Культура
«Замысел должен быть гениальным...»
17 августа
НАД ЕГО МОГИЛОЙ – гранитная глыба. Слов на камне совсем немного: «Драматург Александр Вампилов». И факсимильная роспись. И даты: 1937–1972...
Отсюда, с высокого холма, где раскинуло свои печальные владения Радищевское кладбище, хорошо просматривается старое иркутское предместье. Может, именно на этих улочках повстречал он когда-то Сарафанова, Бусыгина, других персонажей «Старшего сына», ведь поначалу пьеса так и называлась – «Предместье»...
Впервые пьесу поставили здесь, на ангарских берегах, и тогда же, в семидесятом, посчастливилось мне увидеть этот спектакль. Прилетел той весной в Иркутск по заданию одного журнала: требовался проблемный очерк, подсказанный судьбами выпускников местного университета. И вот когда стал искать героев будущего очерка, среди прочих имен впервые услышал: Валентин Распутин, Александр Вампилов. Ни тот, ни другой на невских берегах известны еще не были, хотя Распутин уже выпустил
«Деньги для Марии», а Вампилову оставалось лишь завершить последнюю свою пьесу – «Прошлым летом в Чулимске». В тот же вечер в местной «драме» смотрел «Старшего сына», а назавтра лично познакомился с Валей и Саней.
***
ОН ТАК и представился, протянув руку: «Саня» (впрочем, Саней звали его чаще всего) – коренастый, смуглый, с чуть раскосыми глазами, с буйной копной смолистых волос... Мы сидели в старом доме на улице Пятой армии, где, как и прежде, собирались иркутские литераторы, друзья рассказывали о житье-бытье, а я торопливо записывал, стараясь как можно точнее передать их колоритную речь, их какие-то порой очень не-
ожиданные, но от этого удивительно свежие, зримые слова и обороты...
Старый корреспондентский блокнот и сегодня словно хранит негромкий Санин голос: «Драматургия – наиболее совершенная форма выражения действительности. Краски плюс слово плюс ожившая скульптура. Старик Лессинг был того же мнения... А с точки зрения требования к автору – это самое беспощадное искусство: все на виду, никого не обманешь...» На другой странице блокнота: «Разделяю гоголевский взгляд на театр, драматургию, жизнь. Удивительно, что на Западе Гоголь не имеет такого успеха, как Толстой и Достоевский. Запад его еще не понял...» А еще такое признание: «Когда сочиняю, стараюсь не только что-то высказать другим, но и в чем-то разобраться с самим собой. Если мне все ясно, если сам не взволнован, то и зритель волноваться не будет. В каждой пьесе прежде всего ищу ответы на собственные вопросы...»
Закончив весьма пространное интервью, я вывел обоих на улицу, под тополя, где Валя и Саня терпеливо ждали, пока отщелкаю всю пленку. Потом, в редакции журнала, именно эта глава, увы, вылетела из очерка (не хватило места), и именно эти фотокадры, по совсем уже фатальному стечению обстоятельств, пропали там же неизвестно куда... Впрочем, по поводу моих буйных переживаний коллеги недоумевали: «Ну подумаешь, еще один молодой прозаик, еще очередной молодой драматург... Что за событие?»
Спустя год оба эти имени были известны повсеместно.
Спустя два – Вампилова не стало...
***
А ПОТОМ я встретился с его мамой. За окном (дом – почти у самой воды) студено синела столь любимая им Ангара, а здесь, в Саниной комнате, все остро напоминало о хозяине, навсегда покинувшем свою обитель: его письменный стол, его лампа под зеленым абажуром, его книжный шкаф, его кровать... Бережно придерживая на ладони кусочек сердолика («Санин камень»), Анастасия Прокопьевна тихо-тихо рассказывала гостю, как совсем молодой осталась с четырьмя детьми на руках без мужа, потом в шестнадцать от порока сердца умер Володя, и вот Саня... Младшего сына они с Валентином Никитичем назвали в честь Пушкина: Саня родился как раз в тот год, когда страна отмечала печальный юбилей поэта. Тогда же вышло полное собрание сочинений Александра Сергеевича, и отец на радостях приобрел эти светло-коричневые томики – «для Сани». Пройдет время – и станут они для сына самыми необходимыми. Вот они, за стеклом, эти пушкинские тома. Рядом – Лермонтов, Есенин, Рубцов...
Еще вспоминала мама сибирское село Кутулик. Их дом, впрочем, скорее – барак, стоял против школы и назывался «учительским», потому что квартировали здесь исключительно учителя – вот и Анастасия Прокопьевна работала завучем, преподавала математику. Оказывается, всем школьным предметам будущий драматург предпочитал вовсе не литературу, а мамину геометрию, особенно – стереометрию, потому что – «тут фантазия требуется...» А от бабушки, Александры Африкановны, узнал внук великое множество разных сказок и таких же старинных песен. Освоив мандолину и гитару, организовал в школе оркестр народных инструментов. Позже играл на домре, на пианино – слух у него был отменный. И не забыть маме, как частенько он пел ей: «Гори, гори, моя звезда...»
Он и в драмкружке себя попробовал, и рисовал здорово, особенно получались шаржи и карикатуры. (Эта страсть осталась за ним и во взрослые годы. Например, самочинно стал в иркутском Доме писателя выпускать сатирическую стенгазету с необычным для того времени названием: «Грубиян». Весь год – «Грубиян», а к 8 марта – «Грубияночка».) До изнеможения на горбатом пустыре гонял рваный футбольный мяч. Устраивал лодочные походы по речке Белой. Таскал окрестную малышню в лес – за голубикой, груздями, маслятами...
***
ЕЩЕ вспоминала мама, как на областной творческой конференции обсуждались рассказы студента филфака Иркутского университета Вампилова: все выступающие тогда подчеркивали, что молодой писатель не без способностей, что, пожалуй, испытывает влияние раннего Чехова. Эти рассказы составили маленькую книжку: «Стечение обстоятельств», где автором на обложке значи-
лось: «А. Санин». Рассказ, давший название книжке, начинался так: «Случай, пустяк, стечение обстоятельств иногда становятся самыми драматическими моментами в жизни человека...» Что ж, как заметил один его друг: «Эту мысль Саня в той или иной мере разовьет в своих пьесах и в полной мере подтвердит своей гибелью...»
***
МАМА показывала мне фотографии: вот Саня «на картошке» (три приятеля-студента, взобравшись на колхозных кляч, уморительно изображают васнецовских «богатырей»); вот он с помощью шеста лихо управляет плотом; а вот – на поле иркутского стадиона в матче молодых газетчиков с теле- и радиоколлегами... Для «молодежки» писал днем, для себя – по ночам. Как-то утром после такого бдения огорошил Анастасию Прокопьевну:
– Я, мама, из газеты ухожу. Газета – дело суетное, а я хочу пьесы писать...
– Что ты, Саня? Это же, наверное, ужасно трудно...
– Попробую...
Спустя время, когда его пьесы наконец пойдут по театрам, однажды ее подкусит:
– Вот видишь, а ведь ты в меня не верила...
И подарит книжечку со «Старшим сыном», сопроводив короткой надписью: «Дорогой маме от младшего сына».
***
НО СКОЛЬКО ЖЕ попортили ему крови, нервов, сколько отняли сил, пока то, что он писал, смогло пробиться на сцену...
Хорошо, что город на Неве подарил Сане много добрых минут. Ему понравилось, как «Старшего сына» в Театре на Литейном поставил Ефим Падве. Он был счастлив, что «Провинциальные анекдоты» идут в БДТ. (Возвратившись с Ольгой из Ленинграда, тут же, на вокзале, шепнул встречавшей их маме: «Представляешь, провожали нас у вагона все-все артисты, вместе с Георгием Александровичем!») Когда Товстоногов написал о Вампилове в «Литгазете» добрые слова, Саня откликнулся очень сердечно, но, как обычно, растроганность облек в шутливую форму: «Пусть теперь некоторые попробуют сказать, что нет такого сочинителя пьес. Им никто не поверит...»
Увы, не успел Саня увидеть на этой сцене «Прошлым летом в Чулимске». Начиная репетиции «Чулимска», Товстоногов сказал артистам:
– Ему было всего тридцать пять лет, но он знал и понимал жизнь, как мудрец... Отнесемся к этой современной пьесе, как к классике. Она достойна этого...
КАК К КЛАССИКЕ!
И «Утиной охоты» автор не увидел тоже – ни на какой сцене...
***
И ЛИСТАЛИ мы с его мамой Санины записные книжки. Многие записи так и светятся улыбкой. Ну, например:
«Два студента, легко поссорившись и обменявшись ударами в челюсти, упали замертво. Оба питались в столовой университета».
Или:
«В такой международной обстановке детей рожать не хочется – право слово».
Но есть там и совсем другое:
«Ничего нет страшнее духовного банкротства. Человек может быть гол, нищ, но если у него есть хоть какая-нибудь идея, цель, надежда, мираж – все, начиная от намерения собрать лучший альбом марок и кончая грезами о бессмертии, – он еще человек, и его существование имеет смысл».
«Замысел должен быть гениальным. Надо писать, ориентируясь на шедевр, – тогда получится сносный рассказ».
«Я люблю людей, с которыми все может случиться».
Может, именно потому, что больше всего боялся Вампилов в человеке «духовного банкротства», и работал, «ориентируясь на шедевр», и любил людей, «с которыми все может случиться», – может, именно поэтому и стал мальчик из таежного Кутулика всемирно знаменитым литератором. Кто знает, какие откровения открылись бы нам в новых его сочинениях, и прежде всего – в пьесе «Несравненный Наконечников», которую писал в то последнее лето на байкальском берегу...
Накануне своего тридцатипятилетия решил прервать работу, наловить для гостей рыбки – как раз в том месте, где, согласно древней легенде, Ангара, юная дочь старика-Байкала, сбежала к красавцу Енисею... Однако лодка на полном ходу наскочила на бревно-топляк, перевернулась. Хозяин чертовой посудины уцепился, стал звать на помощь, а Саня решил эту помощь сам с берега привести. Но слишком студеной – всего около пяти градусов! – оказалась вода, поднятая недавним штормом с байкальских глубин. Слишком тяжелой стала теплая куртка, когда намокла. Он не доплыл до каменистого берегового откоса несколько метров.
А Оля с Леночкой на том берегу все ждали его, все ждали...
Все на свете – до поры, до срока.
И никто не знает, где тот срок.
Расплескался широко-широко
Ангары стремительный исток.
И уходит август перезревший.
Как природа-мать ни берегла,
Он сгорел, теплом своим согревши
Эти золотые берега...
***
ОРКЕСТРА не было, потому что Санины друзья помнили печальную усмешку, с которой он написал музыканта Сарафанова, играющего на похоронах. Гроб несли на руках – от Дома писателя до драмтеатра (возле которого теперь ему – памятник), и дальше, через весь город, на этот холм...
Стоял я у его могилы, вспоминал ту нашу встречу, искорки в его глазах... Было больно – и за Саню, который спит в этой земле; да и за его друга Валю, за Валю Распутина, который с того 1970-го жутко заматерел, быстро превратился в «классика», стал Героем Соцтруда и во многом, увы, предал свой талант...
Лев Сидоровский
Отсюда, с высокого холма, где раскинуло свои печальные владения Радищевское кладбище, хорошо просматривается старое иркутское предместье. Может, именно на этих улочках повстречал он когда-то Сарафанова, Бусыгина, других персонажей «Старшего сына», ведь поначалу пьеса так и называлась – «Предместье»...
Впервые пьесу поставили здесь, на ангарских берегах, и тогда же, в семидесятом, посчастливилось мне увидеть этот спектакль. Прилетел той весной в Иркутск по заданию одного журнала: требовался проблемный очерк, подсказанный судьбами выпускников местного университета. И вот когда стал искать героев будущего очерка, среди прочих имен впервые услышал: Валентин Распутин, Александр Вампилов. Ни тот, ни другой на невских берегах известны еще не были, хотя Распутин уже выпустил
«Деньги для Марии», а Вампилову оставалось лишь завершить последнюю свою пьесу – «Прошлым летом в Чулимске». В тот же вечер в местной «драме» смотрел «Старшего сына», а назавтра лично познакомился с Валей и Саней.
***
ОН ТАК и представился, протянув руку: «Саня» (впрочем, Саней звали его чаще всего) – коренастый, смуглый, с чуть раскосыми глазами, с буйной копной смолистых волос... Мы сидели в старом доме на улице Пятой армии, где, как и прежде, собирались иркутские литераторы, друзья рассказывали о житье-бытье, а я торопливо записывал, стараясь как можно точнее передать их колоритную речь, их какие-то порой очень не-
ожиданные, но от этого удивительно свежие, зримые слова и обороты...
Старый корреспондентский блокнот и сегодня словно хранит негромкий Санин голос: «Драматургия – наиболее совершенная форма выражения действительности. Краски плюс слово плюс ожившая скульптура. Старик Лессинг был того же мнения... А с точки зрения требования к автору – это самое беспощадное искусство: все на виду, никого не обманешь...» На другой странице блокнота: «Разделяю гоголевский взгляд на театр, драматургию, жизнь. Удивительно, что на Западе Гоголь не имеет такого успеха, как Толстой и Достоевский. Запад его еще не понял...» А еще такое признание: «Когда сочиняю, стараюсь не только что-то высказать другим, но и в чем-то разобраться с самим собой. Если мне все ясно, если сам не взволнован, то и зритель волноваться не будет. В каждой пьесе прежде всего ищу ответы на собственные вопросы...»
Закончив весьма пространное интервью, я вывел обоих на улицу, под тополя, где Валя и Саня терпеливо ждали, пока отщелкаю всю пленку. Потом, в редакции журнала, именно эта глава, увы, вылетела из очерка (не хватило места), и именно эти фотокадры, по совсем уже фатальному стечению обстоятельств, пропали там же неизвестно куда... Впрочем, по поводу моих буйных переживаний коллеги недоумевали: «Ну подумаешь, еще один молодой прозаик, еще очередной молодой драматург... Что за событие?»
Спустя год оба эти имени были известны повсеместно.
Спустя два – Вампилова не стало...
***
А ПОТОМ я встретился с его мамой. За окном (дом – почти у самой воды) студено синела столь любимая им Ангара, а здесь, в Саниной комнате, все остро напоминало о хозяине, навсегда покинувшем свою обитель: его письменный стол, его лампа под зеленым абажуром, его книжный шкаф, его кровать... Бережно придерживая на ладони кусочек сердолика («Санин камень»), Анастасия Прокопьевна тихо-тихо рассказывала гостю, как совсем молодой осталась с четырьмя детьми на руках без мужа, потом в шестнадцать от порока сердца умер Володя, и вот Саня... Младшего сына они с Валентином Никитичем назвали в честь Пушкина: Саня родился как раз в тот год, когда страна отмечала печальный юбилей поэта. Тогда же вышло полное собрание сочинений Александра Сергеевича, и отец на радостях приобрел эти светло-коричневые томики – «для Сани». Пройдет время – и станут они для сына самыми необходимыми. Вот они, за стеклом, эти пушкинские тома. Рядом – Лермонтов, Есенин, Рубцов...
Еще вспоминала мама сибирское село Кутулик. Их дом, впрочем, скорее – барак, стоял против школы и назывался «учительским», потому что квартировали здесь исключительно учителя – вот и Анастасия Прокопьевна работала завучем, преподавала математику. Оказывается, всем школьным предметам будущий драматург предпочитал вовсе не литературу, а мамину геометрию, особенно – стереометрию, потому что – «тут фантазия требуется...» А от бабушки, Александры Африкановны, узнал внук великое множество разных сказок и таких же старинных песен. Освоив мандолину и гитару, организовал в школе оркестр народных инструментов. Позже играл на домре, на пианино – слух у него был отменный. И не забыть маме, как частенько он пел ей: «Гори, гори, моя звезда...»
Он и в драмкружке себя попробовал, и рисовал здорово, особенно получались шаржи и карикатуры. (Эта страсть осталась за ним и во взрослые годы. Например, самочинно стал в иркутском Доме писателя выпускать сатирическую стенгазету с необычным для того времени названием: «Грубиян». Весь год – «Грубиян», а к 8 марта – «Грубияночка».) До изнеможения на горбатом пустыре гонял рваный футбольный мяч. Устраивал лодочные походы по речке Белой. Таскал окрестную малышню в лес – за голубикой, груздями, маслятами...
***
ЕЩЕ вспоминала мама, как на областной творческой конференции обсуждались рассказы студента филфака Иркутского университета Вампилова: все выступающие тогда подчеркивали, что молодой писатель не без способностей, что, пожалуй, испытывает влияние раннего Чехова. Эти рассказы составили маленькую книжку: «Стечение обстоятельств», где автором на обложке значи-
лось: «А. Санин». Рассказ, давший название книжке, начинался так: «Случай, пустяк, стечение обстоятельств иногда становятся самыми драматическими моментами в жизни человека...» Что ж, как заметил один его друг: «Эту мысль Саня в той или иной мере разовьет в своих пьесах и в полной мере подтвердит своей гибелью...»
***
МАМА показывала мне фотографии: вот Саня «на картошке» (три приятеля-студента, взобравшись на колхозных кляч, уморительно изображают васнецовских «богатырей»); вот он с помощью шеста лихо управляет плотом; а вот – на поле иркутского стадиона в матче молодых газетчиков с теле- и радиоколлегами... Для «молодежки» писал днем, для себя – по ночам. Как-то утром после такого бдения огорошил Анастасию Прокопьевну:
– Я, мама, из газеты ухожу. Газета – дело суетное, а я хочу пьесы писать...
– Что ты, Саня? Это же, наверное, ужасно трудно...
– Попробую...
Спустя время, когда его пьесы наконец пойдут по театрам, однажды ее подкусит:
– Вот видишь, а ведь ты в меня не верила...
И подарит книжечку со «Старшим сыном», сопроводив короткой надписью: «Дорогой маме от младшего сына».
***
НО СКОЛЬКО ЖЕ попортили ему крови, нервов, сколько отняли сил, пока то, что он писал, смогло пробиться на сцену...
Хорошо, что город на Неве подарил Сане много добрых минут. Ему понравилось, как «Старшего сына» в Театре на Литейном поставил Ефим Падве. Он был счастлив, что «Провинциальные анекдоты» идут в БДТ. (Возвратившись с Ольгой из Ленинграда, тут же, на вокзале, шепнул встречавшей их маме: «Представляешь, провожали нас у вагона все-все артисты, вместе с Георгием Александровичем!») Когда Товстоногов написал о Вампилове в «Литгазете» добрые слова, Саня откликнулся очень сердечно, но, как обычно, растроганность облек в шутливую форму: «Пусть теперь некоторые попробуют сказать, что нет такого сочинителя пьес. Им никто не поверит...»
Увы, не успел Саня увидеть на этой сцене «Прошлым летом в Чулимске». Начиная репетиции «Чулимска», Товстоногов сказал артистам:
– Ему было всего тридцать пять лет, но он знал и понимал жизнь, как мудрец... Отнесемся к этой современной пьесе, как к классике. Она достойна этого...
КАК К КЛАССИКЕ!
И «Утиной охоты» автор не увидел тоже – ни на какой сцене...
***
И ЛИСТАЛИ мы с его мамой Санины записные книжки. Многие записи так и светятся улыбкой. Ну, например:
«Два студента, легко поссорившись и обменявшись ударами в челюсти, упали замертво. Оба питались в столовой университета».
Или:
«В такой международной обстановке детей рожать не хочется – право слово».
Но есть там и совсем другое:
«Ничего нет страшнее духовного банкротства. Человек может быть гол, нищ, но если у него есть хоть какая-нибудь идея, цель, надежда, мираж – все, начиная от намерения собрать лучший альбом марок и кончая грезами о бессмертии, – он еще человек, и его существование имеет смысл».
«Замысел должен быть гениальным. Надо писать, ориентируясь на шедевр, – тогда получится сносный рассказ».
«Я люблю людей, с которыми все может случиться».
Может, именно потому, что больше всего боялся Вампилов в человеке «духовного банкротства», и работал, «ориентируясь на шедевр», и любил людей, «с которыми все может случиться», – может, именно поэтому и стал мальчик из таежного Кутулика всемирно знаменитым литератором. Кто знает, какие откровения открылись бы нам в новых его сочинениях, и прежде всего – в пьесе «Несравненный Наконечников», которую писал в то последнее лето на байкальском берегу...
Накануне своего тридцатипятилетия решил прервать работу, наловить для гостей рыбки – как раз в том месте, где, согласно древней легенде, Ангара, юная дочь старика-Байкала, сбежала к красавцу Енисею... Однако лодка на полном ходу наскочила на бревно-топляк, перевернулась. Хозяин чертовой посудины уцепился, стал звать на помощь, а Саня решил эту помощь сам с берега привести. Но слишком студеной – всего около пяти градусов! – оказалась вода, поднятая недавним штормом с байкальских глубин. Слишком тяжелой стала теплая куртка, когда намокла. Он не доплыл до каменистого берегового откоса несколько метров.
А Оля с Леночкой на том берегу все ждали его, все ждали...
Все на свете – до поры, до срока.
И никто не знает, где тот срок.
Расплескался широко-широко
Ангары стремительный исток.
И уходит август перезревший.
Как природа-мать ни берегла,
Он сгорел, теплом своим согревши
Эти золотые берега...
***
ОРКЕСТРА не было, потому что Санины друзья помнили печальную усмешку, с которой он написал музыканта Сарафанова, играющего на похоронах. Гроб несли на руках – от Дома писателя до драмтеатра (возле которого теперь ему – памятник), и дальше, через весь город, на этот холм...
Стоял я у его могилы, вспоминал ту нашу встречу, искорки в его глазах... Было больно – и за Саню, который спит в этой земле; да и за его друга Валю, за Валю Распутина, который с того 1970-го жутко заматерел, быстро превратился в «классика», стал Героем Соцтруда и во многом, увы, предал свой талант...
Лев Сидоровский
