Культура
СОЛОВЬЕВЫХ МНОГО, СЕДОЙ - ОДИН!
25 апреля
Профессор Петр Борисович Рязанов, прослушав мою симфоническую картину "Партизанщина", молвил: "Молодец, Соловьев!" А потом улыбнулся: "Соловьев... Не придумать более неблагозвучной фамилии для композитора... Создашь что-нибудь стоящее - им припишут, плохое - при тебе останется. Придется подыскивать псевдоним...
Василий Соловьев-Седой
ЕГО ОКНА выходили на Фонтанку, и летом, когда створки были распахнуты, прохожие сверху ловили мелодии, которых до этого еще никто не слышал. Впрочем, в летнюю пору такая радость чаще доставалась все-таки комаровским дачникам - тем, что соседствовали с его загородной обителью: на Большом проспекте, под семнадцатым номером. Там, в Комарово, был я у него лишь однажды, а вот в восьмой квартире высоченного дома
№ 131 по Фонтанке - неоднократно. Причем не помню случая, чтобы за почти пятнадцать лет нашего общения этот увенчанный всеми отечественными званиями и наградами прижизненный классик хотя бы когда-нибудь не откликнулся на просьбу журналиста о встрече.
***
БОЛЬШОЙ, улыбчивый, чаще всего в клетчатой ковбойке, с копной непокорных волос, с веселыми глазами за толстыми стеклами очков, он у порога крепко сжимал гостю руку, приглашал в кабинет (от двери - сразу налево), усаживал в кресло, а сам располагался напротив - за массивным письменным столом. Помню, при первой встрече с ходу огорошил вопросом: "Содружество азота с водородом из шести букв?" Слава богу, химию со школы знал я хорошо: "Аммиак". "Подходит, - удовлетворенно молвил Василий Павлович и отложил в сторону "Огонек" с кроссвордом. - Так о чем речь, товарищ журналист?"
Только когда интервью подошло к концу, я внимательно разглядел кабинет: рояль, кипы нот, книги, картины... И старая фотография, на которой - улыбчивый, ослепительно белокурый мальчуган. Смотрю на снимок, потом - на хозяина квартиры: конечно, те же по-детски озорные глаза! И какие же светлые-пресветлые у мальца волосы... Не поэтому ли Василий Павлович добавил к своей фамилии такую приставку?
***
- ПОЭТОМУ, - подтвердил собеседник. - Как-то в начале тридцатых, когда учился в Консерватории, профессор Петр Борисович Рязанов, прослушав мою симфоническую картину "Партизанщина", молвил: "Молодец, Соловьев!" А потом улыбнулся: "Соловьев... Не придумать более неблагозвучной фамилии для композитора. Сколько уже Соловьевых музыкой балуются... Создашь что-нибудь стоящее - им припишут, плохое - при тебе останется. Придется подыскивать псевдоним..."
Псевдоним возник сразу: Седой - так за цвет выгоравших летом на невельском (родина мамы) солнце волос в их большом доходном доме, на Старо-Невском, 139, называли его, сына дворника. А мама, которая прежде была горничной у самой Анастасии Вяльцевой (при расставании знаменитая певица подарила ей граммофон со своими пластинками "Захочу - полюблю", "Ветерочек", "Гай-да тройка"), теперь прибирала "богатые" квартиры. Из соседских мальчишек лучший друг - сын прачки Саша Борисов (будущий народный артист СССР): их даже именовали "двойняшками". Были и другие славные ребята. Ах, какое у них тогда сложилось трио: балалайка, гитара, мандолина! Репетировали на черной лестнице: начинали на пятом этаже и постепенно, под напором жильцов, которым музыка "мешала", спускались до дворницкой... Потом в их доме открылся маленький кинозал "Слон", и Вася, заметив у экрана диковинку - пианино, попросил киномеханика: "Можно попробую клавиши?" С ходу подобрал по слуху "Светит месяц". Потрясенный киномеханик позволил ему каждое утро присаживаться к инструменту, а мальчуган за это таскал коробки с кинолентами, помогал "крутить фильму", убирал зал... (Потом, уже после революции и смерти мамы, он станет подрабатывать в кинотеатрах тапером, а еще позже на радио будет музыкально сопровождать "утреннюю гимнастику".) Но самое главное случилось в 1919-м, когда в стылом зале Филармонии сын дворника впервые услышал моцартовский "Реквием". Ну а дальше - Третий музыкальный техникум, Консерватория... И на свет явился новый композитор!
***
СЕЙЧАС, спустя годы, когда я вспоминаю времена "совдепии", снова и снова отчетливо осознаю: да, у нас не было очень многого, но зато были хорошие песни. И пусть (как нынче считают некоторые суровые критики) "советская песня являлась средством оболванивания людей", поскольку "оболванивать легче всего с помощью красивых мелодий", все равно эти мелодии, да еще в сочетании с хорошими стихами, всех нас очень согревали...
И вот незадолго до войны в это великолепное песенное полноводье (Дунаевский, братья Покрасс, Блантер, Милютин, Листов, Хренников, Богословский, Мокроусов, Новиков - перечислять могу еще долго: даже вроде бы совсем "не песенный" Шостакович выдал звонкую "Песню о Встречном"!) вдруг врывается со своей "особинкой" Василий Павлович Соловьев-Седой! Вобрав в себя интонации искрящегося, как брызги шампанского, Исаака Дунаевского и раздольного, "русско-народного" руководителя хора имени Пятницкого Владимира Захарова (помните: "Ой, туманы мои, растуманы", "Загудели, заиграли провода", "И кто его знает, на что намекает"?), он продолжил их традиции воистину блистательно. И люди сии мелодии оценили мигом, особенно когда услышали в исполнении Утесова "Казачью кавалерийскую" и "Служили два друга". Однако по-настоящему его талант засиял в Великую Отечественную...
***
НЕДАВНО, начав вести на страницах "Невского времени" цикл очерков под названием "Песни, опаленные войной", я уже упоминал, что самую-самую первую песню Великой Отечественной сложил именно Соловьев-Седой. Да, 23 июня, когда наши дальние пограничные заставы пылали в огне, поэтесса Людмила Давидович принесла ему стихи "Застава дорогая". Вероятно, стихи были написаны раньше и сейчас "осовременены": "Но злая вражья стая над нами, как туча, взвилась. Застава дорогая за Родину поднялась..." Композитор тут же сочинил мелодию в вальсовом ритме - простую, "баянную", легко запоминавшуюся, изменив название песни на "Играй, мой баян". Примчался в Александринку, где Александр Федорович Борисов (помните, дружок с детства) готовился к спектаклю: "Срочно разучи!" Нашли баяниста, отрепетировали - и уже назавтра, 24-го, ленинградцы услышали из всех репродукторов: "Играй, мой баян, и скажи всем врагам, что жарко им будет в бою..." А вскоре на свет явилось его подлинное чудо - "Вечер на рейде"...
Так вместе с суровым маршем "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!.." к бойцам - одна за другой - стали прилетать и его нежные мелодии, ибо, как считал композитор, "в тяжкую годину солдату надо и погрустить, вспомнив свой дом, помечтать...". И я навсегда запомнил, как мы, малышня, пели тогда в подшефном госпитале не только "Священную войну", но и "Прощай, любимый город..."; как, наверное, по нескольку раз в день доносило до нас радио: "Смелого пуля боится, смелого штык не берет...", "О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?", "Над Родиной грозные тучи"... А потом, уже на излете войны, мы услышали: "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат..."; и про то, как "на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь, парнишка на тальяночке играет про любовь..."; и вот это: "Ничего не говорила, только рядом до речки прошла..." Удивительно, что и самую последнюю песню войны ("Горит свечи огарочек, гремит недальний бой...") сложил вместе с главным своим тогдашним соавтором Алешей Фатьяновым тоже Василий Павлович - вечером
8 мая, в кузове "студебеккера", на дорогах Восточной Пруссии, и назавтра, 9-го, в первый день мира, она прозвучала впервые...
А вскоре после Победы в его сердце счастливо возникло: "Над Россиею небо синее, небо синее над Невой..." Наверное, из всех песен о нашем городе эта - самая нежная...
***
ВСЯКИЙ раз, встречаясь с Василием Павловичем, я старался завести речь про то, как же удивительно он смог украсить жизнь - и мою, и всех моих сверстников. В самом деле: "Потому, потому что мы пилоты..." - это мы пели на школьном вечере; "Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка..." - помню, сбежали с уроков в кино, чтобы посмотреть развеселую "Первую перчатку"; "Простор голубой, волна за кормой..." - перед глазами сразу возникает наш пионерлагерь; "Ой вы, ночи, матросские ночи..." - мой первый школьный вальс... Ну а потом: "Не слышны в саду даже шорохи..." - это, конечно, Москва, Всемирный фестиваль молодежи. А еще - Ван Клиберн. (Василий Павлович мне рассказывал, что "Подмосковные вечера" родились на комаровской даче: Матусовский привез стихи, и мелодия возникла тут же, переделывать потом не пришлось ни одной ноты.) И как не вспомнить другое его чудо: "Песня летит над Невой, засыпает город дорогой..." - снова гимн нашему Питеру, и какой сердечный!
***
МОЙ ДРУГ с университетской поры Володя Певзнер, который в конце 50-х взял литературный псевдоним Константинов и после в соавторстве с Борисом Рацером сочинил много веселых комедий (в том числе две оперетты вместе с Соловьевым-Седым), считал Василия Павловича (наряду с Акимовым и Товстоноговым) очень важным наставником их "творческого дуэта". Вот почему при всякой нашей встрече любимого композитора вспоминал непременно. Восхищался, что этот великий музыкант, эпикуреец, знающий толк и в хороших винах, и в прекрасном поле (хотя свою жену, Татьяну Давыдовну Рябову, обожал), книголюб, страстный рыболов и грибник, азартный бильярдист был к тому же и остроумным словотворцем.
Например, когда однажды они втроем работали в комаровском Доме творчества, появился немолодой лейтенант и стал упрашивать Василия Павловича выступить в воинской части. Прощаясь с гостем, Соловьев-Седой вдруг спросил: "А сколько вам лет?" - "Сорок пять". - "И до сих пор только лейтенант?!" - "Увы. Фамилия у меня для карьеры неподходящая - Пончик". Василий Павлович улыбнулся: "Не падайте духом. Я знаю человека, который с не менее "съестной" фамилией дослужился до маршала". - "Кто?" - удивился лейтенант. - "Гречко".
Как-то, встретив старого своего друга Вано Мурадели, Василий Павлович вздохнул: "А ты, Вано, не композитор". - "Как это не композитор?!" - возмутился Вано Ильич. - "А вот так! Как твоя фамилия? Му-ра-де-ли. Все у тебя мимо нот: вместо "ми" - "му", вместо "ре" - "ра", вместо "до" - "де", вместо "ля" - "ли". Нет, совсем не композитор!" Сам же Василий Павлович иногда шутейно подписывался именно нотными знаками: "Фа-си-ля Си-до" (Василий Седой).
Своего аранжировщика Виктора Кнушевицкого он называл (и не без оснований) "Литр Пуншевицкий". Впрочем, и сам Василий Павлович был в этом деле не промах, поэтому придумал для себя и Кнушевицкого, так сказать, боевой клич: "Вперед, на запах!" Ему же принадлежит и другая соленая морская шутка: "С корабля на баб!"
Повторяю, об этом и многом другом подобном поведал мне Володя. А вот случай, которому сам был свидетелем... Возвращаюсь как-то из Москвы дневным поездом и вижу на столичном перроне Соловьева-Седого: явно подшофе, требует от провожающих, чтобы те немедленно показали ему электровоз. Подвели композитора к электровозу, он тут же вскарабкался в кабину, а выходить отказывается. Пора отправляться, машинист в панике: вызвал начальника поезда и милиционера. Те вдвоем кое-как извлекли из кабины весьма объемистого пассажира с Золотой Звездой на пиджаке и повели к вагону. По дороге разобиженный Василий Павлович отчаянно воскликнул: "Никогда больше не напишу песню про советских железнодорожников!" И затянул на весь перрон: "...Горит моя дорожная звезда, а в Ленинград уходят поезда!"
***
ЗВАНИЯМИ и наградами обделен он не был: Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, народный артист СССР, депутат Верховного Совета... Бразды правления в Ленинградской композиторской организации принял от Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и через годы передал Андрею Павловичу Петрову. А самое главное, оставил нам оперы (правда, не вполне завершенные), балеты, оперетты и 463 песни... Помните послевоенный фильм? На вечерней реке - яхты, над которыми плывет его мелодия: "Сердцу хочется ласковой песни и хорошей, большой любви..." Так вот, большую любовь заслужил он давным-давно, потому что "ласковых песен" надарил нам великое множество...
Василий Павлович иногда шутейно подписывался именно нотными знаками: "Фа-си-ля Си-до"...
Лев СИДОРОВСКИЙ
Василий Соловьев-Седой
ЕГО ОКНА выходили на Фонтанку, и летом, когда створки были распахнуты, прохожие сверху ловили мелодии, которых до этого еще никто не слышал. Впрочем, в летнюю пору такая радость чаще доставалась все-таки комаровским дачникам - тем, что соседствовали с его загородной обителью: на Большом проспекте, под семнадцатым номером. Там, в Комарово, был я у него лишь однажды, а вот в восьмой квартире высоченного дома
№ 131 по Фонтанке - неоднократно. Причем не помню случая, чтобы за почти пятнадцать лет нашего общения этот увенчанный всеми отечественными званиями и наградами прижизненный классик хотя бы когда-нибудь не откликнулся на просьбу журналиста о встрече.
***
БОЛЬШОЙ, улыбчивый, чаще всего в клетчатой ковбойке, с копной непокорных волос, с веселыми глазами за толстыми стеклами очков, он у порога крепко сжимал гостю руку, приглашал в кабинет (от двери - сразу налево), усаживал в кресло, а сам располагался напротив - за массивным письменным столом. Помню, при первой встрече с ходу огорошил вопросом: "Содружество азота с водородом из шести букв?" Слава богу, химию со школы знал я хорошо: "Аммиак". "Подходит, - удовлетворенно молвил Василий Павлович и отложил в сторону "Огонек" с кроссвордом. - Так о чем речь, товарищ журналист?"
Только когда интервью подошло к концу, я внимательно разглядел кабинет: рояль, кипы нот, книги, картины... И старая фотография, на которой - улыбчивый, ослепительно белокурый мальчуган. Смотрю на снимок, потом - на хозяина квартиры: конечно, те же по-детски озорные глаза! И какие же светлые-пресветлые у мальца волосы... Не поэтому ли Василий Павлович добавил к своей фамилии такую приставку?
***
- ПОЭТОМУ, - подтвердил собеседник. - Как-то в начале тридцатых, когда учился в Консерватории, профессор Петр Борисович Рязанов, прослушав мою симфоническую картину "Партизанщина", молвил: "Молодец, Соловьев!" А потом улыбнулся: "Соловьев... Не придумать более неблагозвучной фамилии для композитора. Сколько уже Соловьевых музыкой балуются... Создашь что-нибудь стоящее - им припишут, плохое - при тебе останется. Придется подыскивать псевдоним..."
Псевдоним возник сразу: Седой - так за цвет выгоравших летом на невельском (родина мамы) солнце волос в их большом доходном доме, на Старо-Невском, 139, называли его, сына дворника. А мама, которая прежде была горничной у самой Анастасии Вяльцевой (при расставании знаменитая певица подарила ей граммофон со своими пластинками "Захочу - полюблю", "Ветерочек", "Гай-да тройка"), теперь прибирала "богатые" квартиры. Из соседских мальчишек лучший друг - сын прачки Саша Борисов (будущий народный артист СССР): их даже именовали "двойняшками". Были и другие славные ребята. Ах, какое у них тогда сложилось трио: балалайка, гитара, мандолина! Репетировали на черной лестнице: начинали на пятом этаже и постепенно, под напором жильцов, которым музыка "мешала", спускались до дворницкой... Потом в их доме открылся маленький кинозал "Слон", и Вася, заметив у экрана диковинку - пианино, попросил киномеханика: "Можно попробую клавиши?" С ходу подобрал по слуху "Светит месяц". Потрясенный киномеханик позволил ему каждое утро присаживаться к инструменту, а мальчуган за это таскал коробки с кинолентами, помогал "крутить фильму", убирал зал... (Потом, уже после революции и смерти мамы, он станет подрабатывать в кинотеатрах тапером, а еще позже на радио будет музыкально сопровождать "утреннюю гимнастику".) Но самое главное случилось в 1919-м, когда в стылом зале Филармонии сын дворника впервые услышал моцартовский "Реквием". Ну а дальше - Третий музыкальный техникум, Консерватория... И на свет явился новый композитор!
***
СЕЙЧАС, спустя годы, когда я вспоминаю времена "совдепии", снова и снова отчетливо осознаю: да, у нас не было очень многого, но зато были хорошие песни. И пусть (как нынче считают некоторые суровые критики) "советская песня являлась средством оболванивания людей", поскольку "оболванивать легче всего с помощью красивых мелодий", все равно эти мелодии, да еще в сочетании с хорошими стихами, всех нас очень согревали...
И вот незадолго до войны в это великолепное песенное полноводье (Дунаевский, братья Покрасс, Блантер, Милютин, Листов, Хренников, Богословский, Мокроусов, Новиков - перечислять могу еще долго: даже вроде бы совсем "не песенный" Шостакович выдал звонкую "Песню о Встречном"!) вдруг врывается со своей "особинкой" Василий Павлович Соловьев-Седой! Вобрав в себя интонации искрящегося, как брызги шампанского, Исаака Дунаевского и раздольного, "русско-народного" руководителя хора имени Пятницкого Владимира Захарова (помните: "Ой, туманы мои, растуманы", "Загудели, заиграли провода", "И кто его знает, на что намекает"?), он продолжил их традиции воистину блистательно. И люди сии мелодии оценили мигом, особенно когда услышали в исполнении Утесова "Казачью кавалерийскую" и "Служили два друга". Однако по-настоящему его талант засиял в Великую Отечественную...
***
НЕДАВНО, начав вести на страницах "Невского времени" цикл очерков под названием "Песни, опаленные войной", я уже упоминал, что самую-самую первую песню Великой Отечественной сложил именно Соловьев-Седой. Да, 23 июня, когда наши дальние пограничные заставы пылали в огне, поэтесса Людмила Давидович принесла ему стихи "Застава дорогая". Вероятно, стихи были написаны раньше и сейчас "осовременены": "Но злая вражья стая над нами, как туча, взвилась. Застава дорогая за Родину поднялась..." Композитор тут же сочинил мелодию в вальсовом ритме - простую, "баянную", легко запоминавшуюся, изменив название песни на "Играй, мой баян". Примчался в Александринку, где Александр Федорович Борисов (помните, дружок с детства) готовился к спектаклю: "Срочно разучи!" Нашли баяниста, отрепетировали - и уже назавтра, 24-го, ленинградцы услышали из всех репродукторов: "Играй, мой баян, и скажи всем врагам, что жарко им будет в бою..." А вскоре на свет явилось его подлинное чудо - "Вечер на рейде"...
Так вместе с суровым маршем "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!.." к бойцам - одна за другой - стали прилетать и его нежные мелодии, ибо, как считал композитор, "в тяжкую годину солдату надо и погрустить, вспомнив свой дом, помечтать...". И я навсегда запомнил, как мы, малышня, пели тогда в подшефном госпитале не только "Священную войну", но и "Прощай, любимый город..."; как, наверное, по нескольку раз в день доносило до нас радио: "Смелого пуля боится, смелого штык не берет...", "О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?", "Над Родиной грозные тучи"... А потом, уже на излете войны, мы услышали: "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат..."; и про то, как "на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь, парнишка на тальяночке играет про любовь..."; и вот это: "Ничего не говорила, только рядом до речки прошла..." Удивительно, что и самую последнюю песню войны ("Горит свечи огарочек, гремит недальний бой...") сложил вместе с главным своим тогдашним соавтором Алешей Фатьяновым тоже Василий Павлович - вечером
8 мая, в кузове "студебеккера", на дорогах Восточной Пруссии, и назавтра, 9-го, в первый день мира, она прозвучала впервые...
А вскоре после Победы в его сердце счастливо возникло: "Над Россиею небо синее, небо синее над Невой..." Наверное, из всех песен о нашем городе эта - самая нежная...
***
ВСЯКИЙ раз, встречаясь с Василием Павловичем, я старался завести речь про то, как же удивительно он смог украсить жизнь - и мою, и всех моих сверстников. В самом деле: "Потому, потому что мы пилоты..." - это мы пели на школьном вечере; "Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка..." - помню, сбежали с уроков в кино, чтобы посмотреть развеселую "Первую перчатку"; "Простор голубой, волна за кормой..." - перед глазами сразу возникает наш пионерлагерь; "Ой вы, ночи, матросские ночи..." - мой первый школьный вальс... Ну а потом: "Не слышны в саду даже шорохи..." - это, конечно, Москва, Всемирный фестиваль молодежи. А еще - Ван Клиберн. (Василий Павлович мне рассказывал, что "Подмосковные вечера" родились на комаровской даче: Матусовский привез стихи, и мелодия возникла тут же, переделывать потом не пришлось ни одной ноты.) И как не вспомнить другое его чудо: "Песня летит над Невой, засыпает город дорогой..." - снова гимн нашему Питеру, и какой сердечный!
***
МОЙ ДРУГ с университетской поры Володя Певзнер, который в конце 50-х взял литературный псевдоним Константинов и после в соавторстве с Борисом Рацером сочинил много веселых комедий (в том числе две оперетты вместе с Соловьевым-Седым), считал Василия Павловича (наряду с Акимовым и Товстоноговым) очень важным наставником их "творческого дуэта". Вот почему при всякой нашей встрече любимого композитора вспоминал непременно. Восхищался, что этот великий музыкант, эпикуреец, знающий толк и в хороших винах, и в прекрасном поле (хотя свою жену, Татьяну Давыдовну Рябову, обожал), книголюб, страстный рыболов и грибник, азартный бильярдист был к тому же и остроумным словотворцем.
Например, когда однажды они втроем работали в комаровском Доме творчества, появился немолодой лейтенант и стал упрашивать Василия Павловича выступить в воинской части. Прощаясь с гостем, Соловьев-Седой вдруг спросил: "А сколько вам лет?" - "Сорок пять". - "И до сих пор только лейтенант?!" - "Увы. Фамилия у меня для карьеры неподходящая - Пончик". Василий Павлович улыбнулся: "Не падайте духом. Я знаю человека, который с не менее "съестной" фамилией дослужился до маршала". - "Кто?" - удивился лейтенант. - "Гречко".
Как-то, встретив старого своего друга Вано Мурадели, Василий Павлович вздохнул: "А ты, Вано, не композитор". - "Как это не композитор?!" - возмутился Вано Ильич. - "А вот так! Как твоя фамилия? Му-ра-де-ли. Все у тебя мимо нот: вместо "ми" - "му", вместо "ре" - "ра", вместо "до" - "де", вместо "ля" - "ли". Нет, совсем не композитор!" Сам же Василий Павлович иногда шутейно подписывался именно нотными знаками: "Фа-си-ля Си-до" (Василий Седой).
Своего аранжировщика Виктора Кнушевицкого он называл (и не без оснований) "Литр Пуншевицкий". Впрочем, и сам Василий Павлович был в этом деле не промах, поэтому придумал для себя и Кнушевицкого, так сказать, боевой клич: "Вперед, на запах!" Ему же принадлежит и другая соленая морская шутка: "С корабля на баб!"
Повторяю, об этом и многом другом подобном поведал мне Володя. А вот случай, которому сам был свидетелем... Возвращаюсь как-то из Москвы дневным поездом и вижу на столичном перроне Соловьева-Седого: явно подшофе, требует от провожающих, чтобы те немедленно показали ему электровоз. Подвели композитора к электровозу, он тут же вскарабкался в кабину, а выходить отказывается. Пора отправляться, машинист в панике: вызвал начальника поезда и милиционера. Те вдвоем кое-как извлекли из кабины весьма объемистого пассажира с Золотой Звездой на пиджаке и повели к вагону. По дороге разобиженный Василий Павлович отчаянно воскликнул: "Никогда больше не напишу песню про советских железнодорожников!" И затянул на весь перрон: "...Горит моя дорожная звезда, а в Ленинград уходят поезда!"
***
ЗВАНИЯМИ и наградами обделен он не был: Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, народный артист СССР, депутат Верховного Совета... Бразды правления в Ленинградской композиторской организации принял от Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и через годы передал Андрею Павловичу Петрову. А самое главное, оставил нам оперы (правда, не вполне завершенные), балеты, оперетты и 463 песни... Помните послевоенный фильм? На вечерней реке - яхты, над которыми плывет его мелодия: "Сердцу хочется ласковой песни и хорошей, большой любви..." Так вот, большую любовь заслужил он давным-давно, потому что "ласковых песен" надарил нам великое множество...
Василий Павлович иногда шутейно подписывался именно нотными знаками: "Фа-си-ля Си-до"...
Лев СИДОРОВСКИЙ
