Культура
Резо Габриадзе: «Пусть культура не крошится под пальцами»
31 октября
Он приезжал в Петербург на Международный форум «Империя. Четыре измерения Андрея Битова», который открывался в доме Набокова, где находится и редакция нашей газеты, и мы не могли не воспользоваться случаем побеседовать с литератором – автором сценариев знаменитых фильмов «Не горюй», «Мимино», «Кин-дза-дза», художником, скульптором, постановщиком замечательных кукольных спектаклей и просто очень хорошим человеком – Резо Габриадзе.
–Реваз Леванович, вы нечасто бываете в Петербурге. Город в последнее время меняется. Как, по-вашему, в лучшую сторону?
– Я очарован Петербургом, нахожусь почти под гипнозом от него, и многое мне не видно. Но, кажется, город меняется к лучшему. Люди стали наряднее, цветосочетания в одежде не случайные, не вынужденные, и уже можно сказать – «одежда петербургского стиля». Позволю с величайшими извинениями сказать о рекламе на Невском. Мне кажется, проспект перегружен ядовито-зелеными и ядовито-малиновыми световыми пятнами. Невский проспект – одно из законченных великих полотен мировой культуры, поэтому нужны общественная дисциплина и самодисциплина каждого, кто соприкасается с Невским. В порядке дружеского совета хочется сказать бизнесменам: подобного рода реклама работает наоборот, от нее товары и услуги теряют в цене, исчезает респектабельность. Мы должны помнить: приезжему человеку хочется видеть Невский таким, каким он был в ту минуту, когда Пушкин выходил из кафе Вольфа и Беранже и ехал на Черную речку…
– По словам Андрея Битова, ваш Чижик попал в мифологию Петербурга наряду с Медным всадником. Народная популярность его столь высока, что Чижик часто исчезает: крадут его или он сам прячется…
– Говорят, Чижик помогает студентам. Приятно, что у него собираются влюбленные. Я рад, что его любят, кидают к нему монеты, и эти монеты достаются людям, в них нуждающимся. Я сам видел мальчишек, которые ловили на магнитик эти монетки. Я благодарен петербуржцам за ласковое отношение к шутке. Счастлив, что не затерялся мой маленький, как слезинка, Чижик среди великих монументов.
– Как родилась идея этого образа?
– Я работал тогда в Москве. Ко мне приехал мой друг – замечательный петербургский поэт Вадик Жук – и предложил мне идею маленького памятника.
– Кем вы считаете себя в первую очередь – режиссером, писателем, художником?
– Я считаю себя в первую очередь художником и все-таки прозаиком. Я много работаю в области грузинской прозы. Приходилось писать и по-русски...
– Пушкинская эпоха продолжается… Во многом это заслуга и Андрея Битова, который сегодня творит уже свою эпоху…
– Я прожил с ним параллельно жизнь. Мы очень тесно жили эти 42 года вплоть до сегодняшнего дня. Это всегда захватывающее общение. Если сравнить тексты Битова с музыкой, то Андрей мыслит симфонически. У него чрезвычайно сложная аранжировка: чтобы это послушать, надо выпить 700 граммов водки. Я обожаю Битова. Он всегда говорит о чем-то высоком, безукоризненно изысканном и очень умном.
– Знакомство с Пушкиным для вас делится на добитовское и послебитовское. Каким оно было до Битова?
– Школьным. А из школы что может вынести человек о Пушкине? Плохих воспоминаний не было. Двоек, троек тоже. Была пятерка. Пушкин легок, как и все великое. А вот с Некрасовым у меня дружбы не получилось. Моя рука не потянется взять его книгу с полки. А Пушкина перечитываю часто.
– А Маяковского?
– Маяковский – земляк. Кутаисец. Земляка как-то больше принимаешь. К Пушкину я пришел по-настоящему гораздо позже.
– В таком случае давайте вспомним еще одного вашего земляка – художника Пиросмани.
– Пиросмани – последний иконописец. Он никогда не выезжал за пределы своей страны, а его работы знает весь мир. У этого художника развит внутренний взгляд. Пиросмани был последний… я бы даже взял шире – византийский – иконописец. Он спешил отобразить Божий мир, как будто чувствовал, что впереди городок Ипр, где человек начнет убивать человека газом, то есть произойдет индустриализация смерти. Он очень торопился и работал с нечеловеческим напряжением. Если судить по библейским категориям, его персонажи – это последняя радость, которую он передал людям. Нам остается только не портить этот Божий мир. Вообще для меня художник Пиросмани – это отдельная и сложная тема.
– Битов был одним из основателей музея Набокова. Вы поклонник Набокова?
– Это замечательный писатель. Я это осознаю, но не считаю себя его поклонником. Я все-таки остановился на Чехове и Бунине. Они мне ближе. Сейчас меня интересует иная литература – Блаженный Августин, Василий Великий, Иоанн Златоуст и многие другие.
– В доме Набокова – удивительная коллекция бабочек. Бабочка всегда наводит на размышление о времени…
– Бабочки очень трагичны. И такие робкие люди, как я, предпочитают издалека, краем глаза взглянуть на них, проследить чуть-чуть за их порханием… И все. Очень трудно выдержать это зрелище. Я так и не видел этой набоковской коллекции. И не хочу. Это слишком красиво и слишком трагично.
– Вы имеете в виду то, что Набоков ловил бабочек и прикалывал булавками? Вы его осуждаете?
– Ни в коем случае. Это мощный, великий писатель. У него другой внутренний мир и другие отношения с природой. Я никого не призываю делать, думать и чувствовать, как я. У каждого свой путь… Вообще, этот дом Набокова – удивительное место. Сюда даже приходить страшно. Здесь такое напряжение мировой культуры. Выше трудно представить. И то, что мы с вами сейчас находимся в доме Набокова и говорим не только о Битове, но и вспоминаем об этом великом писателе, – очень важно. Потому что время неумолимо. Культура крошится под пальцами, превращается в пыль и уносится ветром…
– Но остаются приметы эпохи…
– Самые видимые и верные приметы – это мелочи. Самая видимая примета эпохи застоя – когда Брежнев подошел к микрофону и постукал: работает или не работает. Дом Набокова – тоже примета ушедшего времени. Пол не блестит, не отражает двери, нас с вами, кабинет явно нуждается в уходе, и ваши вопросы о Набокове мне кажутся преждевременными на фоне этого матового облысевшего паркета… А то, что в этих исторических, культурных стенах находится редакция ежедневной газеты «Невское время», – уже примета сегодняшнего дня...
– Вы пережили несколько эпох. В каждой из них для вас время текло как-то по-особому?
– У меня с детства время стало течь довольно быстро. Потому что Вторую мировую войну, с которой совпало мое раннее детство, не назовешь медленной. И «катюши», и «тигры» немецкие быстро мчались, и политика стремительно менялась. Затишье, как я назвал бы застой, для меня было прекрасно, потому что совпало с моей молодостью, а молодость – самое ценное и недолговечное, что бывает в жизни. Нынче очень убыстренное время. Вспомните, например, историю с мобильным телефоном. Вначале он был предметом зависти и светскости. Сейчас его имеет даже пастух в деревне. И все это за каких-то семь-восемь лет произошло. Разве не убыстрилось время?
– А пространство?
– И пространство вместе со временем изменилось. Уже наш земной шар – это большая станица, где пастух из деревни по мобильному телефону может дозвониться в любую точку мира. Ну а паутина интернета вообще стянула весь мир. И ничего с этим не поделаешь. Но и в этих условиях нужно спешить делать добро, любить, а красивым девушкам – выходить замуж.
Беседовала Лидия Березнякова
–Реваз Леванович, вы нечасто бываете в Петербурге. Город в последнее время меняется. Как, по-вашему, в лучшую сторону?
– Я очарован Петербургом, нахожусь почти под гипнозом от него, и многое мне не видно. Но, кажется, город меняется к лучшему. Люди стали наряднее, цветосочетания в одежде не случайные, не вынужденные, и уже можно сказать – «одежда петербургского стиля». Позволю с величайшими извинениями сказать о рекламе на Невском. Мне кажется, проспект перегружен ядовито-зелеными и ядовито-малиновыми световыми пятнами. Невский проспект – одно из законченных великих полотен мировой культуры, поэтому нужны общественная дисциплина и самодисциплина каждого, кто соприкасается с Невским. В порядке дружеского совета хочется сказать бизнесменам: подобного рода реклама работает наоборот, от нее товары и услуги теряют в цене, исчезает респектабельность. Мы должны помнить: приезжему человеку хочется видеть Невский таким, каким он был в ту минуту, когда Пушкин выходил из кафе Вольфа и Беранже и ехал на Черную речку…
– По словам Андрея Битова, ваш Чижик попал в мифологию Петербурга наряду с Медным всадником. Народная популярность его столь высока, что Чижик часто исчезает: крадут его или он сам прячется…
– Говорят, Чижик помогает студентам. Приятно, что у него собираются влюбленные. Я рад, что его любят, кидают к нему монеты, и эти монеты достаются людям, в них нуждающимся. Я сам видел мальчишек, которые ловили на магнитик эти монетки. Я благодарен петербуржцам за ласковое отношение к шутке. Счастлив, что не затерялся мой маленький, как слезинка, Чижик среди великих монументов.
– Как родилась идея этого образа?
– Я работал тогда в Москве. Ко мне приехал мой друг – замечательный петербургский поэт Вадик Жук – и предложил мне идею маленького памятника.
– Кем вы считаете себя в первую очередь – режиссером, писателем, художником?
– Я считаю себя в первую очередь художником и все-таки прозаиком. Я много работаю в области грузинской прозы. Приходилось писать и по-русски...
– Пушкинская эпоха продолжается… Во многом это заслуга и Андрея Битова, который сегодня творит уже свою эпоху…
– Я прожил с ним параллельно жизнь. Мы очень тесно жили эти 42 года вплоть до сегодняшнего дня. Это всегда захватывающее общение. Если сравнить тексты Битова с музыкой, то Андрей мыслит симфонически. У него чрезвычайно сложная аранжировка: чтобы это послушать, надо выпить 700 граммов водки. Я обожаю Битова. Он всегда говорит о чем-то высоком, безукоризненно изысканном и очень умном.
– Знакомство с Пушкиным для вас делится на добитовское и послебитовское. Каким оно было до Битова?
– Школьным. А из школы что может вынести человек о Пушкине? Плохих воспоминаний не было. Двоек, троек тоже. Была пятерка. Пушкин легок, как и все великое. А вот с Некрасовым у меня дружбы не получилось. Моя рука не потянется взять его книгу с полки. А Пушкина перечитываю часто.
– А Маяковского?
– Маяковский – земляк. Кутаисец. Земляка как-то больше принимаешь. К Пушкину я пришел по-настоящему гораздо позже.
– В таком случае давайте вспомним еще одного вашего земляка – художника Пиросмани.
– Пиросмани – последний иконописец. Он никогда не выезжал за пределы своей страны, а его работы знает весь мир. У этого художника развит внутренний взгляд. Пиросмани был последний… я бы даже взял шире – византийский – иконописец. Он спешил отобразить Божий мир, как будто чувствовал, что впереди городок Ипр, где человек начнет убивать человека газом, то есть произойдет индустриализация смерти. Он очень торопился и работал с нечеловеческим напряжением. Если судить по библейским категориям, его персонажи – это последняя радость, которую он передал людям. Нам остается только не портить этот Божий мир. Вообще для меня художник Пиросмани – это отдельная и сложная тема.
– Битов был одним из основателей музея Набокова. Вы поклонник Набокова?
– Это замечательный писатель. Я это осознаю, но не считаю себя его поклонником. Я все-таки остановился на Чехове и Бунине. Они мне ближе. Сейчас меня интересует иная литература – Блаженный Августин, Василий Великий, Иоанн Златоуст и многие другие.
– В доме Набокова – удивительная коллекция бабочек. Бабочка всегда наводит на размышление о времени…
– Бабочки очень трагичны. И такие робкие люди, как я, предпочитают издалека, краем глаза взглянуть на них, проследить чуть-чуть за их порханием… И все. Очень трудно выдержать это зрелище. Я так и не видел этой набоковской коллекции. И не хочу. Это слишком красиво и слишком трагично.
– Вы имеете в виду то, что Набоков ловил бабочек и прикалывал булавками? Вы его осуждаете?
– Ни в коем случае. Это мощный, великий писатель. У него другой внутренний мир и другие отношения с природой. Я никого не призываю делать, думать и чувствовать, как я. У каждого свой путь… Вообще, этот дом Набокова – удивительное место. Сюда даже приходить страшно. Здесь такое напряжение мировой культуры. Выше трудно представить. И то, что мы с вами сейчас находимся в доме Набокова и говорим не только о Битове, но и вспоминаем об этом великом писателе, – очень важно. Потому что время неумолимо. Культура крошится под пальцами, превращается в пыль и уносится ветром…
– Но остаются приметы эпохи…
– Самые видимые и верные приметы – это мелочи. Самая видимая примета эпохи застоя – когда Брежнев подошел к микрофону и постукал: работает или не работает. Дом Набокова – тоже примета ушедшего времени. Пол не блестит, не отражает двери, нас с вами, кабинет явно нуждается в уходе, и ваши вопросы о Набокове мне кажутся преждевременными на фоне этого матового облысевшего паркета… А то, что в этих исторических, культурных стенах находится редакция ежедневной газеты «Невское время», – уже примета сегодняшнего дня...
– Вы пережили несколько эпох. В каждой из них для вас время текло как-то по-особому?
– У меня с детства время стало течь довольно быстро. Потому что Вторую мировую войну, с которой совпало мое раннее детство, не назовешь медленной. И «катюши», и «тигры» немецкие быстро мчались, и политика стремительно менялась. Затишье, как я назвал бы застой, для меня было прекрасно, потому что совпало с моей молодостью, а молодость – самое ценное и недолговечное, что бывает в жизни. Нынче очень убыстренное время. Вспомните, например, историю с мобильным телефоном. Вначале он был предметом зависти и светскости. Сейчас его имеет даже пастух в деревне. И все это за каких-то семь-восемь лет произошло. Разве не убыстрилось время?
– А пространство?
– И пространство вместе со временем изменилось. Уже наш земной шар – это большая станица, где пастух из деревни по мобильному телефону может дозвониться в любую точку мира. Ну а паутина интернета вообще стянула весь мир. И ничего с этим не поделаешь. Но и в этих условиях нужно спешить делать добро, любить, а красивым девушкам – выходить замуж.
Беседовала Лидия Березнякова
