Общество
ОТ "САДОВ ЛИЦЕЯ" - ДО ЧЕРНОЙ РЕЧКИ...
10 февраля
Я НЕ ЛЮБЛЮ бывать здесь. Давным-давно, приехав из Сибири, впервые переступил сей порог и увидел: его письменный стол, бронзовая чернильница с арапчонком, гусиное перо, масляная лампа, конторка, трость, визитная карточка... И перстень с изумрудом ("Храни меня, мой талисман..."), и жилет, который был на нем в день дуэли, и медальон с прядью его волос...
КОГДА и каким образом я с ним впервые встретился? Наверное, как и многие. Помните: золотая рыбка и золотой петушок, царь Салтан и сватья баба Бабариха... И буря, которая "мглою небо кроет", и это бог весть когда выученное: "У лукоморья дуб зеленый..." Даже жесткая школьная программа с ее пресловутыми "образами" и "типичными представителями" перед Пушкиным оказалась бессильной...
А потом уже начались открытия. Потому что я узнал город, где почти все напоминало о Пушкине, - от Летнего сада, куда француз-гувернер водил гулять маленького Онегина, до печального бюллетеня, вывешенного Жуковским утром 29 декабря в вестибюле этого дома на Мойке: "Больной находится в весьма опасном положении..." И снова на отделении журналистики филфака (факультета журналистики в ЛГУ, слава Богу, еще не существовало) мы изучали его творчество - уже не так, как в школе, а намного основательнее...
И все-таки не здесь, не в соседстве с береговым невским гранитом и воспетым им Медным всадником во второй раз открылся для меня Пушкин. Нет, это случилось в Царскосельском парке, когда вдруг воочию довелось увидеть и "аллеи древних лип", и каскады, и безмолвные чертоги, и гордый памятник, что "окружен волнами над твердой мшистою скалой...". Увидеть - и задохнуться от восторга, и понять, откуда могла родиться его поэзия...
Однажды любезные сотрудники Лицея разрешили мне прийти сюда за час до открытия, чтобы я мог побыть с ним наедине. Пять шагов в длину, полтора - в ширину: это его комната, его дортуар. Над дверью - черная табличка: "№ 14. Александр Пушкин". Дверь с решеткой и зеленой занавеской, за которой - железная кровать, комод, стол для умывания, конторка. На конторке - подсвечник, специальные ножницы, чтобы снимать нагар, чернильница, песочница. И гусиное перо. И бумага... Ведь хорошо знаю, что не те самые, не подлинные, не его предметы, но все равно у горла - комок, особенно когда девушка из музея зажигает над этим пером, над этим листком бумаги свечу...
Как же мала его спаленка! Намного уже, чем и у соседа Пущина, с которым делил одно окошко, и у Матюшкина, и у Вольховского... Наверное, на целый метр уже - такова толщина глухой стены, к которой примыкает. Не зря же сам он называл свою обитель "монастырь", "келья" и грустно писал сестре: "Все тихо в мрачной келье..." Напротив, в номере 36-м, где жил Костенский, тоже этой стеной все сдавлено, но там хоть света побольше: окно выходит в сад, а сюда, к Пушкину, солнце заглядывает совсем чуть-чуть, только на самом закате, потому что упирается его окошко прямехонько в четыре этажа дворцового флигеля. Флигель - при церкви, и если, присев на широкий подоконник, придвинуться к самому-самому стеклу, то в верхнем левом его углу можно разглядеть золотые купола. Но он зорким глазом, наверное, тянулся отсюда туда, где чуть-чуть проглядывалась узенькая полоска Садовой улицы: не появится ли наконец Катенька Бакунина? И, раскрыв дневник, давал волю чувствам: "...поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу - ее не было видно! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице - сладкая минута!.."
***
ПОСЛЕ спустился я в парк... И вновь в который уже раз подумалось: будь здание Лицея расположено не в Царском Селе, не среди этих парков, будь оно вписано во флигель не Екатерининского дворца, а, допустим, Зимнего, то есть в какую-то городскую обстановку, то тогда наверняка потерялось бы три четверти того, чем являлся Лицей для его воспитанников, чем он является для всей русской культуры...
Помните: "В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал..." Не "в стенАх", а именно - "в садах Лицея"... Когда Анна Андреевна Ахматова представляет Пушкина, она говорит: "Смуглый отрок бродил по аллеям, у озерных грустил берегов..." - это опять парк... А если вспомнить, как Лицей распланирован, как, например, выглядят спальни воспитанников: там ведь стены не доходят до потолка. Ночные беседы Пушкина и Пущина мог подслушать каждый, для настоящей интимности условий не существовало. В библиотеке тоже не было уголка, куда можно забиться с книгой. Так же и в актовом зале, и в классах... Вот и получается, что воспитание - духовное, душевное, эмоциональное - шло именно в парке, где все ненавязчиво, где можно и разбежаться, и уединиться, и прикоснуться к истории Отечества...
"В тени густой угрюмых сосен воздвигся памятник простой..." - он, известно, гордился этим Кагульским обелиском, Чесменской колонной, тоже восславившей русское оружие, и другой колонной, Морейской, на которой значится: "...крепость Наваринская сдалась бригадиру Ганнибалу..." А ведь бригадир Иван Абрамович Ганнибал - его двоюродный дед... А рядом - Большой пруд, где "с тополем сплелась младая ива и отразилась вся в кристалле зыбких вод..." - здесь, на берегу, ему, наверное, славно мечталось... Рядом - ступени Камероновой галереи: "В безмолвии огромные чертоги, на своды опершись, несутся к облакам..." Да, здесь трудно было не писать стихи, не быть причастным к искусству... Здесь трудно быть низменным душой... Понимаете, для совершения подлости ведь тоже должны быть соответствующие условия... А когда все вокруг взывает к каким-то благородным чувствам, к возвышенным отношениям, к воспоминаниям о славных моментах русской истории, просто к мыслям о том, как прекрасна природа, то при всем этом трудно не вырасти человеком с чистыми помыслами и "души прекрасными порывами"... Если же ты не такой, то во всяком случае всю жизнь будешь знать, что в идеале человек должен быть благороден и возвышен...
Не случайно именно здесь, именно в этом благословенном уголке возникла "лицейская республика", "святое братство", которому Пушкин и его друзья оставались верны всю жизнь. Конечно, корпорация лицеистов - явление удивительное, и именно Пушкину суждено было стать ее душой. Помните: "Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, при мирных ли брегах родимого ручья, святому братству верен я!.." Этот человек и в дружбе был талантлив необычайно... Причем талант дружбы свойствен Пушкину не только в умении проявлять подобное чувство
самому, но и в Богом данной счастливой способности быть этой дружбы средоточием... Задумаемся: кто был близок к юному лицеисту? В самом деле: трудно утверждать, что Пушкин дружил с Карамзиным. Ведь, с одной стороны, мальчик, с другой - человек в расцвете своей социальной, литературной, возрастной завершенности. Между тем Карамзин с Пушкиным дружил. И Жуковский, и Чаадаев, и Малиновский-старший, и Энгельгардт... Какой же это блистательный дар - обращать на себя внимание, дружбу, любовь таких разных, таких интереснейших личностей!
Во всем он был ослепительно талантлив - и в творчестве, и в дружбе, и в любви, и в ненависти... Вот как любил: "Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности. В понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю у ваших ног..." И вот как ненавидел: "Теперь, господин д‘Аршиак, я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегодня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерна - отца или сына, - я им плюну в физиономию".
***
В ТРЕТИЙ раз мое открытие Пушкина, конечно же, случилось в Михайловском - в этом застенчивом крае, где у рек и у озер могли родиться только вот такие необыкновенные имена: Сороть, Кучане, Маленец... Сколько бы прежде ни ездил по белу свету, каких чудес ни видывал бы, но под этим псковским небом начинаешь понимать Родину как-то совсем по-новому. Может быть, причиной этому и несравненная красота здешних мест, только мне вот кажется, что главное совсем в другом. Главное - что, глядя и на "холм лесистый", и на "двух озер лазурные равнины", мы каждую минуту, секунду каждую чувствуем: на это все смотрели голубые, единственные в мире глаза Александра Сергеевича...
***
ВСПОМИНАЮ встречи с потомками поэта: и на невских берегах - с Ксенией Лаврентьевой, представительницей рода Ганнибалов; и в столице - с Григорием Григорьевичем Пушкиным, правнуком Александра Сергеевича, единственным прямым продолжателем непрерывающейся мужской линии рода Пушкиных; и в Сибири - с семьей Воронцовых-Вельяминовых...
И еще не забыть одну поездку...
Мы катили по той же дороге, что когда-то - и Пушкин. Невольно представилось: мелькают по сторонам "версты полосаты", сменяются почтовые станции... Неблизкий получался путь. Наконец, как поэт писал об Онегине: "Пред ним Валдай, Торжок и Тверь..." Дальше - бывший Старицкий уезд, куда, в Малинники, он часто заезжал к друзьям ("Хоть малиной не корми, но в Малинники возьми"); и село Берново с мрачным омутом за порушенной мельницей (где, как утверждают, он услышал рассказ о мельнике, ставшем потом персонажем "Русалки"); и Павловское, благословенное уже только за то, что однажды вдохновило поэта на блистательное: "Мороз и солнце! День чудесный!.." А потом была
усадьба Митино, где бор густо напоен ароматом хвои, где воды Тверцы светлы и прозрачны, где заречные дали особенно восхитительны, и совсем недалеко отсюда - старый Прутненский погост, мраморное надгробие со стихами: "Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты..."
***
И НАКОНЕЦ, такое вот свидание с поэтом...
Изготовленный больше века назад массивный ключ повернулся в замке - и распахнулась решетка, а за ней - дверь, окованная железом. Когда-то таможенники держали здесь золотой запас. Сейчас в этих стенах оберегается то, что дороже золота. Таинственная, знаменитая "комната-сейф" Пушкинского Дома...
В огромных старинных шкафах, на стеллажах - коричневые папки. Вот, в самой первой, - рукопись, обернутая в микалентную бумагу, открывающаяся словами: "Стихотворения Александра Пушкина 1817". ЕГО рука! Почерк еще не устоявшийся, почти детский, но такой характерный, такой знакомый нам росчерк-завиток: "Тебе, наперснице Венеры, тебе, которой Купидон и дети резвые Цитеры украсили цветами трон..." И наконец, в последней тетради: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." Вроде бы беловой автограф, но снова ищет, ищет слова завещания ("Душа в бессмертной лире меня переживет"... Нет: "Душа в заветной лире мой прах переживет"... Не "сын степей калмык", а "друг степей"). Подписано: "1836, авг. 21. Кам. остр."
"Кам. остр." - это Каменный остров. От Каменного острова до Черной речки оставалось совсем немного времени...
Лев СИДОРОВСКИЙ
КОГДА и каким образом я с ним впервые встретился? Наверное, как и многие. Помните: золотая рыбка и золотой петушок, царь Салтан и сватья баба Бабариха... И буря, которая "мглою небо кроет", и это бог весть когда выученное: "У лукоморья дуб зеленый..." Даже жесткая школьная программа с ее пресловутыми "образами" и "типичными представителями" перед Пушкиным оказалась бессильной...
А потом уже начались открытия. Потому что я узнал город, где почти все напоминало о Пушкине, - от Летнего сада, куда француз-гувернер водил гулять маленького Онегина, до печального бюллетеня, вывешенного Жуковским утром 29 декабря в вестибюле этого дома на Мойке: "Больной находится в весьма опасном положении..." И снова на отделении журналистики филфака (факультета журналистики в ЛГУ, слава Богу, еще не существовало) мы изучали его творчество - уже не так, как в школе, а намного основательнее...
И все-таки не здесь, не в соседстве с береговым невским гранитом и воспетым им Медным всадником во второй раз открылся для меня Пушкин. Нет, это случилось в Царскосельском парке, когда вдруг воочию довелось увидеть и "аллеи древних лип", и каскады, и безмолвные чертоги, и гордый памятник, что "окружен волнами над твердой мшистою скалой...". Увидеть - и задохнуться от восторга, и понять, откуда могла родиться его поэзия...
Однажды любезные сотрудники Лицея разрешили мне прийти сюда за час до открытия, чтобы я мог побыть с ним наедине. Пять шагов в длину, полтора - в ширину: это его комната, его дортуар. Над дверью - черная табличка: "№ 14. Александр Пушкин". Дверь с решеткой и зеленой занавеской, за которой - железная кровать, комод, стол для умывания, конторка. На конторке - подсвечник, специальные ножницы, чтобы снимать нагар, чернильница, песочница. И гусиное перо. И бумага... Ведь хорошо знаю, что не те самые, не подлинные, не его предметы, но все равно у горла - комок, особенно когда девушка из музея зажигает над этим пером, над этим листком бумаги свечу...
Как же мала его спаленка! Намного уже, чем и у соседа Пущина, с которым делил одно окошко, и у Матюшкина, и у Вольховского... Наверное, на целый метр уже - такова толщина глухой стены, к которой примыкает. Не зря же сам он называл свою обитель "монастырь", "келья" и грустно писал сестре: "Все тихо в мрачной келье..." Напротив, в номере 36-м, где жил Костенский, тоже этой стеной все сдавлено, но там хоть света побольше: окно выходит в сад, а сюда, к Пушкину, солнце заглядывает совсем чуть-чуть, только на самом закате, потому что упирается его окошко прямехонько в четыре этажа дворцового флигеля. Флигель - при церкви, и если, присев на широкий подоконник, придвинуться к самому-самому стеклу, то в верхнем левом его углу можно разглядеть золотые купола. Но он зорким глазом, наверное, тянулся отсюда туда, где чуть-чуть проглядывалась узенькая полоска Садовой улицы: не появится ли наконец Катенька Бакунина? И, раскрыв дневник, давал волю чувствам: "...поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу - ее не было видно! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице - сладкая минута!.."
***
ПОСЛЕ спустился я в парк... И вновь в который уже раз подумалось: будь здание Лицея расположено не в Царском Селе, не среди этих парков, будь оно вписано во флигель не Екатерининского дворца, а, допустим, Зимнего, то есть в какую-то городскую обстановку, то тогда наверняка потерялось бы три четверти того, чем являлся Лицей для его воспитанников, чем он является для всей русской культуры...
Помните: "В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал..." Не "в стенАх", а именно - "в садах Лицея"... Когда Анна Андреевна Ахматова представляет Пушкина, она говорит: "Смуглый отрок бродил по аллеям, у озерных грустил берегов..." - это опять парк... А если вспомнить, как Лицей распланирован, как, например, выглядят спальни воспитанников: там ведь стены не доходят до потолка. Ночные беседы Пушкина и Пущина мог подслушать каждый, для настоящей интимности условий не существовало. В библиотеке тоже не было уголка, куда можно забиться с книгой. Так же и в актовом зале, и в классах... Вот и получается, что воспитание - духовное, душевное, эмоциональное - шло именно в парке, где все ненавязчиво, где можно и разбежаться, и уединиться, и прикоснуться к истории Отечества...
"В тени густой угрюмых сосен воздвигся памятник простой..." - он, известно, гордился этим Кагульским обелиском, Чесменской колонной, тоже восславившей русское оружие, и другой колонной, Морейской, на которой значится: "...крепость Наваринская сдалась бригадиру Ганнибалу..." А ведь бригадир Иван Абрамович Ганнибал - его двоюродный дед... А рядом - Большой пруд, где "с тополем сплелась младая ива и отразилась вся в кристалле зыбких вод..." - здесь, на берегу, ему, наверное, славно мечталось... Рядом - ступени Камероновой галереи: "В безмолвии огромные чертоги, на своды опершись, несутся к облакам..." Да, здесь трудно было не писать стихи, не быть причастным к искусству... Здесь трудно быть низменным душой... Понимаете, для совершения подлости ведь тоже должны быть соответствующие условия... А когда все вокруг взывает к каким-то благородным чувствам, к возвышенным отношениям, к воспоминаниям о славных моментах русской истории, просто к мыслям о том, как прекрасна природа, то при всем этом трудно не вырасти человеком с чистыми помыслами и "души прекрасными порывами"... Если же ты не такой, то во всяком случае всю жизнь будешь знать, что в идеале человек должен быть благороден и возвышен...
Не случайно именно здесь, именно в этом благословенном уголке возникла "лицейская республика", "святое братство", которому Пушкин и его друзья оставались верны всю жизнь. Конечно, корпорация лицеистов - явление удивительное, и именно Пушкину суждено было стать ее душой. Помните: "Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, при мирных ли брегах родимого ручья, святому братству верен я!.." Этот человек и в дружбе был талантлив необычайно... Причем талант дружбы свойствен Пушкину не только в умении проявлять подобное чувство
самому, но и в Богом данной счастливой способности быть этой дружбы средоточием... Задумаемся: кто был близок к юному лицеисту? В самом деле: трудно утверждать, что Пушкин дружил с Карамзиным. Ведь, с одной стороны, мальчик, с другой - человек в расцвете своей социальной, литературной, возрастной завершенности. Между тем Карамзин с Пушкиным дружил. И Жуковский, и Чаадаев, и Малиновский-старший, и Энгельгардт... Какой же это блистательный дар - обращать на себя внимание, дружбу, любовь таких разных, таких интереснейших личностей!
Во всем он был ослепительно талантлив - и в творчестве, и в дружбе, и в любви, и в ненависти... Вот как любил: "Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности. В понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю у ваших ног..." И вот как ненавидел: "Теперь, господин д‘Аршиак, я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегодня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерна - отца или сына, - я им плюну в физиономию".
***
В ТРЕТИЙ раз мое открытие Пушкина, конечно же, случилось в Михайловском - в этом застенчивом крае, где у рек и у озер могли родиться только вот такие необыкновенные имена: Сороть, Кучане, Маленец... Сколько бы прежде ни ездил по белу свету, каких чудес ни видывал бы, но под этим псковским небом начинаешь понимать Родину как-то совсем по-новому. Может быть, причиной этому и несравненная красота здешних мест, только мне вот кажется, что главное совсем в другом. Главное - что, глядя и на "холм лесистый", и на "двух озер лазурные равнины", мы каждую минуту, секунду каждую чувствуем: на это все смотрели голубые, единственные в мире глаза Александра Сергеевича...
***
ВСПОМИНАЮ встречи с потомками поэта: и на невских берегах - с Ксенией Лаврентьевой, представительницей рода Ганнибалов; и в столице - с Григорием Григорьевичем Пушкиным, правнуком Александра Сергеевича, единственным прямым продолжателем непрерывающейся мужской линии рода Пушкиных; и в Сибири - с семьей Воронцовых-Вельяминовых...
И еще не забыть одну поездку...
Мы катили по той же дороге, что когда-то - и Пушкин. Невольно представилось: мелькают по сторонам "версты полосаты", сменяются почтовые станции... Неблизкий получался путь. Наконец, как поэт писал об Онегине: "Пред ним Валдай, Торжок и Тверь..." Дальше - бывший Старицкий уезд, куда, в Малинники, он часто заезжал к друзьям ("Хоть малиной не корми, но в Малинники возьми"); и село Берново с мрачным омутом за порушенной мельницей (где, как утверждают, он услышал рассказ о мельнике, ставшем потом персонажем "Русалки"); и Павловское, благословенное уже только за то, что однажды вдохновило поэта на блистательное: "Мороз и солнце! День чудесный!.." А потом была
усадьба Митино, где бор густо напоен ароматом хвои, где воды Тверцы светлы и прозрачны, где заречные дали особенно восхитительны, и совсем недалеко отсюда - старый Прутненский погост, мраморное надгробие со стихами: "Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты..."
***
И НАКОНЕЦ, такое вот свидание с поэтом...
Изготовленный больше века назад массивный ключ повернулся в замке - и распахнулась решетка, а за ней - дверь, окованная железом. Когда-то таможенники держали здесь золотой запас. Сейчас в этих стенах оберегается то, что дороже золота. Таинственная, знаменитая "комната-сейф" Пушкинского Дома...
В огромных старинных шкафах, на стеллажах - коричневые папки. Вот, в самой первой, - рукопись, обернутая в микалентную бумагу, открывающаяся словами: "Стихотворения Александра Пушкина 1817". ЕГО рука! Почерк еще не устоявшийся, почти детский, но такой характерный, такой знакомый нам росчерк-завиток: "Тебе, наперснице Венеры, тебе, которой Купидон и дети резвые Цитеры украсили цветами трон..." И наконец, в последней тетради: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." Вроде бы беловой автограф, но снова ищет, ищет слова завещания ("Душа в бессмертной лире меня переживет"... Нет: "Душа в заветной лире мой прах переживет"... Не "сын степей калмык", а "друг степей"). Подписано: "1836, авг. 21. Кам. остр."
"Кам. остр." - это Каменный остров. От Каменного острова до Черной речки оставалось совсем немного времени...
Лев СИДОРОВСКИЙ
