Культура
Анастасия Вертинская: «После «Алых парусов» наступил ад»
17 июля
Она до сих пор остается загадкой для зрителей. И это несмотря на то, что ее роли в кино знают и любят все. Однако в жизни Анастасия Вертинская остается закрытым человеком и тщательно оберегает свой внутренний мир от посторонних. Редко появляется в публичных местах, не дает интервью. Ну или почти не дает…
– Анастасия Александровна, почему вы ведете такой, я бы сказал, затворнический образ жизни?
– Меня в этом часто упрекают, но это не моя вина. Поверьте, описать словами, что происходило вокруг меня, когда вышли первые мои фильмы – «Алые паруса» и «Человек-амфибия», – невозможно. Это был ад в чистом виде! Представьте себе: до этого вы жили спокойной мирной жизнью в тихой интеллигентной семье, и вдруг в один прекрасный день вам звонят в дверь, орут, хихикают, истерят. Люди не дают тебе жить. Ведь они не просто стояли в подъезде – они хотели видеть, общаться, трогать, просить автографы, визжать. Некоторым, например, казалось, что им не хватает воды, как Ихтиандру, и на моих глазах они бледнели и падали в обморок. Невозможно было ездить в поездах. Все хотят с тобой поговорить, выпить. А я не хочу ни с кем выпивать и разговаривать не хочу! Я хочу просто лечь спать. Это пытка страшная, потому что ты никем и ничем не защищена. Поэтому до сих пор, когда я вхожу в помещение, где много людей, на меня нападает столбняк.
– Но ведь ваша профессия обязывает к некой публичности. Зачем же вы ее тогда выбирали?
– Случайно. Просто режиссер Птушко искал тогда девушку на главную роль в «Алых парусах». Он позвонил моей маме и попросил привести кого-нибудь из дочек на пробы. Мама очень долго думала, ведь папа в свое время был против нашего с Марианной актерского будущего. Но Птушко маму уговорил, и я оказалась на пробах. Больше, конечно, ради интереса. Когда режиссер увидел меня, он совсем не обрадовался. Это потом на мои коротко стриженные волосы гример натянул парик с длинными белыми волосами, а костюмер надел платье вместо моего тренировочного костюма. И тогда, видимо, я стала похожа на то, что было нужно. Однако в фильме мою героиню озвучивала актриса Нина Гуляева. Вроде на экране Настя Вертинская, а голос чужой.
– Кстати, по поводу вашей внешности: читал, будто бы вы когда-то специально уродовали себя, чтобы выглядеть не такой красивой?!
– Это было, когда я работала в театре «Современник». А что мне оставалось делать? Ведь в то время «Современник» был театром социальным, и там нужна была героиня социальная, а не лирическая. Вот и приходилось мне в спектакле «Провинциальные анекдоты», где я играла какую-то девчонку, вставлять вату в нос, делать себе жуткие веснушки, глаза выпячивать, стричься под горшок. А в «Двенадцатой ночи» сама себе выбеливала брови и ресницы. Я пыталась себя поменять. «Современник» я всегда называю «мои университеты». Думаю, эти издевательства надо мной в театре, где я проработала 12 лет, меня закалили.
– Зато в кино внешность лирической героини вам пригодилась…
– Я очень долго переживала, что режиссеры зачастую выбирали меня на роль только из-за внешности. Пожалуй, Козинцев был первым режиссером, который увидел во мне прежде всего актрису, а не просто симпатичненькую девочку, и пригласил меня сыграть Офелию в «Гамлете». И это уже была другая съемка – не «Алые паруса» с руганью и криками, не «Человек-амфибия» с беспечностью. Я как будто попала в творческую лабораторию. Вот тогда-то и решила, что нужно поступать в театральное училище.
– Однажды вы признались, что никогда не были счастливы в браке. Как думаете, почему?
– Знаете, один мужчина, который за мной ухаживал, сказал: «Мне в тебе не хватает стервозности!» Тогда я его спросила: «Что, по-твоему, значит «роковая женщина»? Он мне начал описывать какую-то брюнетку с черной бровью, со жгучим взором. А для меня роковая женщина – это Манон Леско, которая идет вперед, а вокруг падают ее жертвы. Она уходит от мужчин, у нее дорога своя. Может, это качество и не давало мне возможности быть счастливой в браке. Не потому, что я была какой-то не такой, но я всегда была в дороге.
Когда жили с Никитой Михалковым, я была совершенно одержима своей профессией, готова перенести все невзгоды. Два года ходила в массовках в «Современнике», и меня это не смущало. И наверное, такая жена – фанатичка – Никите была не нужна. Два таких сильных человека не могут жить вместе. Хотя мы и очень сильно любили друг друга. А про первый мой брак я и вспоминать не хочу, и слышать об этом человеке (Александр Градский. – Прим. ред.) тоже не желаю. Идеальный брак, как у Маниловых, – это некий мещанский сговор. «Милый, давай никому не скажем, что мы купили то-то».
– Анастасия Александровна, а почему ваш сын носит фамилию Михалковых, а не Вертинских?
– Ну, он же рожден от Никиты, поэтому он и Михалков.
– Да, но вам не обидно, что в вашей семье среди представителей сильного пола нет никого с фамилией вашего отца?
– Знаете, фамилия останется в вечности не потому, что все твои родственники будут, например, Толстыми. Фамилия моего папы никуда уже не денется, она останется и так в истории, как бриллиант в короне русского искусства. Спасибо за это отцу! Это счастье, что такой человек был. Маленькой я долго не могла понять, почему папа не пишет и не поет такие «прекрасные» песни, как «Взвейтесь кострами, синие ночи». Он пел про клоунов, про балерин, про кинозвезд… Но этот экзотический мир притягивал людей. «В бананово-лимонном Сингапуре»... Да, многие не знали тогда, что такое бананы, но всем нравилось… А я, например, всегда думала, что «Снегопур» – так оно мне слышалось – это что-то сродни смеси снега и хачапури…
– В последнее время много артистов исполняют песни Александра Николаевича, вас это не расстраивает?
– Я приветствую это. Не скажу, что кем-то дико восхищена, но мне нравится, когда поют отца. Ведь его песни через все стили проходят. Вертинского поет и Кобзон, и Камбурова, и Гребенщиков, и Погудин. А вот спектакли о нем я не смотрю. Ничего не могу с собой поделать. Видеть, как кто-то играет Вертинского, не могу. У меня ведь получается сложное положение: я должна досидеть до конца и что-то потом сказать человеку. А что сказать? «Извините, но вы не Вертинский!» Если бы меня на сцене пародировали, я бы восприняла это проще, чем когда это делают о моем отце. Многие думают, что руки заломил – и ты уже Вертинский. Но папа не пел с балетом «Тодес» – он показывал свои маленькие новеллы.
– Вы никогда не пели песни отца. Почему? Мне кажется, вы-то имеете на это право…
– В этом месте природа на мне отдохнула, я не пою, к сожалению, ни песни отца, ни какие-либо другие песни. И в фильмах за меня это делают другие люди…
– А почему вы в свое время отказались сниматься в передаче Оксаны Пушкиной «Женский взгляд»?
– Я не хочу плохо говорить об этой программе и лично против Оксаны ничего не имею. Но участвовать в эксгибиционизме не хочу. Не люблю публичных обнажений, я избегаю этого. И мне кажется, что не нужно это делать никому. Тем самым ты не приближаешь себя к зрителям, а ты делаешь какой-то шаг, который в результате никому не нужен. Например, я очень люблю актрису Николь Кидман, но мне не хочется видеть, как она давит сок у себя на кухне. Мне хватит любоваться ею в кино. Этот мемуарный эксгибиционизм, когда люди открываются: «А теперь я расскажу, с кем я жила…», – бессмысленный.
– То есть мемуаров мы от вас не дождемся?
– Если я и буду писать мемуары, то вовсе не об этом. В жизни было очень много другого интересного, много интересных людей. А вообще, я считаю, что мемуары часто предназначены для узкого круга, а не для всех.
– Отчего в последнее время мы вас не видим в кино, на телеэкранах?
– А вы хотите, чтоб я играла озабоченных мамаш великовозрастных детей? Нет? Вот и я не хочу. Мне не предлагают той роли, которую мне захотелось бы сыграть. В театре еще сложнее. Я бы сыграла снова, но пока не могу найти пьесу. Я не хочу больше выходить в гламурных одеждах, например, в образе Раневской и рыдать, что продан вишневый сад. Эта страница перевернута. Мне хотелось бы, чтобы была роль, где сочеталось бы сразу несколько жанров. Как это было в «Безымянной звезде», когда есть и юмор в образе, и человечность большая. Живые образы всегда сложные, но интересные. Поэтому сегодня я занимаюсь делами отца и своего благотворительного фонда. А работы в кино и театре для меня пока нет.
Беседовал Алексей Сироткин
– Анастасия Александровна, почему вы ведете такой, я бы сказал, затворнический образ жизни?
– Меня в этом часто упрекают, но это не моя вина. Поверьте, описать словами, что происходило вокруг меня, когда вышли первые мои фильмы – «Алые паруса» и «Человек-амфибия», – невозможно. Это был ад в чистом виде! Представьте себе: до этого вы жили спокойной мирной жизнью в тихой интеллигентной семье, и вдруг в один прекрасный день вам звонят в дверь, орут, хихикают, истерят. Люди не дают тебе жить. Ведь они не просто стояли в подъезде – они хотели видеть, общаться, трогать, просить автографы, визжать. Некоторым, например, казалось, что им не хватает воды, как Ихтиандру, и на моих глазах они бледнели и падали в обморок. Невозможно было ездить в поездах. Все хотят с тобой поговорить, выпить. А я не хочу ни с кем выпивать и разговаривать не хочу! Я хочу просто лечь спать. Это пытка страшная, потому что ты никем и ничем не защищена. Поэтому до сих пор, когда я вхожу в помещение, где много людей, на меня нападает столбняк.
– Но ведь ваша профессия обязывает к некой публичности. Зачем же вы ее тогда выбирали?
– Случайно. Просто режиссер Птушко искал тогда девушку на главную роль в «Алых парусах». Он позвонил моей маме и попросил привести кого-нибудь из дочек на пробы. Мама очень долго думала, ведь папа в свое время был против нашего с Марианной актерского будущего. Но Птушко маму уговорил, и я оказалась на пробах. Больше, конечно, ради интереса. Когда режиссер увидел меня, он совсем не обрадовался. Это потом на мои коротко стриженные волосы гример натянул парик с длинными белыми волосами, а костюмер надел платье вместо моего тренировочного костюма. И тогда, видимо, я стала похожа на то, что было нужно. Однако в фильме мою героиню озвучивала актриса Нина Гуляева. Вроде на экране Настя Вертинская, а голос чужой.
– Кстати, по поводу вашей внешности: читал, будто бы вы когда-то специально уродовали себя, чтобы выглядеть не такой красивой?!
– Это было, когда я работала в театре «Современник». А что мне оставалось делать? Ведь в то время «Современник» был театром социальным, и там нужна была героиня социальная, а не лирическая. Вот и приходилось мне в спектакле «Провинциальные анекдоты», где я играла какую-то девчонку, вставлять вату в нос, делать себе жуткие веснушки, глаза выпячивать, стричься под горшок. А в «Двенадцатой ночи» сама себе выбеливала брови и ресницы. Я пыталась себя поменять. «Современник» я всегда называю «мои университеты». Думаю, эти издевательства надо мной в театре, где я проработала 12 лет, меня закалили.
– Зато в кино внешность лирической героини вам пригодилась…
– Я очень долго переживала, что режиссеры зачастую выбирали меня на роль только из-за внешности. Пожалуй, Козинцев был первым режиссером, который увидел во мне прежде всего актрису, а не просто симпатичненькую девочку, и пригласил меня сыграть Офелию в «Гамлете». И это уже была другая съемка – не «Алые паруса» с руганью и криками, не «Человек-амфибия» с беспечностью. Я как будто попала в творческую лабораторию. Вот тогда-то и решила, что нужно поступать в театральное училище.
– Однажды вы признались, что никогда не были счастливы в браке. Как думаете, почему?
– Знаете, один мужчина, который за мной ухаживал, сказал: «Мне в тебе не хватает стервозности!» Тогда я его спросила: «Что, по-твоему, значит «роковая женщина»? Он мне начал описывать какую-то брюнетку с черной бровью, со жгучим взором. А для меня роковая женщина – это Манон Леско, которая идет вперед, а вокруг падают ее жертвы. Она уходит от мужчин, у нее дорога своя. Может, это качество и не давало мне возможности быть счастливой в браке. Не потому, что я была какой-то не такой, но я всегда была в дороге.
Когда жили с Никитой Михалковым, я была совершенно одержима своей профессией, готова перенести все невзгоды. Два года ходила в массовках в «Современнике», и меня это не смущало. И наверное, такая жена – фанатичка – Никите была не нужна. Два таких сильных человека не могут жить вместе. Хотя мы и очень сильно любили друг друга. А про первый мой брак я и вспоминать не хочу, и слышать об этом человеке (Александр Градский. – Прим. ред.) тоже не желаю. Идеальный брак, как у Маниловых, – это некий мещанский сговор. «Милый, давай никому не скажем, что мы купили то-то».
– Анастасия Александровна, а почему ваш сын носит фамилию Михалковых, а не Вертинских?
– Ну, он же рожден от Никиты, поэтому он и Михалков.
– Да, но вам не обидно, что в вашей семье среди представителей сильного пола нет никого с фамилией вашего отца?
– Знаете, фамилия останется в вечности не потому, что все твои родственники будут, например, Толстыми. Фамилия моего папы никуда уже не денется, она останется и так в истории, как бриллиант в короне русского искусства. Спасибо за это отцу! Это счастье, что такой человек был. Маленькой я долго не могла понять, почему папа не пишет и не поет такие «прекрасные» песни, как «Взвейтесь кострами, синие ночи». Он пел про клоунов, про балерин, про кинозвезд… Но этот экзотический мир притягивал людей. «В бананово-лимонном Сингапуре»... Да, многие не знали тогда, что такое бананы, но всем нравилось… А я, например, всегда думала, что «Снегопур» – так оно мне слышалось – это что-то сродни смеси снега и хачапури…
– В последнее время много артистов исполняют песни Александра Николаевича, вас это не расстраивает?
– Я приветствую это. Не скажу, что кем-то дико восхищена, но мне нравится, когда поют отца. Ведь его песни через все стили проходят. Вертинского поет и Кобзон, и Камбурова, и Гребенщиков, и Погудин. А вот спектакли о нем я не смотрю. Ничего не могу с собой поделать. Видеть, как кто-то играет Вертинского, не могу. У меня ведь получается сложное положение: я должна досидеть до конца и что-то потом сказать человеку. А что сказать? «Извините, но вы не Вертинский!» Если бы меня на сцене пародировали, я бы восприняла это проще, чем когда это делают о моем отце. Многие думают, что руки заломил – и ты уже Вертинский. Но папа не пел с балетом «Тодес» – он показывал свои маленькие новеллы.
– Вы никогда не пели песни отца. Почему? Мне кажется, вы-то имеете на это право…
– В этом месте природа на мне отдохнула, я не пою, к сожалению, ни песни отца, ни какие-либо другие песни. И в фильмах за меня это делают другие люди…
– А почему вы в свое время отказались сниматься в передаче Оксаны Пушкиной «Женский взгляд»?
– Я не хочу плохо говорить об этой программе и лично против Оксаны ничего не имею. Но участвовать в эксгибиционизме не хочу. Не люблю публичных обнажений, я избегаю этого. И мне кажется, что не нужно это делать никому. Тем самым ты не приближаешь себя к зрителям, а ты делаешь какой-то шаг, который в результате никому не нужен. Например, я очень люблю актрису Николь Кидман, но мне не хочется видеть, как она давит сок у себя на кухне. Мне хватит любоваться ею в кино. Этот мемуарный эксгибиционизм, когда люди открываются: «А теперь я расскажу, с кем я жила…», – бессмысленный.
– То есть мемуаров мы от вас не дождемся?
– Если я и буду писать мемуары, то вовсе не об этом. В жизни было очень много другого интересного, много интересных людей. А вообще, я считаю, что мемуары часто предназначены для узкого круга, а не для всех.
– Отчего в последнее время мы вас не видим в кино, на телеэкранах?
– А вы хотите, чтоб я играла озабоченных мамаш великовозрастных детей? Нет? Вот и я не хочу. Мне не предлагают той роли, которую мне захотелось бы сыграть. В театре еще сложнее. Я бы сыграла снова, но пока не могу найти пьесу. Я не хочу больше выходить в гламурных одеждах, например, в образе Раневской и рыдать, что продан вишневый сад. Эта страница перевернута. Мне хотелось бы, чтобы была роль, где сочеталось бы сразу несколько жанров. Как это было в «Безымянной звезде», когда есть и юмор в образе, и человечность большая. Живые образы всегда сложные, но интересные. Поэтому сегодня я занимаюсь делами отца и своего благотворительного фонда. А работы в кино и театре для меня пока нет.
Беседовал Алексей Сироткин
