Культура
«Выхожу один я на дорогу...»
16 октября
Я ШЕЛ по Пятигорску с Лермонтовым. Ведь это он когда-то в «Княжне Мери» поведал мне вот об этой беседке с романтическим названием «Эолова арфа», над которой, как и в далекие времена, легкий флюгер сегодня рождает серебряную мелодию. И грот Дианы тоже напоминает о нем: здесь поэт с друзьями побывал всего за неделю до гибели. И ноздреватые каменные ступени, что ведут в переднюю дома генерала Верзилина, – немые свидетели того, как поэт принял вызов Мартынова. И Академическая галерея, где у Елисаветинского источника княжна Мери познакомилась с юнкером Грушницким. И дом Уманова, и бывшие Николаевские ванны, и Емануелевский парк, и Провал...
Я следовал по лермонтовскому заповедному кварталу, где столько раз проходил поэт в мундире поручика Тенгинского пехотного полка: открывал вот эту скрипучую калитку, пересекал зеленый двор, в углу которого приютился белый домик с разновеликими оконцами под камышовой крышей...
Он занимал две крохотные комнатки. На столе – походный самоварчик, молочник, поднос с резными краями, полотенце, на котором вышит герб Лермонтовых... Узкая кровать – походная, складная... В углу сундук – тоже походный. Сюда после дуэли привезли его тело... А в комнате рядом – его кресло, его стол, его чернильница, его перо... Перо, которое когда-то вывело: «Выхожу один я на дорогу...»
Вспоминают, что, прочтя эти стихи, художник Павел Федотов воскликнул: «Написать такое мог только богатырь в минуту скорби неслыханной!» А Лев Толстой по поводу строки «сквозь туман кремнистый путь блестит» сказал, что это – «замечательно выраженное впечатление кавказского пейзажа». И Анна Ахматова в кругу друзей как-то призналась: «Если бы Лермонтов за всю жизнь написал только одно это стихотворение, он уже был бы гениальным поэтом...»
***
МНЕ ПОВЕЗЛО: встретился с Пятигорском осенью. Осенью этот городок особенно поэтичен. Кристальный воздух и впрямь «чист и свеж, как поцелуй ребенка». Небо – пронзительно синее, и на этом синем-пресинем фоне – изумруд, янтарь, пурпур листвы. Вокруг Машука кленовые листья уже легли золотисто-бархатным ковром. А вечером городок окутан покрывалом тумана, и прямо над горой, в самом зените, словно театральные прожекторы, – две звезды... Подходишь к Машуку – и, хоть и понимаешь, что гора ни в чем не виновата, все равно на сердце тревожно, все равно саднит мысль: здесь, у Перкальской скалы, совершилось неслыханное преступление... Верно, и он следовал этим путем, в этот туман, под этими звездами, когда сложилось:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
Как-то я увидел эти строки на странице миниатюрного томика. Ставропольское книжное издательство факсимильно воспроизвело одетый в темно-вишневый сафьяновый переплет альбом (а по нашим меркам – записную книжку), который подарил Лермонтову Владимир Федорович Одоевский, в последний раз провожая друга к горам Кавказа. Видно, хранил Одоевский тайную надежду заполучить альбом назад, уже исписанный «детским» лермонтовским почерком. (В Пушкинском доме мне посчастливилось увидеть его рукописи, его почерк. Очень своеобразный, действительно – почти детский: строчки к концу лепятся либо вверх, либо вниз – разительное несходство с пушкинским, выработанным, необыкновенно красивым... Да, здесь почерк неустойчивый, нервный, но написанное им – гениально.) Увы, сбыться надежде Одоевского не было суждено... Листал я альбом. С обратной стороны – черновые наброски. Чувствуется, что в неудобных для письма условиях они сделаны: где-то на дороге, может быть, в седле... А потом поэт переворачивал альбом и все переписывал набело...
...В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?..
В ответ на подаренный альбом Лермонтов презентовал другу собственную картину. Обнаружили ее в середине 1960-х. До этого знали тринадцать картин Лермонтова, написанных маслом. И вот известный парижский коллекционер Серж Лифарь в одном из антикварных магазинов города Хельсинки увидел пейзаж, на обратной стороне которого значилось: «Эта картина рисована поэтом Лермонтовым и подарена им мне при последнем его отъезде на Кавказ. Она представляет Крестовую гору – место его смерти. Князь В.Одоевский». Относительно «места смерти» поэта Одоевский, незнакомый с Кавказом, явно ошибся. Картину можно считать авторской иллюстрацией к «Бэле»: помните, где описывается Койшаурская долина и начало подъема к Крестовскому перевалу? Однако пейзаж, похороненный под густым слоем разложившегося лака, ставшего мутно-желтым от вековой грязи и копоти, был в плачевном состоянии. Наши искусствоведы посоветовали Лифарю, когда тот собирался в Москву, захватить картину с собой. И однажды пришла телеграмма: «Встречайте. Еду я и Лермонтов». За три дня реставратор Корин вернул пейзажу первоначальную прелесть, и, потрясенный этим чудесным превращением, коллекционер, решил оставить картину на родине ее создателя.
Возник вопрос: где же ее выставить? В Пушкинском доме недоумевали: «Если те тринадцать картин хранятся у нас, почему четырнадцатая должна находиться в ином месте?» Ираклий Андроников упорно настаивал: «Если в Москве, у Красных ворот, на родине поэта, мы намереваемся открыть музей, то пусть эта картина и явится первым экспонатом». Конечно, претендовали и Тарханы. Но решили иначе: пусть картина будет там, где Лермонтов – в центре внимания и почитаемости! Ведь в Пятигорск, в этот маленький домик под камышовой крышей, каждый год на поклон к поэту тогда приходили почти двести тысяч! Вот и я тоже оказался среди них и тоже любовался возрожденными красками «Вида Крестовой горы»...
***
ДА, КАРАНДАШОМ и кистью Лермонтов владел необыкновенно. По любому его рисунку сегодня на натуре легко определить место, которое изображено. (Андроников именно так и поступил: прошел по Военно-Грузинской дороге, по следам его картин, – и все узнавал.) Кроме того, маленький Мишель с детства играл на флейте, скрипке, рояле. В «Дамском журнале», где была напечатана программа пансионного концерта, значилось: «Михаил Лермонтов играет Allegro из Скрипичного концерта Людвига Маурера». В мальчишеском возрасте справиться со столь сложной вещью!.. Профессиональным музыкантам только один этот факт говорит о многом. А на рояле, известно, он исполнял увертюру к опере Обера «Фенелла». Свой талант Мишель явно унаследовал от мамы, которая тоже рисовала, писала стихи, играла на фисгармонии. Она скончалась в двадцать два года, сын не дожил до двадцати семи...
...Уж не жду от жизни ничего я
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!..
***
СТИХОТВОРЕНИЕ, рожденное в Пятигорске, побрело по России. Его подхватили уличные певцы, оно стало звучать на девичьих посиделках, потом прочно закрепилось на эстраде, в репертуаре крупнейших исполнителей. Двадцать четыре композитора написали на эти стихи музыку, а в народе живет лишь одна мелодия. Впрочем, долгие годы «Выхожу один я на дорогу» считалась народной песней...
И вот в 1964-м, когда впервые отмечался лермонтовский юбилей (впервые – потому, что, когда собирались отметить столетие со дня рождения поэта, началась Первая мировая война; когда приблизилось столетие со дня его гибели, грянула Великая Отечественная), ведущая концерт со сцены пятигорского театра объявила: «Романс «Выхожу один я на дорогу». Музыка Елизаветы Шашиной». В зале находился молодой искусствовед Борис Розенфельд. Спустя десять лет он мне в Пятигорске рассказывал:
– Я заинтересовался: кто такая Шашина? Ни один справочник, ни один словарь ответа не давал. Может, подскажут коллеги? Отправил письма по разным адресам, и кто-то вспомнил, что в каком-то театральном журнале начала века ему попадался на глаза некролог, посвященный Елизавете Шашиной. Но в каком именно журнале? Музыкальная периодика в то время была сверхобильна. Наконец желанная заметка нашлась – в журнале «Театр и искусство» за 1903 год: «Елизавета Сергеевна Шашина умерла на девяносто восьмом году в своей усадьбе Глубокое Тверской губернии. Автор многих популярных произведений, в том числе и романса «Выхожу один я на дорогу».» Снова стал писать письма – теперь уже в Калинин, но ни в местном архиве, ни в музее, ни в библиотеках даже не ведают, кто такая Шашина и где эта усадьба Глубокое... Вскоре узнаю: композитор Бородин свой первый романс «Девушка-рыбачка» посвятил Аделаиде Шашиной. Там – Елизавета, здесь – Аделаида. Ошибка или совпадение? Пришлось заняться архивом Бородина. И выяснилось, что Елизавета и Аделаида – родные сестры. Музыкальное образование они получили в Италии. Елизавета была обладательницей низкого контральто, но по болезни потеряла голос и стала аккомпанировать сестре. Разъезжая с Аделаидой по градам и весям, дарила ей свои песни и романсы. Аделаида вела дневник, который обнаружился в архиве Ставропольского края. Есть там и такие строчки: «Мы жили с сестрой моей Лизонькой неподалеку от источника Грязнушка, где четверть века спустя после гибели любимого Лермонтова она сочинила романс «Выхожу один я на дорогу»...» Что ж, источник Грязнушка (ныне – Смирновский) – в Железноводске. «Четверть века спустя после гибели» – это значит 1866-й. А первое издание романса датировано как раз 1867-м. Все сходится...
...Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
***
НА ТОМ юбилейном концерте, речь о котором шла выше, Расул Гамзатов воскликнул: «Две вершины на Северном Кавказе – Казбек и Эльбрус. Но главная вершина Кавказа – Лермонтов!» И он совсем не преувеличил. Ведь многие народы, населяющие эти места, еще в начале двадцатого века были немы: ни письменности, ни литературы. И первым человеком, кто выразил их думы, стал именно Лермонтов. Лермонтов вообще первый в русской литературе сделал горцев героями художественных произведений...
Один местный фольклорист тогда, в 1974-м, в Пятигорске поведал мне:
– Приехал как-то в карачаевский аул, познакомился с чабаном. Лет девяносто человеку. Интересно, какие сказания, легенды помнит этот старец? Что передавалось ему вместе с колыбельной песней? Часа два слушал взволнованный монолог. Когда старик закончил, я сказал: «Спасибо, но все это принадлежит перу Михаила Юрьевича Лермонтова». Старик даже изменился в лице: «Какой Лермонтов! Это дедушка рассказывал, это бабушка говорила, это наше народное, родное!..» Сначала мне за Лермонтова стало обидно, а потом подумалось, что для писателя это, пожалуй, была бы самая высшая похвала...
С того нашего с фольклористом разговора минуло тридцать три года, и за это время, увы, многое на Северном Кавказе изменилось – одна позорная война с Чечней чего стоит... Другое теперь там отношение к России, и есть ли сейчас там хоть в какой-нибудь сакле томик Лермонтова?..
***
ПОКИДАЯ домик под камышовой крышей, я задержался на крыльце. Легкий ветерок разогнал остатки ночных облаков, и с крыльца отчетливо был виден белоголовый Эльбрус, обе его шапки. Наверное, Лермонтов тоже не раз любовался отсюда далекой вершиной, и, возможно, именно в такие благословенные минуты на этих ступенях рождались эти строки:
...Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Это – одно из самых-самых последних его стихотворений. Может, написано накануне дуэли... Лев Сидоровский
Я следовал по лермонтовскому заповедному кварталу, где столько раз проходил поэт в мундире поручика Тенгинского пехотного полка: открывал вот эту скрипучую калитку, пересекал зеленый двор, в углу которого приютился белый домик с разновеликими оконцами под камышовой крышей...
Он занимал две крохотные комнатки. На столе – походный самоварчик, молочник, поднос с резными краями, полотенце, на котором вышит герб Лермонтовых... Узкая кровать – походная, складная... В углу сундук – тоже походный. Сюда после дуэли привезли его тело... А в комнате рядом – его кресло, его стол, его чернильница, его перо... Перо, которое когда-то вывело: «Выхожу один я на дорогу...»
Вспоминают, что, прочтя эти стихи, художник Павел Федотов воскликнул: «Написать такое мог только богатырь в минуту скорби неслыханной!» А Лев Толстой по поводу строки «сквозь туман кремнистый путь блестит» сказал, что это – «замечательно выраженное впечатление кавказского пейзажа». И Анна Ахматова в кругу друзей как-то призналась: «Если бы Лермонтов за всю жизнь написал только одно это стихотворение, он уже был бы гениальным поэтом...»
***
МНЕ ПОВЕЗЛО: встретился с Пятигорском осенью. Осенью этот городок особенно поэтичен. Кристальный воздух и впрямь «чист и свеж, как поцелуй ребенка». Небо – пронзительно синее, и на этом синем-пресинем фоне – изумруд, янтарь, пурпур листвы. Вокруг Машука кленовые листья уже легли золотисто-бархатным ковром. А вечером городок окутан покрывалом тумана, и прямо над горой, в самом зените, словно театральные прожекторы, – две звезды... Подходишь к Машуку – и, хоть и понимаешь, что гора ни в чем не виновата, все равно на сердце тревожно, все равно саднит мысль: здесь, у Перкальской скалы, совершилось неслыханное преступление... Верно, и он следовал этим путем, в этот туман, под этими звездами, когда сложилось:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
Как-то я увидел эти строки на странице миниатюрного томика. Ставропольское книжное издательство факсимильно воспроизвело одетый в темно-вишневый сафьяновый переплет альбом (а по нашим меркам – записную книжку), который подарил Лермонтову Владимир Федорович Одоевский, в последний раз провожая друга к горам Кавказа. Видно, хранил Одоевский тайную надежду заполучить альбом назад, уже исписанный «детским» лермонтовским почерком. (В Пушкинском доме мне посчастливилось увидеть его рукописи, его почерк. Очень своеобразный, действительно – почти детский: строчки к концу лепятся либо вверх, либо вниз – разительное несходство с пушкинским, выработанным, необыкновенно красивым... Да, здесь почерк неустойчивый, нервный, но написанное им – гениально.) Увы, сбыться надежде Одоевского не было суждено... Листал я альбом. С обратной стороны – черновые наброски. Чувствуется, что в неудобных для письма условиях они сделаны: где-то на дороге, может быть, в седле... А потом поэт переворачивал альбом и все переписывал набело...
...В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?..
В ответ на подаренный альбом Лермонтов презентовал другу собственную картину. Обнаружили ее в середине 1960-х. До этого знали тринадцать картин Лермонтова, написанных маслом. И вот известный парижский коллекционер Серж Лифарь в одном из антикварных магазинов города Хельсинки увидел пейзаж, на обратной стороне которого значилось: «Эта картина рисована поэтом Лермонтовым и подарена им мне при последнем его отъезде на Кавказ. Она представляет Крестовую гору – место его смерти. Князь В.Одоевский». Относительно «места смерти» поэта Одоевский, незнакомый с Кавказом, явно ошибся. Картину можно считать авторской иллюстрацией к «Бэле»: помните, где описывается Койшаурская долина и начало подъема к Крестовскому перевалу? Однако пейзаж, похороненный под густым слоем разложившегося лака, ставшего мутно-желтым от вековой грязи и копоти, был в плачевном состоянии. Наши искусствоведы посоветовали Лифарю, когда тот собирался в Москву, захватить картину с собой. И однажды пришла телеграмма: «Встречайте. Еду я и Лермонтов». За три дня реставратор Корин вернул пейзажу первоначальную прелесть, и, потрясенный этим чудесным превращением, коллекционер, решил оставить картину на родине ее создателя.
Возник вопрос: где же ее выставить? В Пушкинском доме недоумевали: «Если те тринадцать картин хранятся у нас, почему четырнадцатая должна находиться в ином месте?» Ираклий Андроников упорно настаивал: «Если в Москве, у Красных ворот, на родине поэта, мы намереваемся открыть музей, то пусть эта картина и явится первым экспонатом». Конечно, претендовали и Тарханы. Но решили иначе: пусть картина будет там, где Лермонтов – в центре внимания и почитаемости! Ведь в Пятигорск, в этот маленький домик под камышовой крышей, каждый год на поклон к поэту тогда приходили почти двести тысяч! Вот и я тоже оказался среди них и тоже любовался возрожденными красками «Вида Крестовой горы»...
***
ДА, КАРАНДАШОМ и кистью Лермонтов владел необыкновенно. По любому его рисунку сегодня на натуре легко определить место, которое изображено. (Андроников именно так и поступил: прошел по Военно-Грузинской дороге, по следам его картин, – и все узнавал.) Кроме того, маленький Мишель с детства играл на флейте, скрипке, рояле. В «Дамском журнале», где была напечатана программа пансионного концерта, значилось: «Михаил Лермонтов играет Allegro из Скрипичного концерта Людвига Маурера». В мальчишеском возрасте справиться со столь сложной вещью!.. Профессиональным музыкантам только один этот факт говорит о многом. А на рояле, известно, он исполнял увертюру к опере Обера «Фенелла». Свой талант Мишель явно унаследовал от мамы, которая тоже рисовала, писала стихи, играла на фисгармонии. Она скончалась в двадцать два года, сын не дожил до двадцати семи...
...Уж не жду от жизни ничего я
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!..
***
СТИХОТВОРЕНИЕ, рожденное в Пятигорске, побрело по России. Его подхватили уличные певцы, оно стало звучать на девичьих посиделках, потом прочно закрепилось на эстраде, в репертуаре крупнейших исполнителей. Двадцать четыре композитора написали на эти стихи музыку, а в народе живет лишь одна мелодия. Впрочем, долгие годы «Выхожу один я на дорогу» считалась народной песней...
И вот в 1964-м, когда впервые отмечался лермонтовский юбилей (впервые – потому, что, когда собирались отметить столетие со дня рождения поэта, началась Первая мировая война; когда приблизилось столетие со дня его гибели, грянула Великая Отечественная), ведущая концерт со сцены пятигорского театра объявила: «Романс «Выхожу один я на дорогу». Музыка Елизаветы Шашиной». В зале находился молодой искусствовед Борис Розенфельд. Спустя десять лет он мне в Пятигорске рассказывал:
– Я заинтересовался: кто такая Шашина? Ни один справочник, ни один словарь ответа не давал. Может, подскажут коллеги? Отправил письма по разным адресам, и кто-то вспомнил, что в каком-то театральном журнале начала века ему попадался на глаза некролог, посвященный Елизавете Шашиной. Но в каком именно журнале? Музыкальная периодика в то время была сверхобильна. Наконец желанная заметка нашлась – в журнале «Театр и искусство» за 1903 год: «Елизавета Сергеевна Шашина умерла на девяносто восьмом году в своей усадьбе Глубокое Тверской губернии. Автор многих популярных произведений, в том числе и романса «Выхожу один я на дорогу».» Снова стал писать письма – теперь уже в Калинин, но ни в местном архиве, ни в музее, ни в библиотеках даже не ведают, кто такая Шашина и где эта усадьба Глубокое... Вскоре узнаю: композитор Бородин свой первый романс «Девушка-рыбачка» посвятил Аделаиде Шашиной. Там – Елизавета, здесь – Аделаида. Ошибка или совпадение? Пришлось заняться архивом Бородина. И выяснилось, что Елизавета и Аделаида – родные сестры. Музыкальное образование они получили в Италии. Елизавета была обладательницей низкого контральто, но по болезни потеряла голос и стала аккомпанировать сестре. Разъезжая с Аделаидой по градам и весям, дарила ей свои песни и романсы. Аделаида вела дневник, который обнаружился в архиве Ставропольского края. Есть там и такие строчки: «Мы жили с сестрой моей Лизонькой неподалеку от источника Грязнушка, где четверть века спустя после гибели любимого Лермонтова она сочинила романс «Выхожу один я на дорогу»...» Что ж, источник Грязнушка (ныне – Смирновский) – в Железноводске. «Четверть века спустя после гибели» – это значит 1866-й. А первое издание романса датировано как раз 1867-м. Все сходится...
...Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
***
НА ТОМ юбилейном концерте, речь о котором шла выше, Расул Гамзатов воскликнул: «Две вершины на Северном Кавказе – Казбек и Эльбрус. Но главная вершина Кавказа – Лермонтов!» И он совсем не преувеличил. Ведь многие народы, населяющие эти места, еще в начале двадцатого века были немы: ни письменности, ни литературы. И первым человеком, кто выразил их думы, стал именно Лермонтов. Лермонтов вообще первый в русской литературе сделал горцев героями художественных произведений...
Один местный фольклорист тогда, в 1974-м, в Пятигорске поведал мне:
– Приехал как-то в карачаевский аул, познакомился с чабаном. Лет девяносто человеку. Интересно, какие сказания, легенды помнит этот старец? Что передавалось ему вместе с колыбельной песней? Часа два слушал взволнованный монолог. Когда старик закончил, я сказал: «Спасибо, но все это принадлежит перу Михаила Юрьевича Лермонтова». Старик даже изменился в лице: «Какой Лермонтов! Это дедушка рассказывал, это бабушка говорила, это наше народное, родное!..» Сначала мне за Лермонтова стало обидно, а потом подумалось, что для писателя это, пожалуй, была бы самая высшая похвала...
С того нашего с фольклористом разговора минуло тридцать три года, и за это время, увы, многое на Северном Кавказе изменилось – одна позорная война с Чечней чего стоит... Другое теперь там отношение к России, и есть ли сейчас там хоть в какой-нибудь сакле томик Лермонтова?..
***
ПОКИДАЯ домик под камышовой крышей, я задержался на крыльце. Легкий ветерок разогнал остатки ночных облаков, и с крыльца отчетливо был виден белоголовый Эльбрус, обе его шапки. Наверное, Лермонтов тоже не раз любовался отсюда далекой вершиной, и, возможно, именно в такие благословенные минуты на этих ступенях рождались эти строки:
...Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Это – одно из самых-самых последних его стихотворений. Может, написано накануне дуэли... Лев Сидоровский
