дом к следователю...
Он пострадал как член "тайного" студенческого кружка.
- Тайного у нас ничего не было. Нас было восемь, и шутя мы назывались Космической академией наук, сокращенно - КАН. Каждый "академик" стремился перещеголять другого экстравагантностью доклада, необычностью точки зрения. Со своим "ироническим" докладом - "О преимуществе старой орфографии перед новой" - я выступить так и не успел. Кстати, сравнительно недавно получил возможность перечитать его: пресс-центр Большого дома позволил мне ознакомиться со своим делом. Я ведь не был реабилитирован. Не подавал заявления о реабилитации (не хотел унижаться), и кто-то сделал это за меня... Так вот, когда спустя десятилетия смотрел свое дело, узнал, что тогда, в кружке, "сообщал статистические сведения о расстрелянных советской властью". Совершенно забыл, но это верно: я тогда прочитал книжку французского журналиста Берро, который побывал в Москве и делился с читателями увиденным. Там же приводился список расстрелянных у нас по категориям: сколько - интеллигенции, сколько - крестьян, сколько - военных... Этот "секрет" и раскрыл я своим "академикам". А время наступало суровое, 1928-й - Сталин окончательно узурпировал власть...
Вплотную Лихачев ознакомился со сталинским "порядком", оказавшись на Соловках...
- Конечно, на "общих работах" было трудно. А потом еще тиф... Но зато там понял, что каждый человек - ч е л о в е к. Уголовники дважды спасли мне жизнь: сначала домушник Овчинников, который на борту "Глеба Бокия" посоветовал мне и остальным нашим "академикам" не спускаться в трюм (там узники скоро стали задыхаться и гибли); потом - Иван Яковлевич Комиссаров, бандит и соучастник налетов знаменитого Леньки Пантелеева, который заставил урок вернуть украденный у меня пропуск (утеря пропуска грозила карцером на горе Секирке, откуда редко кто возвращался)... В августе тридцать второго - как "ударник Белбалтлага" - я был досрочно освобожден с правом проживания по всей территории СССР. Из всей этой передряги я вышел с новым знанием жизни и с новым душевным состоянием. То добро, которое мне на Соловках удалось сделать сотням подростков, когда оказался в криминологическом кабинете и организовывал трудовую колонию для подростков; добро, полученное от самих солагерников, опыт всего виденного создали какое-то очень глубоко залегшее во мне спокойствие и сохранили душевное здоровье... Но в Ленинграде было все непросто. Найти работу долго не мог. К тому ж чудом не погиб от тяжелой язвенной болезни. Наконец устроился в типографию "Коминтерн", корректором по иностранным языкам. Через два года - издательство Академии наук СССР, где меня назначили "ученым корректором". Здесь возник интерес к проблемам текстологии печатных изданий. Ну а в тридцать седьмом - Пушкинский Дом, отдел древнерусской литературы. С этого момента я стал специалистом по древнерусской литературе...
За что же его, специалиста по древнерусской литературе, так невзлюбил Ленинградский обком?
- Однажды этот же вопрос мой покойный младший брат Юрий Сергеевич Лихачев (он был директором завода) задал секретарю горкома Аристову. Аристов ответил: "Ваш брат борется с советской властью путем защиты памятников культуры. Возбуждает интеллигенцию против советской власти". Действительно, я противостоял всяким решениям обкома о сносе, сломе... Как-то мне передали слова первого секретаря обкома Толстикова: "Ох, и надоели же церковники во главе с Лихачевым..." - это потому, что я против уничтожения церквей возражал. Например, когда обком принял решение взорвать церковь Успения на Сенной площади, я с единомышленниками отправил телеграмму Косыгину. Косыгин послал телеграфное распоряжение Толстикову - "сохранить". Толстиков сказал своим сотрудникам: "Я этой телеграммы сегодня не получал, а завтра церкви чтоб не было". И за ночь снесли.
Потом власти третировали его за многое: например, за то, что академик Лихачев возражал против дикого проекта реконструкции зданий на Невском; или за то, что имел свою точку зрения на царскосельские парки. Его перо оказалось под запретом, зарубежные поездки исключались...
- Даже в Болгарию перекрыли дорогу. Тем более что в Болгарии тогда, в 1972-м, я "провинился". Была у меня там среди прочих беседа с Лиловым - членом правительства, литературоведом по образованию. Вот и обсудили, какие новости на фронте литературоведения. Однако болгарские газеты тему нашего разговора несколько исказили: "Товарищ Лилов принял академика Лихачева и вел с ним беседу по поводу культурной политики..." Поскольку наше начальство считало, что "академик Лихачев вести беседу по поводу культурной политики права не имел", меня из Болгарии срочно выслали... Спустя годы, в 1980-м, болгарское правительство решило представить меня к ордену Димитрова. Узнав об этом, руководство нашей Академии воспротивилось, порекомендовало ограничиться орденом Кирилла и Мефодия (который, кстати говоря, у меня уже был, и не один). Тогда, в свою очередь, возмутились болгары: срочно учредили престижную Международную премию имени братьев Кирилла и Мефодия, которая должна присуждаться лишь раз в пять лет, и первым лауреатом объявили меня...
Ох и взбесились тогдашние "вожди" от науки... Ну а позже, в 1976-м, на Дмитрия Сергеевича было совершено нападение уже в прямом, физическом смысле. И квартиру поджечь тоже пытались... Поэтому вполне понятно, почему он в 1991-м, 20 августа, пришел на Дворцовую площадь, поднялся на трибуну, обратился к людям...
- Мне было очень важно сказать им, что жертвовать наконец-то обретенной свободой нельзя ни в коем случае, что возвращение к диктатуре немыслимо...
Тут я позволил себе реплику: мол, "обрели свободу", а живем-то, Дмитрий Сергеевич, плохо. Лихачев вздохнул:
- Да, очень тревожно. И кризис в экономике, и падение культуры увеличивается с огромной быстротой. Только обладая культурой, нация, страна имеют моральное право на сосуществование, а у нас - нелепая, повальная коммерциализация. Но она ведь уместна далеко не везде. Например, ни один большой театр - ни в Петербурге, ни в Париже, ни в Лондоне - не может существовать только на продаже билетов. И основные направления науки тоже везде пользуются поддержкой государства, получающего, кстати, в ответ огромный доход - не денежный, а куда более высокий. Должна быть в стране элитарная культура, к которой подтягивается культура остальная, и научная тоже. А у нас, увы, элитарная культура поддержки лишена, и талантливые люди вынуждены из страны уезжать...
Разговор продолжился по поводу этой самой "остальной культуры": насколько она заметна, скажем, в облике городских улиц? Ведь идешь, например, по Невскому, а вывески на каждом шагу почему-то не "русские", а "иностранные"... Лихачев пояснил:
- Думаю, это временное явление. Поскольку "заграница" у нас долго была запрещена, сейчас многим хочется иметь дома свою "заграницу". Это - наносное, просто явление моды, так что очень уж огорчаться не стоит. А вот то, что разрушаются статуи на Ростральных колоннах, да и на многих зданиях, что там и орнаменты пропадают, - ужасно. Это уже не восстановимо, во всяком случае - в авторской редакции... Вывески же можно снять. Кстати, в известной степени они даже приносят пользу, поскольку напоминают о том, что надо изучать иностранные языки...
"Ну, об этом, - заметил я, - не дает забыть и телевидение: только включишь экран, а там уже очередные рок- и поп-музыканты вопят что-то, как они считают, по-английски". Дмитрий Сергеевич улыбнулся:
- Это именно о н и т а к с ч и- т а ю т. Нет, это никакое не з н а -н и е иностранного языка, а просто звукоподражание. И разговорный язык - на улице, в кафе или еще где-нибудь - это тоже еще не знание, это все поверхностно, а вот появление школ с углубленным изучением иностранных языков - дело очень хорошее... Впрочем, нам, наверное, прежде чем другие языки освоить, со своим бы разобраться. Ведь ныне даже для диктора телевидения достойно выпутаться из деепричастного оборота или просклонять числительное, скажем, "триста тридцать три" - проблема неразрешимая. Ну и - "преНцеНдент", "инциНдент"...
"А откроешь иную газету, - это опять я вмешался, - особенно молодежную: там сплошь - "крутой", "козлы", "тусовка", "сольник", "я от тебя тащусь" и прочие перлы". Дмитрий Сергеевич развел руками:
- Ужасно!.. Русский язык необходимо спасать. Что бы я предложил? Во-первых, по образцу Франции образовать комитет русского языка во главе с президентом. Тем более что Ельцин - первый за последние семьдесят лет глава нашего государства, все-таки говорящий по-русски. До него в самом высоком кабинете говорящих по-русски не было: там звучали то кавказские наречия, то южнорусские, но только не русский язык. Конечно, Борис Николаевич тоже иногда говорит: "знашь", "понимашь", но это не так страшно, это, в конце концов, такие провинциализмы, которые в какой-то мере допустимы... Во-вторых, нужно организовать службу русского языка по телефону. Пусть даже за плату, это не так уж трудно. Кто-то из лингвистов, окруженный словарями, по первому же звонку, допустим, депутата Государственной думы (а у них, судя по всему, с родным языком большие проблемы) или вообще любого абонента объяснит, что и как надо писать, произносить, где правильно ставить в слове ударение... К тому же необходимо выпускать как можно больше словарей русского языка. Набор словарей должен быть в каждой школе, и школьников с младых лет надо приучать ими пользоваться...
В-третьих, пора возобновить преподавание церковно-славянского языка. Это необходимо не только верующим, а всем - чтобы почувствовать историю языка, его глубину, историю слова, тонкие различия между словами. Если кого-то из чиновников Министерства просвещения пугает само слово "церковно-славянский", именуйте его старославянским - дело же не в названии, а в сути...
Наш разговор снова перекинулся на городские улицы. Дмитрий Сергеевич сокрушался:
- Очень огорчает странный "способ", каким у нас на этих улицах делается капитальный ремонт зданий: сперва все разрушается, в том числе и хорошие деревянные перекрытия, которые могли бы еще стоять лет двести. Потому что здание рас- крывают, и потом эти перекрытия под дождем, под снегом долго гниют. А надо бы старую крышу снимать лишь в том случае, если возможно быстро поставить новую. И перекрытия заменять лишь те, которые уже никуда не годятся. Ведь что произошло с квартирой Пушкина на Мойке? По сути, это уже теперь н е е г о квартира. Сам дух Пушкина как бы впитался в старые объемы его жилья, но сейчас объемы там уже другие, потому что новые бетонные перекрытия гораздо массивнее старых, деревянных, и потолки, естественно, понизились. Интерьер нарушен - и вместо пушкинской квартиры мы имеем скорее ее макет... Так что при таком "капремонте" город наполняется зданиями, пусть даже красивыми с точки зрения нового эстетического сознания, но н е п е т е р б у р г- с к и м и, не этого типа...
Какое в этом городе место для него самое любимое?
- Пожалуй, спуск к воде на Стрелке Васильевского острова. И Павловск очень люблю. А в Петергофе - Монплезирную площадку с видом на Финский залив, где когда-то Лермонтов написал "Белеет парус одинокий...". Недаром Александр Бенуа считал это место в нашем питерском краю самым красивым. И мне бы очень не хотелось, чтобы его горизонт был когда-нибудь испорчен каким-нибудь новомодным небоскребом...
Да... А вот иногда нынче строят такое, что это можно воспринимать, лишь обладая изрядным чувством юмора...
- Важное для человека качество?
- Необычайно важное - и для человека, и для общества в целом, если, конечно, оно хочет быть здоровым. Ведь юмор смягчает наши нравы, помогает легче переносить разные житейские неприятности. Не зря же это чрезвычайно ценят англичане: например, и в Кембридже, и в Оксфорде все университетские церемонии так и светятся улыбкой, а каждый из участников тамошних парламентских прений стремится иметь "смеющихся на своей стороне"... Кстати, на Соловках я со своими "подельниками" оказался именно за юмор, поскольку наша Космическая академия наук по самому своему духу была шутлива, иронична, карнавальна... Так, к годовщине академии мы сами себе отправили поздравительную телеграмму от имени папы римского, но в "органах" и ее восприняли весьма серьезно...
Когда мы прощались, я не смог сдержать восхищения: "Дмитрий Сергеевич, дорогой! Вам скоро восемьдесят шесть - и такая молодость души!" Академик развел руками:
- Относительно "молодости души" вашего оптимизма не разделяю: увы, мне сейчас очень не хватает как раз той ясности и энергии в делах, которые были когда-то. Но главный рецепт для сохранения этого важного качества знаю - работа. Если перестанешь писать или даже просто размышлять, мозг против склероза окажется бессильным...
Только обладая культурой, нация, страна имеют моральное право на сосуществование.
Русский язык необходимо спасать. Что бы я предложил? Во-первых, по образцу Франции образовать комитет русского языка во главе с президентом...
Лев СИДОРОВСКИЙ
Однажды, летом 1992-го, заглянул к нему на дачу, в Комарово. Он сидел на любимой скамейке рядом с молодым дубочком (дубочек посадил когда-то сам: желудь привез из Узкого, бывшего имения Трубецких, где умер философ Владимир Соловьев), размышлял:
-Вижу в нынешней нашей жизни некоторые благие признаки: например, появился интерес к общемировоззренческой, серьезной литературе, в частности, к работам тех философов, которые, по указанию Ленина, в двадцать втором году на "профессорском" пароходе были высланы в чужие края... Значит, люди стали задумываться над тем, что у нас происходит и что может случиться в будущем. Это очень важно...
Тут я не преминул заметить, что, мол, и сам Дмитрий Сергеевич, поскольку его индивидуальность с тоталитарным режимом явно не сочеталась, будь этак лет на двадцать постарше, вполне мог бы оказаться на том самом "профессорском" пароходе. Он возразил:
- Не думаю, что был бы удостоен подобной чести, выбирали ведь самых значительных: те, кого большевики не посадили на этот пароход, даже немного обиделись - например, замечательный философ Сергей Алексеевич Аскольдов-Алексеев. Кто-то очень опытный определил "опасных" профессоров - людей с творческой индивидуальностью...
Я упорствовал: мол, моего собеседника непременно бы внесли в этот список, ведь еще студентом он оказался на подозрении у ОГПУ... Лихачев усмехнулся:
- Про ОГПУ, пока учился, до ареста еще не догадывался, но то, что профсоюзная организация университета ко мне не благоволила, ощущал...
Чем же он так прогневал профсоюзную организацию?
- Прежде всего тем, что предпочитал учиться не у "красных" профессоров, а у "старых". Впрочем, среди "старых" были и сравнительно молодые по возрасту - такие, как Виктор Максимович Жирмунский или Борис Михайлович Эйхенбаум... Их лекции и "спецкурсы" будили мысль, будоражили душу, а "красная профессура" требовала от студентов лишь определенной идеологической установки... Например, "красного профессора" Назаренко разозлил вопросами, которые задавал на его обязательных лекциях по теории литературоведения. Однажды, после очередной чистки Университета от "подозрительных" студентов, Назаренко встретил меня в коридоре и не смог скрыть удивления: "Как? Вы еще здесь?!"
Что ж, вскоре мой собеседник оказался "там"...
- Да, даже диплом получить не успел. Его передали родителям. Диплома меня не лишили, вероятно, лишь потому, что несколько профессоров - Жирмунский, Смирнов, Мюллер, еще кто-то - подписали мне отличную характеристику, которая ушла на Шпалерную, в Большой дом к следователю...
Он пострадал как член "тайного" студенческого кружка.
- Тайного у нас ничего не было. Нас было восемь, и шутя мы назывались Космической академией наук, сокращенно - КАН. Каждый "академик" стремился перещеголять другого экстравагантностью доклада, необычностью точки зрения. Со своим "ироническим" докладом - "О преимуществе старой орфографии перед новой" - я выступить так и не успел. Кстати, сравнительно недавно получил возможность перечитать его: пресс-центр Большого дома позволил мне ознакомиться со своим делом. Я ведь не был реабилитирован. Не подавал заявления о реабилитации (не хотел унижаться), и кто-то сделал это за меня... Так вот, когда спустя десятилетия смотрел свое дело, узнал, что тогда, в кружке, "сообщал статистические сведения о расстрелянных советской властью". Совершенно забыл, но это верно: я тогда прочитал книжку французского журналиста Берро, который побывал в Москве и делился с читателями увиденным. Там же приводился список расстрелянных у нас по категориям: сколько - интеллигенции, сколько - крестьян, сколько - военных... Этот "секрет" и раскрыл я своим "академикам". А время наступало суровое, 1928-й - Сталин окончательно узурпировал власть...
Вплотную Лихачев ознакомился со сталинским "порядком", оказавшись на Соловках...
- Конечно, на "общих работах" было трудно. А потом еще тиф... Но зато там понял, что каждый человек - ч е л о в е к. Уголовники дважды спасли мне жизнь: сначала домушник Овчинников, который на борту "Глеба Бокия" посоветовал мне и остальным нашим "академикам" не спускаться в трюм (там узники скоро стали задыхаться и гибли); потом - Иван Яковлевич Комиссаров, бандит и соучастник налетов знаменитого Леньки Пантелеева, который заставил урок вернуть украденный у меня пропуск (утеря пропуска грозила карцером на горе Секирке, откуда редко кто возвращался)... В августе тридцать второго - как "ударник Белбалтлага" - я был досрочно освобожден с правом проживания по всей территории СССР. Из всей этой передряги я вышел с новым знанием жизни и с новым душевным состоянием. То добро, которое мне на Соловках удалось сделать сотням подростков, когда оказался в криминологическом кабинете и организовывал трудовую колонию для подростков; добро, полученное от самих солагерников, опыт всего виденного создали какое-то очень глубоко залегшее во мне спокойствие и сохранили душевное здоровье... Но в Ленинграде было все непросто. Найти работу долго не мог. К тому ж чудом не погиб от тяжелой язвенной болезни. Наконец устроился в типографию "Коминтерн", корректором по иностранным языкам. Через два года - издательство Академии наук СССР, где меня назначили "ученым корректором". Здесь возник интерес к проблемам текстологии печатных изданий. Ну а в тридцать седьмом - Пушкинский Дом, отдел древнерусской литературы. С этого момента я стал специалистом по древнерусской литературе...
За что же его, специалиста по древнерусской литературе, так невзлюбил Ленинградский обком?
- Однажды этот же вопрос мой покойный младший брат Юрий Сергеевич Лихачев (он был директором завода) задал секретарю горкома Аристову. Аристов ответил: "Ваш брат борется с советской властью путем защиты памятников культуры. Возбуждает интеллигенцию против советской власти". Действительно, я противостоял всяким решениям обкома о сносе, сломе... Как-то мне передали слова первого секретаря обкома Толстикова: "Ох, и надоели же церковники во главе с Лихачевым..." - это потому, что я против уничтожения церквей возражал. Например, когда обком принял решение взорвать церковь Успения на Сенной площади, я с единомышленниками отправил телеграмму Косыгину. Косыгин послал телеграфное распоряжение Толстикову - "сохранить". Толстиков сказал своим сотрудникам: "Я этой телеграммы сегодня не получал, а завтра церкви чтоб не было". И за ночь снесли.
Потом власти третировали его за многое: например, за то, что академик Лихачев возражал против дикого проекта реконструкции зданий на Невском; или за то, что имел свою точку зрения на царскосельские парки. Его перо оказалось под запретом, зарубежные поездки исключались...
- Даже в Болгарию перекрыли дорогу. Тем более что в Болгарии тогда, в 1972-м, я "провинился". Была у меня там среди прочих беседа с Лиловым - членом правительства, литературоведом по образованию. Вот и обсудили, какие новости на фронте литературоведения. Однако болгарские газеты тему нашего разговора несколько исказили: "Товарищ Лилов принял академика Лихачева и вел с ним беседу по поводу культурной политики..." Поскольку наше начальство считало, что "академик Лихачев вести беседу по поводу культурной политики права не имел", меня из Болгарии срочно выслали... Спустя годы, в 1980-м, болгарское правительство решило представить меня к ордену Димитрова. Узнав об этом, руководство нашей Академии воспротивилось, порекомендовало ограничиться орденом Кирилла и Мефодия (который, кстати говоря, у меня уже был, и не один). Тогда, в свою очередь, возмутились болгары: срочно учредили престижную Международную премию имени братьев Кирилла и Мефодия, которая должна присуждаться лишь раз в пять лет, и первым лауреатом объявили меня...
Ох и взбесились тогдашние "вожди" от науки... Ну а позже, в 1976-м, на Дмитрия Сергеевича было совершено нападение уже в прямом, физическом смысле. И квартиру поджечь тоже пытались... Поэтому вполне понятно, почему он в 1991-м, 20 августа, пришел на Дворцовую площадь, поднялся на трибуну, обратился к людям...
- Мне было очень важно сказать им, что жертвовать наконец-то обретенной свободой нельзя ни в коем случае, что возвращение к диктатуре немыслимо...
Тут я позволил себе реплику: мол, "обрели свободу", а живем-то, Дмитрий Сергеевич, плохо. Лихачев вздохнул:
- Да, очень тревожно. И кризис в экономике, и падение культуры увеличивается с огромной быстротой. Только обладая культурой, нация, страна имеют моральное право на сосуществование, а у нас - нелепая, повальная коммерциализация. Но она ведь уместна далеко не везде. Например, ни один большой театр - ни в Петербурге, ни в Париже, ни в Лондоне - не может существовать только на продаже билетов. И основные направления науки тоже везде пользуются поддержкой государства, получающего, кстати, в ответ огромный доход - не денежный, а куда более высокий. Должна быть в стране элитарная культура, к которой подтягивается культура остальная, и научная тоже. А у нас, увы, элитарная культура поддержки лишена, и талантливые люди вынуждены из страны уезжать...
Разговор продолжился по поводу этой самой "остальной культуры": насколько она заметна, скажем, в облике городских улиц? Ведь идешь, например, по Невскому, а вывески на каждом шагу почему-то не "русские", а "иностранные"... Лихачев пояснил:
- Думаю, это временное явление. Поскольку "заграница" у нас долго была запрещена, сейчас многим хочется иметь дома свою "заграницу". Это - наносное, просто явление моды, так что очень уж огорчаться не стоит. А вот то, что разрушаются статуи на Ростральных колоннах, да и на многих зданиях, что там и орнаменты пропадают, - ужасно. Это уже не восстановимо, во всяком случае - в авторской редакции... Вывески же можно снять. Кстати, в известной степени они даже приносят пользу, поскольку напоминают о том, что надо изучать иностранные языки...
"Ну, об этом, - заметил я, - не дает забыть и телевидение: только включишь экран, а там уже очередные рок- и поп-музыканты вопят что-то, как они считают, по-английски". Дмитрий Сергеевич улыбнулся:
- Это именно о н и т а к с ч и- т а ю т. Нет, это никакое не з н а -н и е иностранного языка, а просто звукоподражание. И разговорный язык - на улице, в кафе или еще где-нибудь - это тоже еще не знание, это все поверхностно, а вот появление школ с углубленным изучением иностранных языков - дело очень хорошее... Впрочем, нам, наверное, прежде чем другие языки освоить, со своим бы разобраться. Ведь ныне даже для диктора телевидения достойно выпутаться из деепричастного оборота или просклонять числительное, скажем, "триста тридцать три" - проблема неразрешимая. Ну и - "преНцеНдент", "инциНдент"...
"А откроешь иную газету, - это опять я вмешался, - особенно молодежную: там сплошь - "крутой", "козлы", "тусовка", "сольник", "я от тебя тащусь" и прочие перлы". Дмитрий Сергеевич развел руками:
- Ужасно!.. Русский язык необходимо спасать. Что бы я предложил? Во-первых, по образцу Франции образовать комитет русского языка во главе с президентом. Тем более что Ельцин - первый за последние семьдесят лет глава нашего государства, все-таки говорящий по-русски. До него в самом высоком кабинете говорящих по-русски не было: там звучали то кавказские наречия, то южнорусские, но только не русский язык. Конечно, Борис Николаевич тоже иногда говорит: "знашь", "понимашь", но это не так страшно, это, в конце концов, такие провинциализмы, которые в какой-то мере допустимы... Во-вторых, нужно организовать службу русского языка по телефону. Пусть даже за плату, это не так уж трудно. Кто-то из лингвистов, окруженный словарями, по первому же звонку, допустим, депутата Государственной думы (а у них, судя по всему, с родным языком большие проблемы) или вообще любого абонента объяснит, что и как надо писать, произносить, где правильно ставить в слове ударение... К тому же необходимо выпускать как можно больше словарей русского языка. Набор словарей должен быть в каждой школе, и школьников с младых лет надо приучать ими пользоваться...
В-третьих, пора возобновить преподавание церковно-славянского языка. Это необходимо не только верующим, а всем - чтобы почувствовать историю языка, его глубину, историю слова, тонкие различия между словами. Если кого-то из чиновников Министерства просвещения пугает само слово "церковно-славянский", именуйте его старославянским - дело же не в названии, а в сути...
Наш разговор снова перекинулся на городские улицы. Дмитрий Сергеевич сокрушался:
- Очень огорчает странный "способ", каким у нас на этих улицах делается капитальный ремонт зданий: сперва все разрушается, в том числе и хорошие деревянные перекрытия, которые могли бы еще стоять лет двести. Потому что здание рас- крывают, и потом эти перекрытия под дождем, под снегом долго гниют. А надо бы старую крышу снимать лишь в том случае, если возможно быстро поставить новую. И перекрытия заменять лишь те, которые уже никуда не годятся. Ведь что произошло с квартирой Пушкина на Мойке? По сути, это уже теперь н е е г о квартира. Сам дух Пушкина как бы впитался в старые объемы его жилья, но сейчас объемы там уже другие, потому что новые бетонные перекрытия гораздо массивнее старых, деревянных, и потолки, естественно, понизились. Интерьер нарушен - и вместо пушкинской квартиры мы имеем скорее ее макет... Так что при таком "капремонте" город наполняется зданиями, пусть даже красивыми с точки зрения нового эстетического сознания, но н е п е т е р б у р г- с к и м и, не этого типа...
Какое в этом городе место для него самое любимое?
- Пожалуй, спуск к воде на Стрелке Васильевского острова. И Павловск очень люблю. А в Петергофе - Монплезирную площадку с видом на Финский залив, где когда-то Лермонтов написал "Белеет парус одинокий...". Недаром Александр Бенуа считал это место в нашем питерском краю самым красивым. И мне бы очень не хотелось, чтобы его горизонт был когда-нибудь испорчен каким-нибудь новомодным небоскребом...
Да... А вот иногда нынче строят такое, что это можно воспринимать, лишь обладая изрядным чувством юмора...
- Важное для человека качество?
- Необычайно важное - и для человека, и для общества в целом, если, конечно, оно хочет быть здоровым. Ведь юмор смягчает наши нравы, помогает легче переносить разные житейские неприятности. Не зря же это чрезвычайно ценят англичане: например, и в Кембридже, и в Оксфорде все университетские церемонии так и светятся улыбкой, а каждый из участников тамошних парламентских прений стремится иметь "смеющихся на своей стороне"... Кстати, на Соловках я со своими "подельниками" оказался именно за юмор, поскольку наша Космическая академия наук по самому своему духу была шутлива, иронична, карнавальна... Так, к годовщине академии мы сами себе отправили поздравительную телеграмму от имени папы римского, но в "органах" и ее восприняли весьма серьезно...
Когда мы прощались, я не смог сдержать восхищения: "Дмитрий Сергеевич, дорогой! Вам скоро восемьдесят шесть - и такая молодость души!" Академик развел руками:
- Относительно "молодости души" вашего оптимизма не разделяю: увы, мне сейчас очень не хватает как раз той ясности и энергии в делах, которые были когда-то. Но главный рецепт для сохранения этого важного качества знаю - работа. Если перестанешь писать или даже просто размышлять, мозг против склероза окажется бессильным...
Только обладая культурой, нация, страна имеют моральное право на сосуществование.
Русский язык необходимо спасать. Что бы я предложил? Во-первых, по образцу Франции образовать комитет русского языка во главе с президентом...
Лев СИДОРОВСКИЙ
