Культура
НАМ ЯСЕН ДОЛГИЙ ПУТЬ?
02 февраля
Кто мы такие, люди, живущие в России? К какому родовому гнезду следует нам отнести себя и предков своих - к Западу, Востоку, Евразии? Или мы - "двух станов не боец, а только гость случайный": являемся чем-то особенным, оригинальным, самобытным? От века длится этот "спор славян между собою, домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою", разносясь гулким эхом по бескрайней Вселенной. Вопросов много, доводов и контрдоводов еще больше, а ответ пока далек, как горизонт. Однако горячая полемика не стихает и не стихнет, поскольку от нашего решения зависит глобальный вектор броска России вперед, в будущее. Ведь будущее - это некий проект, сформированный нашим прошлым. Такие постулаты выдвигает новая книга об академике Лихачеве, подготовленная Гуманитарным университетом профсоюзов для издательства "Наука". Очень интересна глава, сопоставляющая взгляды западника Дмитрия Лихачева и евразийца Льва Гумилева. Об этих взглядах, в чем-то схожих и в чем-то противоположных, рассуждают авторы главы-сравнения - профессора Александр Запесоцкий и Юрий Зобнин.
НЕМНОГО О ЛИЧНОМ
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Когда заходит речь о Дмитрии Лихачеве и Льве Гумилеве, никто, во всяком случае среди интеллигенции, не нуждается в дополнительных пояснениях. С точки зрения их теорий, их исторических и геополитических установок все в общих чертах понятно. А вот об их личных контактах и связях известно, увы, гораздо меньше. Впрочем, то, что доступно сегодня нашему прочтению, обнадеживает и вселяет оптимизм. Например, в знаменитой статье "О русской интеллигенции" академик Лихачев положительно, даже радушно воспринимает рукописи Льва Николаевича, называя его самого талантливейшим историком-фантастом. Это было произнесено не после смерти прославленного евразийца, как, допустим, обронил товарищ Сталин во след ушедшему Маяковскому, а при жизни своеобычного мыслителя - как ученый в адрес ученого. Разумеется, со щепоткой соли. Историк-фантаст...
Кроме того, в книге воспоминаний "Живя в чужих словах..." напечатано письмо Дмитрия Сергеевича Льву Гумилеву, помеченное 15 апреля 1969 года. Академик сожалеет о редких встречах и приглашает коллегу вместе с женою к себе. То есть отношения были вполне корректными, дружелюбными, теплыми. И не напрасно замечательная выставка, работавшая несколько недель назад в Музее Гумилева на Коломенской улице, поведала нам о "параллелях" в жизни и творчестве двух именитых петербуржцев... Правда, в приведенном письме Лихачев заметил, что они с Гумилевым пребывают на разных полюсах Ленинграда. Такую ремарку нужно, думается, понимать не в прямом, но и в переносном смысле и общекультурном, и философском, и символическом. Ибо если Лев Гумилев являлся, по собственному мироощущению, последним евразийцем, то образ Дмитрия Лихачева неотделим от новейшего российского западничества. В привычной системе координат оба друга-оппонента явно расходятся по разным полюсам, и никакие взаимные похвалы не отменяют сего объективного обстоятельства.
Юрий ЗОБНИН:
- Напомню, что Дмитрий Лихачев не только рецензировал сочинения профессора Гумилева. Его участие в судьбе опального исследователя было глубоким и объемным. Через двадцать лет после упомянутой переписки, в 1989-м, московское издательство "Мысль" выпустило книгу "Древняя Русь и Великая Степь" - итоговое фундаментальное творение Льва Гумилева. Споры вокруг этой книги, которую, по-моему, можно с полным правом считать вершинным достижением нашей евразийской мысли, не прекращаются и поныне. Но само по себе издание "Руси и Степи", воспроизведенное позже не один раз, отличалось особым колоритом: предисловие к нему написал именно Дмитрий Лихачев. И мнение маститого "западника" оказалось для стойкого "евразийца" мощным и даже решающим доводом не только во всех его жарких стычках с многочисленными противниками, но и для самой публикации книги. Ну а дальше я приведу фрагмент из нашей, Александр Сергеевич, общей главы "Дмитрий Лихачев - великий русский культуролог". Академик, ничуть не теряя лица и изящно упомянув, что в исторической части почти все авторские тезисы для читателя неожиданны, спокойно заявляет: "Спорить с Гумилевым по частностям мне не хочется; в его концепции они имеют подчиненный характер. Гумилев строит широкую картину, и ее нужно принимать или не принимать как целое". Само же "евразийское кредо" является, по лихачевской оценке, весомым вкладом в развитие отечественной, да и не только отечественной, истории.
МЕСТО НА ГЛОБУСЕ
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Спасибо, Юрий Владимирович, за приведенный отрывок. Тем не менее антитеза "западничество - евразийство" в доктринах обоих крупнейших ученых, безусловно, присутствует и доминирует. О западниках и упоминать не приходится: и в разгар горбачевской перестройки, и на гребне ельцинских реформ эти люди задавали тон духовным поискам чуть не всей российской интеллигенции. Евразийская же линия пробивалась в общественную мысль более ломаными зигзагами. Евразийцами окрестили себя интеллектуалы - эмигранты первой волны (Павел Савицкий, Петр Сувчинский, князь Николай Трубецкой и Георгий Флоровский), издавшие в 1921 году в Софии сборник статей "Исход к Востоку. Предчувствия и свершения". Беженцы от большевизма искали и как будто нашли свое понимание исторических путей России и специфики нашего общества. Шесть лет спустя к десятилетию Октябрьского переворота князь Трубецкой громогласно объявит, что "национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая особым национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, а ее территорию - Евразией".
Словом, евразийцы задолго до Льва Гумилева с его откровенной апологией Чингисхана выработали собственное видение русской национальной судьбы. В манифесте 1927 года утверждалось, что Россия представляет особый мир. Мир, чьи процессы "в основном и важнейшем" протекают отдельно и от держав к западу (сиречь Европы), и от стран к югу и востоку от нее (сиречь Азии). Столь необычную "субпланету" необходимо, полагал Николай Трубецкой, именовать Евразией. Более того, народы и люди, обитающие в ее пределах, "способны к достижению такой степени взаимного понимания и таких форм братского сожительства, которые труднодостижимы для них в отношении народов Европы и Азии". От такой-то стартовой площадки и пришлось отталкиваться двум тонким полемистам недавнего прошлого. Сказать, что Дмитрий Лихачев не был согласен с евразийцами в целом и Львом Гумилевым в частности - значит не сказать ничего. Почти во всех его важнейших трудах по культурологии в том или ином виде присутствует данная тема. Модную идею так называемого евразийства академик выводил из ущемленного национального чувства некоторых русских мыслителей и эмигрантов, кои "соблазнились легким решением сложных и трагических вопросов русской истории, провозгласив Россию особым организмом, особой территорией, ориентированной главным образом на восток, на Азию, а не на Запад". Отсюда, уточнил Лихачев, и возник вывод, "будто европейские законы не для России писаны, и западные нормы и ценности для нее вовсе не годятся".
В то же время сухой остаток, по мнению Дмитрия Сергеевича, очевиден и прост: азиатское начало в русской культуре - мираж, а мы, россияне, "находимся между Европой и Азией только географически, я бы даже сказал - картографически". Отменный знаток истории, Лихачев, заявил, что в русской культуре чрезвычайно мало собственно восточных мотивов. А большую культуру, размышляет он, должны подкреплять и высокая культурная осведомленность, и культурная среда, которая владеет ценностями двух ключевых уровней - национального и общечеловеческого. Вывод в категориях Дмитрия Лихачева как будто напрашивается сам собой. Такая культуросфера, концептосфера отражена в европейской, прежде всего в западноевропейской духовности. "Европейская культура - культура общечеловеческая".
Юрий ЗОБНИН:
- Лихачевские аргументы расставлены по местам с железной, несокрушимой логикой. Но и посылы Льва Гумилева не грешат отсутствием четких причинно-следственных зависимостей. Например, у него было поистине родственное чувство к монгольскому вождю Чингисхану. Мать Гумилева, поэтесса Анна Ахматова, считала себя чингизидкой, чьи корни восходят к потомкам ордынского повелителя Ахмата. Того самого, который, так и не сломив рати Ивана Великого, бежал осенью 1480 года с берегов Угры и принял смерть от рук своих заклятых ненавистников - тюменских татар, настигших его в выстуженной донской степи...
Любопытно: современные генеалогические изыскания подтвердили, что Анна Андреевна действительно была чингизидкой. Правда, воинственный Ахмат к этому касательства не имел. Старинная ветвь русских дворян Ахматовых, к которой принадлежала прабабка поэтессы Прасковья Федоровна, шла напрямую от служилых обрусевших татар, да и княжеского титула Ахматовы не знали, не ведали. Однако и тут не все однозначно. Есть сведения, что мать Прасковьи (и, соответственно, прапрабабка Анны Андреевны) Анна Яковлевна Чегодаева происходила-таки из фамильного гнезда князей Чегодаевых. А они вели свое родословие от сына Чингисхана Чагатая (Джагатая), умершего в 1242 году. Вот золотой ключик к тайникам гумилевского подсознания. Мог ли Лев Николаевич Гумилев, в чьих жилах по материнской линии текла кровь могучего воителя Чингисхана (Темучина), без волнения и даже восхищения говорить о своем царственном азиатском пращуре?
Естественно, ученый в рамках евразийской концепции полагал, что в XIII-XV столетиях русские и монголы образовали единый "суперэтнос" - Золотую Орду, выступавшую неким системным прообразом Советского Союза. А схватки между ними явились своеобразным "разбирательством" внутри этого имперского конгломерата, причем Куликово поле выпукло оттенило тот миг, когда славянская группа тогдашней партии власти поколебала мощь ее монгольского клана. В конце концов после длительной череды гражданских войн победители перенесли столицу из Сарая-Бату, что на берегах Ахтубы, в Москву, на берега
Яузы, но территория русско-монгольской державы осталась, по Гумилеву, незыблемой, как, впрочем, и ощущение этнической близости всех племен и народов Великой Орды. Вот почему "потомок Чингисхана" непреклонен в отстаивании восточного генезиса (и, следовательно, вектора) российской культуры и государственности.
Для Гумилева все события как на ладони. Государи московские, сообщает он, собирали земли вокруг Москвы, руководствуясь монгольскими принципами устройства власти - нормами, дотоле на Руси не ведомыми: веротерпимостью, верностью обязательствам, опорой на служилое сословие. Само собой, традиции Чингисхана, ставшие костяком нашей нынешней ментальности, отнюдь не были столь варварскими, как это представляется западникам. Культурологу-следопыту, несомненно, нравился пафос товарищества и взаимовыручки в Чингизовом кодексе "Яса". Законы Чингисхана, указывает Лев Гумилев, карали смертью за убийство, за прелюбодейство обоих супругов, воровство, грабеж, скупку краденого, сокрытие беглого раба, злонамеренное чародейство, трехкратное невозвращение долга и утайку чужого оружия. Также наказывался скряга, отвергавший просьбы путника о воде и пище. Тягчайшее преступление "Яса" усматривала в случае, если кто-то не желал помочь боевому товарищу. Не полагалось и угощаться в присутствии другого, не разделяя с ним трапезу. Без всякой пощады казнили изменников и гостеубийц, уничтожая заодно всех их родственников, поскольку склонность к предательству и вероломству была, по представлениям кочевых моралистов, дурным и неизлечимым наследственным "поветрием". Чингисхан, подытоживал профессор Гумилев, "сделал из своих подчиненных организацию фазы этнического подъема с общественным императивом: "Будь тем, кем должен быть".
Мне думается, что такое ощущение Руси - наследницы Чингизовой орды выплеснуто и в дивных строках Александра Блока: "В степном дыму блеснет святое знамя и ханской сабли сталь". Блоковские символы гармонично перекликаются с восприятием евразийца Гумилева, который, преклонясь перед Великим Тураном, отрицательно отзывался о любом европейском влиянии на нашу страну. Северо-Восточная Русь, вошедшая в состав Монгольского улуса, оказалась, по мнению Гумилева, спасенной от католической экспансии, сохранив и самобытную культуру, и этническое своеобразие. Зато Юго-Западная, Червонная Русь, попав под гнет Литвы, а потом и Речи Посполитой, потеряла все ключевые константы - "и культуру, и независимость, и даже право на уважение".
НАПРАВО ПОЙДЕШЬ - НАЛЕВО ПОЙДЕШЬ...
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Юрий Владимирович, вы коснулись весьма деликатной темы гумилевского отношения к Западу. Добавлю, что и академик Лихачев - доброжелатель и вечный оппонент Льва Гумилева - тоже не видел в Европе какой-то идеал-маяк, на свет которого призвана-де плыть по морю житейскому "отсталая Россия". Между тем есть ли классическое "западничество" без подобных восхлипов-призывов? Дмитрий Лихачев изучал национальный путь, решительно ревизуя привычные взгляды на роль XIII-XV столетий. Эту особенность подметили и иностранцы, в частности, Милнер-Гулланд, анализировавший лихачевскую работу "Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания Премудрого". Сам же академик высоко ценил постоянные попытки Льва Гумилева вносить в творческое постижение прошлого "элементы реконструкции". Оба мыслителя обладали качественно схожим видением нашего исторического марша. Они представляли его как целостный поступательный процесс, лишенный революционных вспышек и "чудесных" преображений России то из азиатской в европейскую, то из европейской в азиатскую державу.
Но помимо сходств есть и принципиальные отличия. Для Лихачева Россия - часть Европы. И гумилевско-евразийскому "русскому этногенезису" он противопоставляет свой, европейский "русский культурогенезис", блестяще изложенный в "Культуре Руси времен Андрея Рублева...". Академик охватывает взглядом огромный событийный пласт. XIV столетие, чеканит он, является веком "интенсивного сложения элементов национальных культур по всей Европе", включая, конечно, и Россию. Дальнейшая логика, пожалуй, не нуждается в теоремах - ей достаточно аксиоматических истин. В своей культуре Россия, утверждает Дмитрий Лихачев, почти не обременена восточными элементами. Таковой след начисто отсутствует в отечественной живописи. В литературе, правда, восточные сюжеты иногда мелькают, но попали они сюда, как ни парадоксально, из Западной или Южной Европы. Даже у "всечеловека" Пушкина мотивы Корана или Гафиза почерпнуты из западных источников.
Россия, как и Европа, придавала гораздо больше значения борьбе Юга и Севера, чем Востока и Запада. С юга, с Балкан, из Византии и Болгарии пришла на Русь европейско-христианская культура, а с севера, из Скандинавии - европейско-языческая дружинно-княжеская военная организация. Русь, убежден Лихачев, надлежало бы скорее назвать Скандовизантией, нежели Евразией. Европоцентристский пафос Дмитрия Лихачева предстает пафосом культуроцентристским, сходным по духу с позициями таких критиков Запада, как почвенник Федор Достоевский и философ Александр Зиновьев. Не случайно Зиновьев признавал, что западноевропейская культура достигла высочайшего интеллектуального, морального и профессионального уровня, никогда не опускаясь до плебейских масс, но, наоборот, поднимая народные низы до своей запредельной планки. Вряд ли кто-нибудь из "вершинных" евразийцев - от Николая Трубецкого до Льва Гумилева - мог бы всерьез отрицать столь глубокую и искреннюю характеристику.
Но кто же все-таки прав в сем споре: Лихачев или Гумилев? Черта Истины пока не подведена. Возможно, что, глядя на одно и то же исполинское явление - Россию - под разными углами зрения, правы оба. Интереснее другое: обсуждая подобные проблемы в среде петербургской профессуры, мы все отчетливее видим, что необходимо создать целостную историю отечественной культурологической мысли. Не сомневаюсь: наша гуманитарная наука справится с этой важной, ответственной задачей.
Мы все отчетливее видим, что необходимо создать целостную историю отечественной культурологической мысли. Не сомневаюсь: наша гуманитарная наука справится с этой важной, ответственной задачей.
СПРАВКА
ЗАПЕСОЦКИЙ Александр Сергеевич - профессор, ректор Гуманитарного университета профсоюзов, специалист по научному наследию академика Дмитрия Лихачева.
ЗОБНИН Юрий Владимирович - профессор, заведующий кафедрой литературы СПбГУП. Занимается литературой Серебряного века и трудами Льва Гумилева.
Подготовил Яков ЕВГЛЕВСКИЙ
НЕМНОГО О ЛИЧНОМ
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Когда заходит речь о Дмитрии Лихачеве и Льве Гумилеве, никто, во всяком случае среди интеллигенции, не нуждается в дополнительных пояснениях. С точки зрения их теорий, их исторических и геополитических установок все в общих чертах понятно. А вот об их личных контактах и связях известно, увы, гораздо меньше. Впрочем, то, что доступно сегодня нашему прочтению, обнадеживает и вселяет оптимизм. Например, в знаменитой статье "О русской интеллигенции" академик Лихачев положительно, даже радушно воспринимает рукописи Льва Николаевича, называя его самого талантливейшим историком-фантастом. Это было произнесено не после смерти прославленного евразийца, как, допустим, обронил товарищ Сталин во след ушедшему Маяковскому, а при жизни своеобычного мыслителя - как ученый в адрес ученого. Разумеется, со щепоткой соли. Историк-фантаст...
Кроме того, в книге воспоминаний "Живя в чужих словах..." напечатано письмо Дмитрия Сергеевича Льву Гумилеву, помеченное 15 апреля 1969 года. Академик сожалеет о редких встречах и приглашает коллегу вместе с женою к себе. То есть отношения были вполне корректными, дружелюбными, теплыми. И не напрасно замечательная выставка, работавшая несколько недель назад в Музее Гумилева на Коломенской улице, поведала нам о "параллелях" в жизни и творчестве двух именитых петербуржцев... Правда, в приведенном письме Лихачев заметил, что они с Гумилевым пребывают на разных полюсах Ленинграда. Такую ремарку нужно, думается, понимать не в прямом, но и в переносном смысле и общекультурном, и философском, и символическом. Ибо если Лев Гумилев являлся, по собственному мироощущению, последним евразийцем, то образ Дмитрия Лихачева неотделим от новейшего российского западничества. В привычной системе координат оба друга-оппонента явно расходятся по разным полюсам, и никакие взаимные похвалы не отменяют сего объективного обстоятельства.
Юрий ЗОБНИН:
- Напомню, что Дмитрий Лихачев не только рецензировал сочинения профессора Гумилева. Его участие в судьбе опального исследователя было глубоким и объемным. Через двадцать лет после упомянутой переписки, в 1989-м, московское издательство "Мысль" выпустило книгу "Древняя Русь и Великая Степь" - итоговое фундаментальное творение Льва Гумилева. Споры вокруг этой книги, которую, по-моему, можно с полным правом считать вершинным достижением нашей евразийской мысли, не прекращаются и поныне. Но само по себе издание "Руси и Степи", воспроизведенное позже не один раз, отличалось особым колоритом: предисловие к нему написал именно Дмитрий Лихачев. И мнение маститого "западника" оказалось для стойкого "евразийца" мощным и даже решающим доводом не только во всех его жарких стычках с многочисленными противниками, но и для самой публикации книги. Ну а дальше я приведу фрагмент из нашей, Александр Сергеевич, общей главы "Дмитрий Лихачев - великий русский культуролог". Академик, ничуть не теряя лица и изящно упомянув, что в исторической части почти все авторские тезисы для читателя неожиданны, спокойно заявляет: "Спорить с Гумилевым по частностям мне не хочется; в его концепции они имеют подчиненный характер. Гумилев строит широкую картину, и ее нужно принимать или не принимать как целое". Само же "евразийское кредо" является, по лихачевской оценке, весомым вкладом в развитие отечественной, да и не только отечественной, истории.
МЕСТО НА ГЛОБУСЕ
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Спасибо, Юрий Владимирович, за приведенный отрывок. Тем не менее антитеза "западничество - евразийство" в доктринах обоих крупнейших ученых, безусловно, присутствует и доминирует. О западниках и упоминать не приходится: и в разгар горбачевской перестройки, и на гребне ельцинских реформ эти люди задавали тон духовным поискам чуть не всей российской интеллигенции. Евразийская же линия пробивалась в общественную мысль более ломаными зигзагами. Евразийцами окрестили себя интеллектуалы - эмигранты первой волны (Павел Савицкий, Петр Сувчинский, князь Николай Трубецкой и Георгий Флоровский), издавшие в 1921 году в Софии сборник статей "Исход к Востоку. Предчувствия и свершения". Беженцы от большевизма искали и как будто нашли свое понимание исторических путей России и специфики нашего общества. Шесть лет спустя к десятилетию Октябрьского переворота князь Трубецкой громогласно объявит, что "национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая особым национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, а ее территорию - Евразией".
Словом, евразийцы задолго до Льва Гумилева с его откровенной апологией Чингисхана выработали собственное видение русской национальной судьбы. В манифесте 1927 года утверждалось, что Россия представляет особый мир. Мир, чьи процессы "в основном и важнейшем" протекают отдельно и от держав к западу (сиречь Европы), и от стран к югу и востоку от нее (сиречь Азии). Столь необычную "субпланету" необходимо, полагал Николай Трубецкой, именовать Евразией. Более того, народы и люди, обитающие в ее пределах, "способны к достижению такой степени взаимного понимания и таких форм братского сожительства, которые труднодостижимы для них в отношении народов Европы и Азии". От такой-то стартовой площадки и пришлось отталкиваться двум тонким полемистам недавнего прошлого. Сказать, что Дмитрий Лихачев не был согласен с евразийцами в целом и Львом Гумилевым в частности - значит не сказать ничего. Почти во всех его важнейших трудах по культурологии в том или ином виде присутствует данная тема. Модную идею так называемого евразийства академик выводил из ущемленного национального чувства некоторых русских мыслителей и эмигрантов, кои "соблазнились легким решением сложных и трагических вопросов русской истории, провозгласив Россию особым организмом, особой территорией, ориентированной главным образом на восток, на Азию, а не на Запад". Отсюда, уточнил Лихачев, и возник вывод, "будто европейские законы не для России писаны, и западные нормы и ценности для нее вовсе не годятся".
В то же время сухой остаток, по мнению Дмитрия Сергеевича, очевиден и прост: азиатское начало в русской культуре - мираж, а мы, россияне, "находимся между Европой и Азией только географически, я бы даже сказал - картографически". Отменный знаток истории, Лихачев, заявил, что в русской культуре чрезвычайно мало собственно восточных мотивов. А большую культуру, размышляет он, должны подкреплять и высокая культурная осведомленность, и культурная среда, которая владеет ценностями двух ключевых уровней - национального и общечеловеческого. Вывод в категориях Дмитрия Лихачева как будто напрашивается сам собой. Такая культуросфера, концептосфера отражена в европейской, прежде всего в западноевропейской духовности. "Европейская культура - культура общечеловеческая".
Юрий ЗОБНИН:
- Лихачевские аргументы расставлены по местам с железной, несокрушимой логикой. Но и посылы Льва Гумилева не грешат отсутствием четких причинно-следственных зависимостей. Например, у него было поистине родственное чувство к монгольскому вождю Чингисхану. Мать Гумилева, поэтесса Анна Ахматова, считала себя чингизидкой, чьи корни восходят к потомкам ордынского повелителя Ахмата. Того самого, который, так и не сломив рати Ивана Великого, бежал осенью 1480 года с берегов Угры и принял смерть от рук своих заклятых ненавистников - тюменских татар, настигших его в выстуженной донской степи...
Любопытно: современные генеалогические изыскания подтвердили, что Анна Андреевна действительно была чингизидкой. Правда, воинственный Ахмат к этому касательства не имел. Старинная ветвь русских дворян Ахматовых, к которой принадлежала прабабка поэтессы Прасковья Федоровна, шла напрямую от служилых обрусевших татар, да и княжеского титула Ахматовы не знали, не ведали. Однако и тут не все однозначно. Есть сведения, что мать Прасковьи (и, соответственно, прапрабабка Анны Андреевны) Анна Яковлевна Чегодаева происходила-таки из фамильного гнезда князей Чегодаевых. А они вели свое родословие от сына Чингисхана Чагатая (Джагатая), умершего в 1242 году. Вот золотой ключик к тайникам гумилевского подсознания. Мог ли Лев Николаевич Гумилев, в чьих жилах по материнской линии текла кровь могучего воителя Чингисхана (Темучина), без волнения и даже восхищения говорить о своем царственном азиатском пращуре?
Естественно, ученый в рамках евразийской концепции полагал, что в XIII-XV столетиях русские и монголы образовали единый "суперэтнос" - Золотую Орду, выступавшую неким системным прообразом Советского Союза. А схватки между ними явились своеобразным "разбирательством" внутри этого имперского конгломерата, причем Куликово поле выпукло оттенило тот миг, когда славянская группа тогдашней партии власти поколебала мощь ее монгольского клана. В конце концов после длительной череды гражданских войн победители перенесли столицу из Сарая-Бату, что на берегах Ахтубы, в Москву, на берега
Яузы, но территория русско-монгольской державы осталась, по Гумилеву, незыблемой, как, впрочем, и ощущение этнической близости всех племен и народов Великой Орды. Вот почему "потомок Чингисхана" непреклонен в отстаивании восточного генезиса (и, следовательно, вектора) российской культуры и государственности.
Для Гумилева все события как на ладони. Государи московские, сообщает он, собирали земли вокруг Москвы, руководствуясь монгольскими принципами устройства власти - нормами, дотоле на Руси не ведомыми: веротерпимостью, верностью обязательствам, опорой на служилое сословие. Само собой, традиции Чингисхана, ставшие костяком нашей нынешней ментальности, отнюдь не были столь варварскими, как это представляется западникам. Культурологу-следопыту, несомненно, нравился пафос товарищества и взаимовыручки в Чингизовом кодексе "Яса". Законы Чингисхана, указывает Лев Гумилев, карали смертью за убийство, за прелюбодейство обоих супругов, воровство, грабеж, скупку краденого, сокрытие беглого раба, злонамеренное чародейство, трехкратное невозвращение долга и утайку чужого оружия. Также наказывался скряга, отвергавший просьбы путника о воде и пище. Тягчайшее преступление "Яса" усматривала в случае, если кто-то не желал помочь боевому товарищу. Не полагалось и угощаться в присутствии другого, не разделяя с ним трапезу. Без всякой пощады казнили изменников и гостеубийц, уничтожая заодно всех их родственников, поскольку склонность к предательству и вероломству была, по представлениям кочевых моралистов, дурным и неизлечимым наследственным "поветрием". Чингисхан, подытоживал профессор Гумилев, "сделал из своих подчиненных организацию фазы этнического подъема с общественным императивом: "Будь тем, кем должен быть".
Мне думается, что такое ощущение Руси - наследницы Чингизовой орды выплеснуто и в дивных строках Александра Блока: "В степном дыму блеснет святое знамя и ханской сабли сталь". Блоковские символы гармонично перекликаются с восприятием евразийца Гумилева, который, преклонясь перед Великим Тураном, отрицательно отзывался о любом европейском влиянии на нашу страну. Северо-Восточная Русь, вошедшая в состав Монгольского улуса, оказалась, по мнению Гумилева, спасенной от католической экспансии, сохранив и самобытную культуру, и этническое своеобразие. Зато Юго-Западная, Червонная Русь, попав под гнет Литвы, а потом и Речи Посполитой, потеряла все ключевые константы - "и культуру, и независимость, и даже право на уважение".
НАПРАВО ПОЙДЕШЬ - НАЛЕВО ПОЙДЕШЬ...
Александр ЗАПЕСОЦКИЙ:
- Юрий Владимирович, вы коснулись весьма деликатной темы гумилевского отношения к Западу. Добавлю, что и академик Лихачев - доброжелатель и вечный оппонент Льва Гумилева - тоже не видел в Европе какой-то идеал-маяк, на свет которого призвана-де плыть по морю житейскому "отсталая Россия". Между тем есть ли классическое "западничество" без подобных восхлипов-призывов? Дмитрий Лихачев изучал национальный путь, решительно ревизуя привычные взгляды на роль XIII-XV столетий. Эту особенность подметили и иностранцы, в частности, Милнер-Гулланд, анализировавший лихачевскую работу "Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания Премудрого". Сам же академик высоко ценил постоянные попытки Льва Гумилева вносить в творческое постижение прошлого "элементы реконструкции". Оба мыслителя обладали качественно схожим видением нашего исторического марша. Они представляли его как целостный поступательный процесс, лишенный революционных вспышек и "чудесных" преображений России то из азиатской в европейскую, то из европейской в азиатскую державу.
Но помимо сходств есть и принципиальные отличия. Для Лихачева Россия - часть Европы. И гумилевско-евразийскому "русскому этногенезису" он противопоставляет свой, европейский "русский культурогенезис", блестяще изложенный в "Культуре Руси времен Андрея Рублева...". Академик охватывает взглядом огромный событийный пласт. XIV столетие, чеканит он, является веком "интенсивного сложения элементов национальных культур по всей Европе", включая, конечно, и Россию. Дальнейшая логика, пожалуй, не нуждается в теоремах - ей достаточно аксиоматических истин. В своей культуре Россия, утверждает Дмитрий Лихачев, почти не обременена восточными элементами. Таковой след начисто отсутствует в отечественной живописи. В литературе, правда, восточные сюжеты иногда мелькают, но попали они сюда, как ни парадоксально, из Западной или Южной Европы. Даже у "всечеловека" Пушкина мотивы Корана или Гафиза почерпнуты из западных источников.
Россия, как и Европа, придавала гораздо больше значения борьбе Юга и Севера, чем Востока и Запада. С юга, с Балкан, из Византии и Болгарии пришла на Русь европейско-христианская культура, а с севера, из Скандинавии - европейско-языческая дружинно-княжеская военная организация. Русь, убежден Лихачев, надлежало бы скорее назвать Скандовизантией, нежели Евразией. Европоцентристский пафос Дмитрия Лихачева предстает пафосом культуроцентристским, сходным по духу с позициями таких критиков Запада, как почвенник Федор Достоевский и философ Александр Зиновьев. Не случайно Зиновьев признавал, что западноевропейская культура достигла высочайшего интеллектуального, морального и профессионального уровня, никогда не опускаясь до плебейских масс, но, наоборот, поднимая народные низы до своей запредельной планки. Вряд ли кто-нибудь из "вершинных" евразийцев - от Николая Трубецкого до Льва Гумилева - мог бы всерьез отрицать столь глубокую и искреннюю характеристику.
Но кто же все-таки прав в сем споре: Лихачев или Гумилев? Черта Истины пока не подведена. Возможно, что, глядя на одно и то же исполинское явление - Россию - под разными углами зрения, правы оба. Интереснее другое: обсуждая подобные проблемы в среде петербургской профессуры, мы все отчетливее видим, что необходимо создать целостную историю отечественной культурологической мысли. Не сомневаюсь: наша гуманитарная наука справится с этой важной, ответственной задачей.
Мы все отчетливее видим, что необходимо создать целостную историю отечественной культурологической мысли. Не сомневаюсь: наша гуманитарная наука справится с этой важной, ответственной задачей.
СПРАВКА
ЗАПЕСОЦКИЙ Александр Сергеевич - профессор, ректор Гуманитарного университета профсоюзов, специалист по научному наследию академика Дмитрия Лихачева.
ЗОБНИН Юрий Владимирович - профессор, заведующий кафедрой литературы СПбГУП. Занимается литературой Серебряного века и трудами Льва Гумилева.
Подготовил Яков ЕВГЛЕВСКИЙ
