Культура
Дважды забытый
13 июля
В моем детстве радио играло с утра до вечера. «Мы передавали произведения советских композиторов, а теперь послушайте музыку» – и Дунаевского сменял Чайковский.
Хиты тех лет вбивались в голову как гвозди – на всю оставшуюся жизнь: «Ой, ты, рожь, хорошо поешь...», «Землянка наша в три наката...», «...Качает ветер фонари над головой». А еще:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Но всякий раз эту песню диктор объявлял как-то странно: «Песня о встречном», музыка Шостаковича» или просто – «Песня Шостаковича». И было непонятно, то ли эти легкие, ритмичные строки композитор придумал сам, то ли они народные?
Разгадку я нашел, когда уже подростком, в 1966-м, купил только что изданный большой том стихов и поэм Бориса Корнилова. «Песня о встречном» там была напечатана целиком – все 12 строф, а предисловие заканчивалось вполне традиционно: «В 1938 году Борис Корнилов погиб». Это означало: расстрелян НКВД.
Душные души
Он приехал в Ленинград в самом конце 1925 года. Перво-наперво мечтал разыскать Сергея Есенина. От него шарахались как от ненормального: как раз накануне в гостинице «Англетер» Есенин покончил с собой, вот свежие газеты с извещением о трагедии.
Куда еще было податься в этом огромном чужом городе юному пареньку, прикатившему из глуши Нижегородской губернии?
В родном уездном Семенове он несколько раз публиковал свои стихи в губернской молодежной газете. В кармане рядом с комсомольским билетом лежала путевка губкома РКСМ «об откомандировании Бориса Корнилова в Государственный институт журналистики или в какую-нибудь литературную школу».
Как выяснилось, никакого такого института в Питере нет, зато на Невском, дом 1, располагается литературная группа «Смена». А там – сплошь свои ребята, комсомольцы, во главе с Виссарионом Саяновым и Валерием Друзиным. Оба окажутся потом редкостными конформистами. Саянов прославится не столько своими стихами, сколько неизвестно кем сочиненной эпиграммой: «– Встретил я Саянова, трезвого, не пьяного./ – Трезвого, не пьяного?/ Ну, значит, не Саянова». Друзин же войдет в историю литературы своими погромными статьями на ниве сталинской литературной критики, и прежде всего травлей Михаила Зощенко (отчаянный выкрик Зощенко на печально знаменитом собрании ленинградских писателей в июне 1954 года: «Не надо мне вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков!» – сегодня стал уже хрестоматийным).
Но самое главное – во всей группе не было ни одного по-настоящему талантливого поэта. Разве что совсем юная Ольга Берггольц, которая вскоре вышла за Корнилова замуж и как поэт во многом сформировалась именно под его влиянием.
Чужая стая
Корнилов изо всех сил старался быть как все. Писал и про героическую Красную армию («…все молодчики-чики/ начеку./ Всыпали, как ангелу,/ господину Врангелю,/ выдали полпорции/ Колчаку»), и про то, «как Московско-Нарвская застава /шла в распоряженье Октября»... Старался шагать в ногу с назначенными самому себе товарищами, даже темы выбирал те же: к примеру, у ближайшего друга Александра Прокофьева – «Две песни о Громобое», а у него – «Сказание о герое Гражданской войны товарище Громобое» и следом «Сказание о сыне товарища Громобоя».
Но тем не менее советская критика Корнилова не миловала. Его ругали за то, что находится под влиянием Блока, Гумилева, Пастернака, Клюева и прочих «чуждых» поэтов, обвиняли в лиризме, распинали за кулацкие мотивы и вовсю клеймили за «стихийность», «идейные шатания», «мировоззренческую отсталость», «меланхолию», «есенинщину»… Потому что понимали: Борис Корнилов слишком талантлив, чтобы бегать в их стае:
…от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
…и, качаясь, идут валы
от Баку до Махач-Калы.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле –
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай.
Бродяга, – мой конь вороной!
Все люди – как люди, поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Все это и многое другое нисколько не вязалось ни с требованиями постановления ЦК ВКП(б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы», ни с ежедневными установками «Правды» и никак не укладывалось в прокрустово ложе соцреализма.
Осколки легенды
Два десятилетия, вплоть до 1957-го, имя Корнилова было вычеркнуто из советских литературных святцев. Все книги, посвященные поэту, вышли уже потом. Каждая – с подробным разбором стихотворений и трех лучших поэм: «Соль», «Триполье» и «Моя Африка», а также с обильным цитированием и ссылками авторов друг на друга. Но во всех этих книгах, как, впрочем, и в немногочисленных газетных статьях той поры, подробности жизни поэта приходится выискивать по крупицам. Потому что тех, кто способен был вспоминать, расстреляли еще в тридцатых, а большинство уцелевших Господь не отметил творческим даром.
В результате легенд о Корнилове больше, чем реальных фактов. Одну из них – о гибели поэта – рассказал мне когда-то старый питерский литератор, бывший секретарь литературного объединения «Кузница» Юрий Германович Марк.
…Борис Корнилов не раз просил Алексея Толстого представить его прославленной балерине В. Да и она была не прочь познакомиться с одним из лучших поэтов страны. Наконец однажды в разгар большого званого вечера в Доме писателя на Шпалерной советский граф подвел Корнилова к балерине:
– Ну вот тебе предмет твоего обожания! – Потом наклонился и прошептал поэту на ухо: – Но смотри, не пей лишку, не то и сам опозоришься, и меня оконфузишь на весь свет.
Предупреждение не лишнее, поскольку всем было известно, что Корнилов пьет и удержу при этом не знает.
И вот эта парочка уединилась в отдельном кабинете. С четверть часа все было тихо. Но потом вдруг шторы кабинета распахнулись, и балерина выскочила оттуда с дикими воплями, тщетно пытаясь удержать на себе обрывки собственного платья. А за ней – Корнилов, уже изрядно подшофе.
– Вышвырнуть отсюда этого сопляка! – закричал разгневанный Толстой.
И ресторанный вышибала выкинул дебошира на улицу. Корнилов был вне себя от обиды: его, первого поэта России, спустили с лестницы, да откуда – из писательского дома!
На беду, как раз в то время рядом мостили тротуар. Не долго думая, Корнилов схватил булыжник и запустил им в окно. Именно в тот момент по коридору проходил мимо этого окна официант с блюдом фруктов. Камень угодил официанту прямо в голову: пролилась кровь, человек упал, блюдо разбилось… Тут уж, конечно, вызвали милицию, и Корнилова забрали в участок, чтоб окончательно привести в чувство.
Наутро Толстой отправил балерине В. роскошную корзину цветов, а вслед затем позвонил в милицию:
– Ну, как он там?
– Бузит, товарищ Толстой! – доложил дежурный.
– Всыпьте ему так, чтоб небо показалось с овчинку!
Всыпали, надо думать, на совесть, потому что пожелание депутата Верховного Совета СССР, да к тому же одного из любимых писателей верховного вождя – приказ. Но и Корнилова надо было знать: молодой, здоровый, он к тому же отличался непомерными амбициями. В общем, нашла коса на камень. А год был 1937-й.
…В последнее время Бориса Корнилова снова основательно забыли. Забыли до обидного незаслуженно: по масштабу своего дарования, по уровню того, что успел он написать всего за десять лет, Корнилов, несомненно, входит даже в самую краткую антологию отечественной поэзии ХХ века. Просто так уж сложилось, что не было у него ни высоко талантливых друзей, ни учеников, ни Елены Сергеевны или Надежды Яковлевны – никого, кто бы сохранил для потомков образ поэта. Но разве есть в том его вина?
Сергей Ачильдиев
Хиты тех лет вбивались в голову как гвозди – на всю оставшуюся жизнь: «Ой, ты, рожь, хорошо поешь...», «Землянка наша в три наката...», «...Качает ветер фонари над головой». А еще:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Но всякий раз эту песню диктор объявлял как-то странно: «Песня о встречном», музыка Шостаковича» или просто – «Песня Шостаковича». И было непонятно, то ли эти легкие, ритмичные строки композитор придумал сам, то ли они народные?
Разгадку я нашел, когда уже подростком, в 1966-м, купил только что изданный большой том стихов и поэм Бориса Корнилова. «Песня о встречном» там была напечатана целиком – все 12 строф, а предисловие заканчивалось вполне традиционно: «В 1938 году Борис Корнилов погиб». Это означало: расстрелян НКВД.
Душные души
Он приехал в Ленинград в самом конце 1925 года. Перво-наперво мечтал разыскать Сергея Есенина. От него шарахались как от ненормального: как раз накануне в гостинице «Англетер» Есенин покончил с собой, вот свежие газеты с извещением о трагедии.
Куда еще было податься в этом огромном чужом городе юному пареньку, прикатившему из глуши Нижегородской губернии?
В родном уездном Семенове он несколько раз публиковал свои стихи в губернской молодежной газете. В кармане рядом с комсомольским билетом лежала путевка губкома РКСМ «об откомандировании Бориса Корнилова в Государственный институт журналистики или в какую-нибудь литературную школу».
Как выяснилось, никакого такого института в Питере нет, зато на Невском, дом 1, располагается литературная группа «Смена». А там – сплошь свои ребята, комсомольцы, во главе с Виссарионом Саяновым и Валерием Друзиным. Оба окажутся потом редкостными конформистами. Саянов прославится не столько своими стихами, сколько неизвестно кем сочиненной эпиграммой: «– Встретил я Саянова, трезвого, не пьяного./ – Трезвого, не пьяного?/ Ну, значит, не Саянова». Друзин же войдет в историю литературы своими погромными статьями на ниве сталинской литературной критики, и прежде всего травлей Михаила Зощенко (отчаянный выкрик Зощенко на печально знаменитом собрании ленинградских писателей в июне 1954 года: «Не надо мне вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков!» – сегодня стал уже хрестоматийным).
Но самое главное – во всей группе не было ни одного по-настоящему талантливого поэта. Разве что совсем юная Ольга Берггольц, которая вскоре вышла за Корнилова замуж и как поэт во многом сформировалась именно под его влиянием.
Чужая стая
Корнилов изо всех сил старался быть как все. Писал и про героическую Красную армию («…все молодчики-чики/ начеку./ Всыпали, как ангелу,/ господину Врангелю,/ выдали полпорции/ Колчаку»), и про то, «как Московско-Нарвская застава /шла в распоряженье Октября»... Старался шагать в ногу с назначенными самому себе товарищами, даже темы выбирал те же: к примеру, у ближайшего друга Александра Прокофьева – «Две песни о Громобое», а у него – «Сказание о герое Гражданской войны товарище Громобое» и следом «Сказание о сыне товарища Громобоя».
Но тем не менее советская критика Корнилова не миловала. Его ругали за то, что находится под влиянием Блока, Гумилева, Пастернака, Клюева и прочих «чуждых» поэтов, обвиняли в лиризме, распинали за кулацкие мотивы и вовсю клеймили за «стихийность», «идейные шатания», «мировоззренческую отсталость», «меланхолию», «есенинщину»… Потому что понимали: Борис Корнилов слишком талантлив, чтобы бегать в их стае:
…от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
…и, качаясь, идут валы
от Баку до Махач-Калы.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле –
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай.
Бродяга, – мой конь вороной!
Все люди – как люди, поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Все это и многое другое нисколько не вязалось ни с требованиями постановления ЦК ВКП(б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы», ни с ежедневными установками «Правды» и никак не укладывалось в прокрустово ложе соцреализма.
Осколки легенды
Два десятилетия, вплоть до 1957-го, имя Корнилова было вычеркнуто из советских литературных святцев. Все книги, посвященные поэту, вышли уже потом. Каждая – с подробным разбором стихотворений и трех лучших поэм: «Соль», «Триполье» и «Моя Африка», а также с обильным цитированием и ссылками авторов друг на друга. Но во всех этих книгах, как, впрочем, и в немногочисленных газетных статьях той поры, подробности жизни поэта приходится выискивать по крупицам. Потому что тех, кто способен был вспоминать, расстреляли еще в тридцатых, а большинство уцелевших Господь не отметил творческим даром.
В результате легенд о Корнилове больше, чем реальных фактов. Одну из них – о гибели поэта – рассказал мне когда-то старый питерский литератор, бывший секретарь литературного объединения «Кузница» Юрий Германович Марк.
…Борис Корнилов не раз просил Алексея Толстого представить его прославленной балерине В. Да и она была не прочь познакомиться с одним из лучших поэтов страны. Наконец однажды в разгар большого званого вечера в Доме писателя на Шпалерной советский граф подвел Корнилова к балерине:
– Ну вот тебе предмет твоего обожания! – Потом наклонился и прошептал поэту на ухо: – Но смотри, не пей лишку, не то и сам опозоришься, и меня оконфузишь на весь свет.
Предупреждение не лишнее, поскольку всем было известно, что Корнилов пьет и удержу при этом не знает.
И вот эта парочка уединилась в отдельном кабинете. С четверть часа все было тихо. Но потом вдруг шторы кабинета распахнулись, и балерина выскочила оттуда с дикими воплями, тщетно пытаясь удержать на себе обрывки собственного платья. А за ней – Корнилов, уже изрядно подшофе.
– Вышвырнуть отсюда этого сопляка! – закричал разгневанный Толстой.
И ресторанный вышибала выкинул дебошира на улицу. Корнилов был вне себя от обиды: его, первого поэта России, спустили с лестницы, да откуда – из писательского дома!
На беду, как раз в то время рядом мостили тротуар. Не долго думая, Корнилов схватил булыжник и запустил им в окно. Именно в тот момент по коридору проходил мимо этого окна официант с блюдом фруктов. Камень угодил официанту прямо в голову: пролилась кровь, человек упал, блюдо разбилось… Тут уж, конечно, вызвали милицию, и Корнилова забрали в участок, чтоб окончательно привести в чувство.
Наутро Толстой отправил балерине В. роскошную корзину цветов, а вслед затем позвонил в милицию:
– Ну, как он там?
– Бузит, товарищ Толстой! – доложил дежурный.
– Всыпьте ему так, чтоб небо показалось с овчинку!
Всыпали, надо думать, на совесть, потому что пожелание депутата Верховного Совета СССР, да к тому же одного из любимых писателей верховного вождя – приказ. Но и Корнилова надо было знать: молодой, здоровый, он к тому же отличался непомерными амбициями. В общем, нашла коса на камень. А год был 1937-й.
…В последнее время Бориса Корнилова снова основательно забыли. Забыли до обидного незаслуженно: по масштабу своего дарования, по уровню того, что успел он написать всего за десять лет, Корнилов, несомненно, входит даже в самую краткую антологию отечественной поэзии ХХ века. Просто так уж сложилось, что не было у него ни высоко талантливых друзей, ни учеников, ни Елены Сергеевны или Надежды Яковлевны – никого, кто бы сохранил для потомков образ поэта. Но разве есть в том его вина?
Сергей Ачильдиев
