Культура
"ЧТО ЖЕ ИЗ ЭТОГО СЛЕДУЕТ? СЛЕДУЕТ ЖИТЬ..."
19 января
Я знал Левитанского еще в детстве, по Иркутску, когда поэт носил офицерские погоны: не раз слушал его выступления в местном Доме писателя, дружил и даже "эстрадничал" на школьной сцене с его младшим братом Толей. А в конце пятидесятых в Питере вдруг однажды встретились на Невском, и он познакомил меня со своим спутником - никому тогда здесь еще не известным Булатом Окуджавой...
Прошли годы, и как-то в ноябре 1991-го стылым питерским вечером услышал я по радио Сережу и Таню Никитиных, исполнявших давно любимое: "...Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, И - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!.." И пронзительно захотелось сейчас же, немедленно позвонить в Москву автору этих, да и других волшебных строк, чтобы сказать самые добрые слова... Когда в трубке прозвучал с детства знакомый негромкий, глуховатый голос, как мог, постарался выразить Юрию Давыдовичу те чувства, которые уже давным-давно связаны у меня с его поэзией... Коротко вспомнили Иркутск, Толю... Он пригласил земляка навестить "старого стихотворца" - так и отрекомендовал себя...
И вот от станции метро "Щукинская" иду я в затрапезную панельную пятиэтажку, где в крохотной однокомнатной квартире поджидает гостя великий поэт. Насчет "великий" - это не только мое мнение: несу ему в сумке номер одной весьма уважаемой центральной газеты. Газета только что провела среди своих читателей анкету с вопросом "Ваш любимый поэт?". Так вот, в первой десятке самых любимых вместе с Николаем Гумилевым, Мариной Цветаевой, Владимиром Высоцким, Борисом Пастернаком, Аполлоном Григорьевым, Иосифом Бродским, Александром Галичем, Марией Петровых названы Булат Окуджава и Юрий Левитанский...
Сейчас, спустя годы, ставлю на диктофон старую кассету - и снова возникает тот наш долгий разговор. Ну а здесь, учитывая строгий лимит газетной площади, приведу из него лишь маленький отрывок...
***
- Юрий Давыдович, прошло столько лет, но многие ваши "военные" стихи, прочитанные в отрочестве, помню и сегодня... Уже тогда они выделялись из общего ряда, потому что не было в них достаточно распространенного в ту пору "ликования" победителей, бравурности, радостного бодрячества...
- И все-таки не я, а мой ближайший друг по ИФЛИ, по фронту Семен Гудзенко еще в сорок втором сложил стихи, которые потрясали своей ПРАВДОЙ:
...Будь проклят сорок первый год
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо...
Мы были с ним в одном отделении, позже - двумя номерами в пулеметном расчете. Самый талантливый из нас, ифлийцев, Семен (да, не те, кто постарше, - Наровчатов, Луконин, другие, а именно он) первым сумел сказать про войну слова, которые так отличались от официальной поэзии. Конечно, всей правды о войне ни Гудзенко, да и никто из нас тогда не знал. На фронт уходили добровольцами - "За Родину, за Сталина", воспитанные на лживой песне "Если завтра война", уверенные в том, что немецкий рабочий класс обязательно протянет нам братскую руку и уже осенью мы победителями вернемся в институтские аудитории... И вот Гудзенко первым смог передать в стихах наше повзрослевшее ощущение - в этом смысле он был как бы нашим негласным лидером, правофланговым, поэтом военного поколения...
- Фронтовые поэты... Как мало уже их осталось... Что же, Юрий Давыдович, для вас значит это поколение? Есть ли, по-вашему, какие-то особые черты, присущие только ему одному?
- С годами отвечать на подобный вопрос все труднее... Потому что начинаешь понимать, что любого рода обобщения бессмысленны, случайны, а порой даже опасны. По-моему, гораздо важнее научиться понимать, что ОТЛИЧАЕТ одно поколение, вообще одно явление от другого...
- Особенно это "лица не общее выраженье" важно, наверное, для поэта?
- Конечно. Однако наше литературоведение подобная "проблема" - обнаружить в поэте именно его индивидуальность - интересует меньше всего. И все же есть, конечно, какие-то общие черты, связывающие людей одного поколения. Ну вот мое поколение... Наверное, оно одно из самых многострадальных в истории страны: и для нашего "вызревания" время было трудным, и потом страшная война, и мучительные послевоенные времена, и нынешняя перестройка со всем, что сегодня имеем, - финал, к которому пришли бывшие фронтовики. В общем, в течение всей жизни сплошная, непрерывная ломка... Кстати говоря, если литературные поколения вообразить в виде неких горизонталей, то гораздо существенней, по-моему, пересекающие их вертикали: тогда можно обнаружить, что в разных поколениях связующих много больше...
- Например?
- Ну, скажем, Беллу Ахмадулину с Павлом Григорьевичем Антокольским связывает куда больше, чем, допустим, с кем-то из ровесников...
- Когда-то, беседуя с Вячеславом Кондратьевым, я тоже задал подобный вопрос: о том, что определило лицо вашего с ним поколения. Он сказал: "Мы много читали, причем чаще всего - хорошую литературу, классиков. И наше отношение к женщине, например, воспитывалось на чтении Тургенева"...
- Ну, во-первых, разные люди читали разное. Во-вторых, и воспитывались на этом тоже по-разному. Например, в ИФЛИ: все мы на фронт - добровольцами, хотя у нас были отсрочки (у меня, помню, до 1944-го), а вот наши секретарские деятели... Секретарем комсомольского комитета у нас был Александр Шелепин, будущий "железный Шурик", так он - сразу в кусты. Комсорг нашей группы Зоя Туманова (будущий замзавотделом ЦК партии) - тоже. В общем, никто из главных крикунов и проработчиков на войну не пошел. А в-третьих, даже от нас, студентов Института философии, литературы и истории, где изучались и латынь, и греческий, и современные европейские языки, были закрыты огромные пласты культуры: и русской философской мысли, и западной, и литературы... Сколько же великого прошло мимо нас стороной! Сейчас по ночам читаю, читаю - Бердяева, других, но все равно никогда не смогу компенсировать эти огромные провалы в образовании. Воспитывали нас уродливо. Когда-то Горький советовал молодым: как можно больше читайте, как можно меньше верьте. Нам же вдалбливали совсем противоположное: читать надо меньше, а верить больше. Позднее нас приучали к мысли о том, что нужна нам "не всякая" правда. Расплачиваться за все это будем до конца дней... Вот и правда о войне: в сороковые годы я действительно писал о ней много, но постепенно эта тема стала для меня почти запретной. Потому что понял: победа была добыта не мудростью военачальников, а просто горами человеческого мяса. Воюя на СВОЕЙ земле, мы по сравнению с немцами теряли больше раз в десять! А в сорок пятом наша армия очищала от врага Бухарест, Будапешт, Прагу, и я был горд своей "миссией освободителя". Но с годами, не раз бывая в этих странах (я переводил на русский и чешских поэтов, и венгерских, и польских, и румынских, и немецких), постепенно стал понимать, что "освободитель" вовсе не свободу им принес, а свое же собственное рабство навязал... В общем, однажды написалось:
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек...
- А потом вам выпала еще и другая война, с Японией...
- Да, и после еще два года - в Восточно-Сибирском военном округе. Сталин демобилизацию не проводил, держал под ружьем миллионы. Это, по-моему, и вызвало фултонскую речь Черчилля, холодную войну...
- Юрий Давыдович, в поэзии вы уже почти полвека. И хотя с нашей литературой за это время "происходило" много постыдного, как вам всегда удавалось быть выше разных дрязг? Никогда не суетились, не старались быть "модным", не позволили никому бросить на ваше имя даже самую легкую тень... Как смогли устоять?
- Не знаю. Вероятно, это свойство моего характера... Но только не надо думать, будто бы я бежал от борьбы. Ничего подобного. Например, подписал немало разных "писем": в защиту Солженицына, Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Галанскова... Уж и не помню, кого еще. Так что ходил в "подписантах"... Ну, не печатали. Ну, другим мое имя нельзя было в печати поминать. Однако из партии выгнать не могли: беспартийный. В общем, все нормально...
- Наверное, все-таки помогало еще присутствие рядом таких братьев-фронтовиков, как Поженян, Межиров, Слуцкий, Самойлов, Окуджава... Была задана определенная, так сказать, моральная планка... Судя по той нашей встрече в Питере, с Окуджавой вы дружите очень давно...
- Наверное, я вообще первый, кто открыл Булата. Свел его с Твардовским, Светловым, Смеляковым, таскал из дома в дом, "внедрял", как тогда же Хрущев - кукурузу...
- Но у вас самого огромное количество песен! Сколько ваших стихов положено на музыку - и Берковским, и Никитиными, другими... С каким удовольствием молодые поют и про "сон об уходящем поезде", и про "квадратного человека", и про человека, "строящего воздушные замки"... Но все-таки, наверное, самое удивительное ваше создание, ставшее песней, - это "Диалог у новогодней елки". Всякий раз, когда слышу: "Что происходит на свете? А просто зима..." - сердце щемит от какой-то очень светлой грусти. Понимаю, что вопрос мой наивен, и все же: как появилось на свет это чудо?
- Увы, объяснить такое не могу, не умею, да и вообще считаю не очень серьезным занятием как-то это объяснять. В литинституте веду семинар, воспитываю молодых поэтов, как бы должен их чему-то научить, но, скажу откровенно, с годами сам все меньше и меньше про это понимаю, думаю: "Эх, если бы мне кто объяснил, как это все и почему..." К тому же, человек я иронического склада, и было бы более чем странно, если бы я стал серьезно объяснять, КАК что-то написал. Кстати, эти стихи ведь не просто про елочку, а про жизнь: "Что происходит на свете?.."
- Вы человек, который никогда впрямую не откликался на то, что случилось в мире сегодня, не писал, так сказать, на злобу дня, можете ли вообще отключиться от того, что там, за окном? Не читать газет? Не включать телевизор?
- Нет, к великому сожалению, на то, что "там, за окном", мне никогда не было начхать. Все это постоянно проходит через меня. Полночи читаю прессу, и к утру мне тяжело просто физически. Перенасыщен до ужаса... Однако действительно считаю, что литературе, и в частности в поэзии, заниматься "злобой дня" не гоже. В более широком смысле это возможно - когда речь идет о какой-то гражданственности по отношению к происходящему в мире, в отечестве, как это делал, например, Тютчев... И вот еще что хочется сказать: жизнь - это извилистая линия, и если смотреть с большого расстояния, то она кажется прямой. А ведь извилинки - это как раз наши с вами судьбы. Для истории не важно: ну, подумаешь, не будет меня, вас, но для нас-то с вами именно это - самое главное. Хотя лично я давно научил себя рассуждать вот так, немного философски... А вообще, если задуматься, то вся жизнь - коту под хвост...
- Вы очень к себе несправедливы, ведь оставляете людям столько хороших стихов...
- Да я не об этом... Понимаете, люди моего поколения, так называемые ветераны, в подавляющем большинстве никогда уже, до последнего дыхания, не переменятся. Им хорошо ТАМ, где был товарищ Сталин, у них ТАМ все осталось, они ТАМ уже навсегда. И как жестоко это ни звучит, для истории надо, чтобы мы ушли, чтобы подросли другие. Иного варианта нет...
***
КОГДА потом началась война в Чечне, он не находил себе места... В январе
1996-го, выступая на встрече с представителями власти, произнес гневные слова в адрес тех, кто устроил эту позорную бойню. Сойдя с трибуны, упал. Навсегда...
А нам, как бы сейчас в нашей нынешней действительности ни было трудно и тошно, надо все-таки держаться и все-таки верить. Может, снова поддержат нас те его стихи, тот его вальс: "Что же из этого следует? Следует жить..."
Секретарем комсомольского комитета у нас был Александр Шелепин, будущий "железный Шурик", так он - сразу в кусты. Комсорг нашей группы Зоя Туманова (будущий замзавотделом ЦК партии) - тоже. В общем, никто из главных крикунов и проработчиков на войну не пошел.
Лев СИДОРОВСКИЙ
Прошли годы, и как-то в ноябре 1991-го стылым питерским вечером услышал я по радио Сережу и Таню Никитиных, исполнявших давно любимое: "...Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, И - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!.." И пронзительно захотелось сейчас же, немедленно позвонить в Москву автору этих, да и других волшебных строк, чтобы сказать самые добрые слова... Когда в трубке прозвучал с детства знакомый негромкий, глуховатый голос, как мог, постарался выразить Юрию Давыдовичу те чувства, которые уже давным-давно связаны у меня с его поэзией... Коротко вспомнили Иркутск, Толю... Он пригласил земляка навестить "старого стихотворца" - так и отрекомендовал себя...
И вот от станции метро "Щукинская" иду я в затрапезную панельную пятиэтажку, где в крохотной однокомнатной квартире поджидает гостя великий поэт. Насчет "великий" - это не только мое мнение: несу ему в сумке номер одной весьма уважаемой центральной газеты. Газета только что провела среди своих читателей анкету с вопросом "Ваш любимый поэт?". Так вот, в первой десятке самых любимых вместе с Николаем Гумилевым, Мариной Цветаевой, Владимиром Высоцким, Борисом Пастернаком, Аполлоном Григорьевым, Иосифом Бродским, Александром Галичем, Марией Петровых названы Булат Окуджава и Юрий Левитанский...
Сейчас, спустя годы, ставлю на диктофон старую кассету - и снова возникает тот наш долгий разговор. Ну а здесь, учитывая строгий лимит газетной площади, приведу из него лишь маленький отрывок...
***
- Юрий Давыдович, прошло столько лет, но многие ваши "военные" стихи, прочитанные в отрочестве, помню и сегодня... Уже тогда они выделялись из общего ряда, потому что не было в них достаточно распространенного в ту пору "ликования" победителей, бравурности, радостного бодрячества...
- И все-таки не я, а мой ближайший друг по ИФЛИ, по фронту Семен Гудзенко еще в сорок втором сложил стихи, которые потрясали своей ПРАВДОЙ:
...Будь проклят сорок первый год
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо...
Мы были с ним в одном отделении, позже - двумя номерами в пулеметном расчете. Самый талантливый из нас, ифлийцев, Семен (да, не те, кто постарше, - Наровчатов, Луконин, другие, а именно он) первым сумел сказать про войну слова, которые так отличались от официальной поэзии. Конечно, всей правды о войне ни Гудзенко, да и никто из нас тогда не знал. На фронт уходили добровольцами - "За Родину, за Сталина", воспитанные на лживой песне "Если завтра война", уверенные в том, что немецкий рабочий класс обязательно протянет нам братскую руку и уже осенью мы победителями вернемся в институтские аудитории... И вот Гудзенко первым смог передать в стихах наше повзрослевшее ощущение - в этом смысле он был как бы нашим негласным лидером, правофланговым, поэтом военного поколения...
- Фронтовые поэты... Как мало уже их осталось... Что же, Юрий Давыдович, для вас значит это поколение? Есть ли, по-вашему, какие-то особые черты, присущие только ему одному?
- С годами отвечать на подобный вопрос все труднее... Потому что начинаешь понимать, что любого рода обобщения бессмысленны, случайны, а порой даже опасны. По-моему, гораздо важнее научиться понимать, что ОТЛИЧАЕТ одно поколение, вообще одно явление от другого...
- Особенно это "лица не общее выраженье" важно, наверное, для поэта?
- Конечно. Однако наше литературоведение подобная "проблема" - обнаружить в поэте именно его индивидуальность - интересует меньше всего. И все же есть, конечно, какие-то общие черты, связывающие людей одного поколения. Ну вот мое поколение... Наверное, оно одно из самых многострадальных в истории страны: и для нашего "вызревания" время было трудным, и потом страшная война, и мучительные послевоенные времена, и нынешняя перестройка со всем, что сегодня имеем, - финал, к которому пришли бывшие фронтовики. В общем, в течение всей жизни сплошная, непрерывная ломка... Кстати говоря, если литературные поколения вообразить в виде неких горизонталей, то гораздо существенней, по-моему, пересекающие их вертикали: тогда можно обнаружить, что в разных поколениях связующих много больше...
- Например?
- Ну, скажем, Беллу Ахмадулину с Павлом Григорьевичем Антокольским связывает куда больше, чем, допустим, с кем-то из ровесников...
- Когда-то, беседуя с Вячеславом Кондратьевым, я тоже задал подобный вопрос: о том, что определило лицо вашего с ним поколения. Он сказал: "Мы много читали, причем чаще всего - хорошую литературу, классиков. И наше отношение к женщине, например, воспитывалось на чтении Тургенева"...
- Ну, во-первых, разные люди читали разное. Во-вторых, и воспитывались на этом тоже по-разному. Например, в ИФЛИ: все мы на фронт - добровольцами, хотя у нас были отсрочки (у меня, помню, до 1944-го), а вот наши секретарские деятели... Секретарем комсомольского комитета у нас был Александр Шелепин, будущий "железный Шурик", так он - сразу в кусты. Комсорг нашей группы Зоя Туманова (будущий замзавотделом ЦК партии) - тоже. В общем, никто из главных крикунов и проработчиков на войну не пошел. А в-третьих, даже от нас, студентов Института философии, литературы и истории, где изучались и латынь, и греческий, и современные европейские языки, были закрыты огромные пласты культуры: и русской философской мысли, и западной, и литературы... Сколько же великого прошло мимо нас стороной! Сейчас по ночам читаю, читаю - Бердяева, других, но все равно никогда не смогу компенсировать эти огромные провалы в образовании. Воспитывали нас уродливо. Когда-то Горький советовал молодым: как можно больше читайте, как можно меньше верьте. Нам же вдалбливали совсем противоположное: читать надо меньше, а верить больше. Позднее нас приучали к мысли о том, что нужна нам "не всякая" правда. Расплачиваться за все это будем до конца дней... Вот и правда о войне: в сороковые годы я действительно писал о ней много, но постепенно эта тема стала для меня почти запретной. Потому что понял: победа была добыта не мудростью военачальников, а просто горами человеческого мяса. Воюя на СВОЕЙ земле, мы по сравнению с немцами теряли больше раз в десять! А в сорок пятом наша армия очищала от врага Бухарест, Будапешт, Прагу, и я был горд своей "миссией освободителя". Но с годами, не раз бывая в этих странах (я переводил на русский и чешских поэтов, и венгерских, и польских, и румынских, и немецких), постепенно стал понимать, что "освободитель" вовсе не свободу им принес, а свое же собственное рабство навязал... В общем, однажды написалось:
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек...
- А потом вам выпала еще и другая война, с Японией...
- Да, и после еще два года - в Восточно-Сибирском военном округе. Сталин демобилизацию не проводил, держал под ружьем миллионы. Это, по-моему, и вызвало фултонскую речь Черчилля, холодную войну...
- Юрий Давыдович, в поэзии вы уже почти полвека. И хотя с нашей литературой за это время "происходило" много постыдного, как вам всегда удавалось быть выше разных дрязг? Никогда не суетились, не старались быть "модным", не позволили никому бросить на ваше имя даже самую легкую тень... Как смогли устоять?
- Не знаю. Вероятно, это свойство моего характера... Но только не надо думать, будто бы я бежал от борьбы. Ничего подобного. Например, подписал немало разных "писем": в защиту Солженицына, Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Галанскова... Уж и не помню, кого еще. Так что ходил в "подписантах"... Ну, не печатали. Ну, другим мое имя нельзя было в печати поминать. Однако из партии выгнать не могли: беспартийный. В общем, все нормально...
- Наверное, все-таки помогало еще присутствие рядом таких братьев-фронтовиков, как Поженян, Межиров, Слуцкий, Самойлов, Окуджава... Была задана определенная, так сказать, моральная планка... Судя по той нашей встрече в Питере, с Окуджавой вы дружите очень давно...
- Наверное, я вообще первый, кто открыл Булата. Свел его с Твардовским, Светловым, Смеляковым, таскал из дома в дом, "внедрял", как тогда же Хрущев - кукурузу...
- Но у вас самого огромное количество песен! Сколько ваших стихов положено на музыку - и Берковским, и Никитиными, другими... С каким удовольствием молодые поют и про "сон об уходящем поезде", и про "квадратного человека", и про человека, "строящего воздушные замки"... Но все-таки, наверное, самое удивительное ваше создание, ставшее песней, - это "Диалог у новогодней елки". Всякий раз, когда слышу: "Что происходит на свете? А просто зима..." - сердце щемит от какой-то очень светлой грусти. Понимаю, что вопрос мой наивен, и все же: как появилось на свет это чудо?
- Увы, объяснить такое не могу, не умею, да и вообще считаю не очень серьезным занятием как-то это объяснять. В литинституте веду семинар, воспитываю молодых поэтов, как бы должен их чему-то научить, но, скажу откровенно, с годами сам все меньше и меньше про это понимаю, думаю: "Эх, если бы мне кто объяснил, как это все и почему..." К тому же, человек я иронического склада, и было бы более чем странно, если бы я стал серьезно объяснять, КАК что-то написал. Кстати, эти стихи ведь не просто про елочку, а про жизнь: "Что происходит на свете?.."
- Вы человек, который никогда впрямую не откликался на то, что случилось в мире сегодня, не писал, так сказать, на злобу дня, можете ли вообще отключиться от того, что там, за окном? Не читать газет? Не включать телевизор?
- Нет, к великому сожалению, на то, что "там, за окном", мне никогда не было начхать. Все это постоянно проходит через меня. Полночи читаю прессу, и к утру мне тяжело просто физически. Перенасыщен до ужаса... Однако действительно считаю, что литературе, и в частности в поэзии, заниматься "злобой дня" не гоже. В более широком смысле это возможно - когда речь идет о какой-то гражданственности по отношению к происходящему в мире, в отечестве, как это делал, например, Тютчев... И вот еще что хочется сказать: жизнь - это извилистая линия, и если смотреть с большого расстояния, то она кажется прямой. А ведь извилинки - это как раз наши с вами судьбы. Для истории не важно: ну, подумаешь, не будет меня, вас, но для нас-то с вами именно это - самое главное. Хотя лично я давно научил себя рассуждать вот так, немного философски... А вообще, если задуматься, то вся жизнь - коту под хвост...
- Вы очень к себе несправедливы, ведь оставляете людям столько хороших стихов...
- Да я не об этом... Понимаете, люди моего поколения, так называемые ветераны, в подавляющем большинстве никогда уже, до последнего дыхания, не переменятся. Им хорошо ТАМ, где был товарищ Сталин, у них ТАМ все осталось, они ТАМ уже навсегда. И как жестоко это ни звучит, для истории надо, чтобы мы ушли, чтобы подросли другие. Иного варианта нет...
***
КОГДА потом началась война в Чечне, он не находил себе места... В январе
1996-го, выступая на встрече с представителями власти, произнес гневные слова в адрес тех, кто устроил эту позорную бойню. Сойдя с трибуны, упал. Навсегда...
А нам, как бы сейчас в нашей нынешней действительности ни было трудно и тошно, надо все-таки держаться и все-таки верить. Может, снова поддержат нас те его стихи, тот его вальс: "Что же из этого следует? Следует жить..."
Секретарем комсомольского комитета у нас был Александр Шелепин, будущий "железный Шурик", так он - сразу в кусты. Комсорг нашей группы Зоя Туманова (будущий замзавотделом ЦК партии) - тоже. В общем, никто из главных крикунов и проработчиков на войну не пошел.
Лев СИДОРОВСКИЙ
