Общество
ВМЕСТО ЦВЕТОВ - КУСОЧЕК ХЛЕБА
05 декабря
Ожидая меня, она будет волноваться. Приход гостей теперь для нее очень важное событие. Она уложит свои густые седые волосы в каре и накрасит пухлые бесцветные губы в терракотовый цвет.
Чашка будет дрожать в ее руках, мелко спотыкаясь о блюдце. Она будет смотреть почти невидящим (или всевидящим?) взглядом туда, для меня - в прошлое, для нее - в настоящее, в далекий 1943 год, и вспоминать свои дни, прожитые в блокадном Ленинграде.
Ей 87 лет, но она настоящая женщина. И даже о блокаде она рассказывает необыкновенно, совершенно по-женски.
Я знала, что бабушка Аня пережила в Ленинграде всю блокаду. Знала, что она рыла траншеи для наших солдат и сбрасывала с крыш фугаски. Я также знала, что она в 1943 году, будучи одинокой, родила своего единственного сына.
Но никогда в семье не обсуждалась тема ее любви. Любви, которая вопреки здравому смыслу и героическому официозу не умерла в блокадном городе. Любви, которая была подчас сильнее жажды, голода, страха. Любви, о которой пожилые люди предпочитают молчать, упрямо поджав губы.
Но мне повезло. Мало-помалу бабушка Аня поведала мне свою историю.
Когда началась блокада, ей было 24. Братья ушли на фронт. Остались они вчетвером: мать, беременная сестра, трехлетний сын сестры и она, кареглазая сбитенькая Анечка с ямочками на пухлых щечках. Они не стали эвакуироваться, потому что верили, что это ненадолго.
Сначала она рыла траншеи, после скидывала с крыши фугаски, еще позже - ходила каждый день на работу на оборонный завод, что находился где-то в Выборгском районе.
Трудиться, по ее словам, было не так сложно, как дойти до работы и вернуться с нее домой. Потому что в безлюдных темных переулках так и норовили схватить и убить, чтобы съесть.
Однажды они входили в подъезд. Анечка шла последней, и вдруг из-под лестницы выдвинулась чья-то рука и, решительно схватив ее за ногу, потянула за собой. Девушка закричала и вцепилась в перила. Мать с сестрой быстро смекнули, в чем дело, и кинулись перетягивать ее наверх. Схватка не на жизнь, а на смерть продолжалась несколько минут. Тот, кто охотился из "подлестничной засады", проиграл. Три бабы одержали верх над обезумевшим от голода мужиком. Женщины дрались, как тигрицы. Мать и сестра прекрасно понимали, что без Анечки им не выжить. И дело было даже не в ее пайке.
К тому моменту все женщины Ленинграда являли собой в большинстве своем унылое зрелище: кожа да кости, да потухшие голодные глаза. Анечка была не такая. Она была пухленькая и сильная, с горящими глазами. В городе было очень много солдат и офицеров, которые держали врага на ближних рубежах. Их "продпаек" был довольно приличным. Но, как и все нормальные земные люди, они хотели не только еды, но и тепла женского тела, жарких поцелуев в холодной ночи. Они хотели надышаться, налюбиться, насладиться полнотой жизни перед смертью, которая кралась за ними буквально по пятам.
Далеко в тылу у них были жены и невесты, но кто мог знать, доживет ли он до победы. Этот страх толкал на поиск этой чужой, но близкой женщины, и, обретя такую, они любили ее. Самозабвенно и искренне. Безвозвратно и навсегда.
Такой женщиной была Анечка. Каждый ее новый роман приносил в "семейный котел" то буханку хлеба, которая предусмотрительно пускалась на сухари, то плитку шоколада, то пару банок тушенки-сгущенки.
В те страшные дни мужчины ухаживали тушенкой и хлебом. Даже те, что просто флиртовали, ни на что не претендуя, оказывали ей продуктовые знаки внимания.
Недолгое время она встречалась с Володей, который был штатским и как-то был связан с распределением продовольствия. Дело шло к браку, но однажды, придя к Анечке в гости, он выпил ее одеколон "В полет!".
В те дни "В полет!" был круче, чем сегодня "Шанель № 5", и достать его в блокадном городе было чем-то за гранью фантастики. Анечка не смогла простить такого вероломства и выставила его за дверь раз и навсегда. Тем более на ее горизонте уже появился красавец-летчик.
Летчик тоже помогал продуктами, как мог. И готов был ради Анечки даже забыть свою жену с двумя детьми, которая жила в эвакуации в Сибири, но к тому моменту Анечка была уже беременна от предыдущего жениха. Летчик уговаривал ее избавиться от бремени. Официально аборты были запрещены. Да и необходимости в них почти что не было: более чем у половины женщин голодного города способность зачать детей временно угасла. Но бабушка была здоровой женщиной и очень хотела быть счастливой с летчиком. Врачи делали "это" неофициально.
Цена вопроса колебалась от двух до пяти буханок хлеба, в зависимости от срока. А срок был у Анечки такой, что хлеба нужно было много. Очень много. Столько, сколько летчик не смог добыть.
В апреле 1943 года она родила мальчика. Ей прибавили еще один паек. Грудного молока у нее было, к счастью, много, и она кормила им не только своего ребенка, но и двух детей своей сестры. Во время одной из бомбежек, когда она бежала в бомбоубежище, ее толкнули, и младенец упал и покатился по ступеням. Ребенок выжил, но на всю оставшуюся жизнь получил травму - он и до сих пор не слышит одним ухом и почти не видит одним глазом.
К концу 900-дневного марафона на выживание стала сдавать и неунывающая Анечка. Темные тени легли под ее глазами, стремительно стали таять ее великолепные пухлые формы. Но в воздухе уже веяло надеждой. Предчувствие прорыва росло с каждым днем, подкрепляясь слухами, пересудами и просачивающейся от военных информацией.
И вот наступило 27 января 1944 года. Кольцо вокруг Ленинграда было окончательно прорвано.
Вечером этого дня с бутылкой водки, с подмороженной картошкой и невесть откуда добытой селедкой к ней в последний раз явился летчик. Его перебрасывали на другой фронт, и он пришел проститься навсегда.
А она... она так и не вышла замуж никогда. Ну а что до еды, то, по словам бабушки, сразу вдруг легче с продуктами не стало. Пайка увеличивалась постепенно и по чуть-чуть...
Дрожащими руками она вкладывает в альбом пожелтевшие от времени фотокарточки. Я ставлю на стол наши любимые чашки. Она вздыхает, ее взгляд зависает где-то далеко за окном. Очень далеко...
По всей видимости, он пересек уже не одно десятилетие и без разбору черпает черно-белые детали той жизни, так нужные нам, живущим здесь и сейчас. Я тихонько достаю блокнот и ручку (диктофон сейчас не к месту и будет почти кощунством), и на станицах выстаиваются в шеренги события, чувства, эмоции тех страшных дней.
Знаю, что я для нее - чужая девочка, просто жена внука, но в этот момент расстояние между нами стирается, и мы становимся очень близкими и нужными друг другу людьми.
Инна ТИМЧЕНКО
Чашка будет дрожать в ее руках, мелко спотыкаясь о блюдце. Она будет смотреть почти невидящим (или всевидящим?) взглядом туда, для меня - в прошлое, для нее - в настоящее, в далекий 1943 год, и вспоминать свои дни, прожитые в блокадном Ленинграде.
Ей 87 лет, но она настоящая женщина. И даже о блокаде она рассказывает необыкновенно, совершенно по-женски.
Я знала, что бабушка Аня пережила в Ленинграде всю блокаду. Знала, что она рыла траншеи для наших солдат и сбрасывала с крыш фугаски. Я также знала, что она в 1943 году, будучи одинокой, родила своего единственного сына.
Но никогда в семье не обсуждалась тема ее любви. Любви, которая вопреки здравому смыслу и героическому официозу не умерла в блокадном городе. Любви, которая была подчас сильнее жажды, голода, страха. Любви, о которой пожилые люди предпочитают молчать, упрямо поджав губы.
Но мне повезло. Мало-помалу бабушка Аня поведала мне свою историю.
Когда началась блокада, ей было 24. Братья ушли на фронт. Остались они вчетвером: мать, беременная сестра, трехлетний сын сестры и она, кареглазая сбитенькая Анечка с ямочками на пухлых щечках. Они не стали эвакуироваться, потому что верили, что это ненадолго.
Сначала она рыла траншеи, после скидывала с крыши фугаски, еще позже - ходила каждый день на работу на оборонный завод, что находился где-то в Выборгском районе.
Трудиться, по ее словам, было не так сложно, как дойти до работы и вернуться с нее домой. Потому что в безлюдных темных переулках так и норовили схватить и убить, чтобы съесть.
Однажды они входили в подъезд. Анечка шла последней, и вдруг из-под лестницы выдвинулась чья-то рука и, решительно схватив ее за ногу, потянула за собой. Девушка закричала и вцепилась в перила. Мать с сестрой быстро смекнули, в чем дело, и кинулись перетягивать ее наверх. Схватка не на жизнь, а на смерть продолжалась несколько минут. Тот, кто охотился из "подлестничной засады", проиграл. Три бабы одержали верх над обезумевшим от голода мужиком. Женщины дрались, как тигрицы. Мать и сестра прекрасно понимали, что без Анечки им не выжить. И дело было даже не в ее пайке.
К тому моменту все женщины Ленинграда являли собой в большинстве своем унылое зрелище: кожа да кости, да потухшие голодные глаза. Анечка была не такая. Она была пухленькая и сильная, с горящими глазами. В городе было очень много солдат и офицеров, которые держали врага на ближних рубежах. Их "продпаек" был довольно приличным. Но, как и все нормальные земные люди, они хотели не только еды, но и тепла женского тела, жарких поцелуев в холодной ночи. Они хотели надышаться, налюбиться, насладиться полнотой жизни перед смертью, которая кралась за ними буквально по пятам.
Далеко в тылу у них были жены и невесты, но кто мог знать, доживет ли он до победы. Этот страх толкал на поиск этой чужой, но близкой женщины, и, обретя такую, они любили ее. Самозабвенно и искренне. Безвозвратно и навсегда.
Такой женщиной была Анечка. Каждый ее новый роман приносил в "семейный котел" то буханку хлеба, которая предусмотрительно пускалась на сухари, то плитку шоколада, то пару банок тушенки-сгущенки.
В те страшные дни мужчины ухаживали тушенкой и хлебом. Даже те, что просто флиртовали, ни на что не претендуя, оказывали ей продуктовые знаки внимания.
Недолгое время она встречалась с Володей, который был штатским и как-то был связан с распределением продовольствия. Дело шло к браку, но однажды, придя к Анечке в гости, он выпил ее одеколон "В полет!".
В те дни "В полет!" был круче, чем сегодня "Шанель № 5", и достать его в блокадном городе было чем-то за гранью фантастики. Анечка не смогла простить такого вероломства и выставила его за дверь раз и навсегда. Тем более на ее горизонте уже появился красавец-летчик.
Летчик тоже помогал продуктами, как мог. И готов был ради Анечки даже забыть свою жену с двумя детьми, которая жила в эвакуации в Сибири, но к тому моменту Анечка была уже беременна от предыдущего жениха. Летчик уговаривал ее избавиться от бремени. Официально аборты были запрещены. Да и необходимости в них почти что не было: более чем у половины женщин голодного города способность зачать детей временно угасла. Но бабушка была здоровой женщиной и очень хотела быть счастливой с летчиком. Врачи делали "это" неофициально.
Цена вопроса колебалась от двух до пяти буханок хлеба, в зависимости от срока. А срок был у Анечки такой, что хлеба нужно было много. Очень много. Столько, сколько летчик не смог добыть.
В апреле 1943 года она родила мальчика. Ей прибавили еще один паек. Грудного молока у нее было, к счастью, много, и она кормила им не только своего ребенка, но и двух детей своей сестры. Во время одной из бомбежек, когда она бежала в бомбоубежище, ее толкнули, и младенец упал и покатился по ступеням. Ребенок выжил, но на всю оставшуюся жизнь получил травму - он и до сих пор не слышит одним ухом и почти не видит одним глазом.
К концу 900-дневного марафона на выживание стала сдавать и неунывающая Анечка. Темные тени легли под ее глазами, стремительно стали таять ее великолепные пухлые формы. Но в воздухе уже веяло надеждой. Предчувствие прорыва росло с каждым днем, подкрепляясь слухами, пересудами и просачивающейся от военных информацией.
И вот наступило 27 января 1944 года. Кольцо вокруг Ленинграда было окончательно прорвано.
Вечером этого дня с бутылкой водки, с подмороженной картошкой и невесть откуда добытой селедкой к ней в последний раз явился летчик. Его перебрасывали на другой фронт, и он пришел проститься навсегда.
А она... она так и не вышла замуж никогда. Ну а что до еды, то, по словам бабушки, сразу вдруг легче с продуктами не стало. Пайка увеличивалась постепенно и по чуть-чуть...
Дрожащими руками она вкладывает в альбом пожелтевшие от времени фотокарточки. Я ставлю на стол наши любимые чашки. Она вздыхает, ее взгляд зависает где-то далеко за окном. Очень далеко...
По всей видимости, он пересек уже не одно десятилетие и без разбору черпает черно-белые детали той жизни, так нужные нам, живущим здесь и сейчас. Я тихонько достаю блокнот и ручку (диктофон сейчас не к месту и будет почти кощунством), и на станицах выстаиваются в шеренги события, чувства, эмоции тех страшных дней.
Знаю, что я для нее - чужая девочка, просто жена внука, но в этот момент расстояние между нами стирается, и мы становимся очень близкими и нужными друг другу людьми.
Инна ТИМЧЕНКО
