Культура
Илья Кузнецов: «Жаль, что исчезает запах театра»
27 ноября
Илья Кузнецов, станцевав около 90 ведущих партий в балетных постановках, объездив практически весь мир (разве что не был в Австралии), поневоле задался вопросом: а что же дальше? Ему 31, он полон энергии, творческих замыслов. И солист Мариинки решил устроить бенефис, собрав, может быть, единственный раз в таком сочетании звезд балета – своих партнеров Юлию Махалину, Софью Гумерову, Игоря Колба, Данилу Корсунцева, Андриана Фадеева и других известных танцоров, а также музыкантов, певцов, драматических актеров. Помимо балетных номеров Илья решил выступить режиссером этого представления. Он придумал название бенефису – Sforzo, что на музыкальном языке означает исполнение, требующее особой силы, темперамента, смелости.
– Илья, балет – это самое главное в вашей жизни?
– И да, и нет. Наверное, для меня балет – это способ в эмоциональной, драматической, яркой форме рассказать о мире, о человеческих чувствах и переживаниях. Возможно, если бы я не стал артистом балета, я бы работал в драме. А вообще в детстве я мечтал быть хоккеистом, а мой дедушка прочил мне карьеру военного. Но так уж сложилось – мои родители были солистами балета в Самаре и в Омске, и я с детства был погружен в мир танца. Я поступил учиться в Пермское хореографическое училище.
– Но закончили вы Вагановское…
– Да, на четвертом курсе я перебрался в Питер. Неумолимо потянуло сюда. Я ведь еще занимался живописью, иконописью, и хотелось самому походить по музеям, галереям, храмам, воочию увидеть потрясающие архитектурные ансамбли Петербурга. Я сообщил родителям о своем решении.
– Они были, конечно, рады этому?
– Сложная была реакция. Мама сказала, что я двоечник и могу разве что в Воронеже учиться…
– А вы действительно плохо учились?
– Нет, по профессиональным предметам у меня были отличные оценки, а по общеобразовательным дисциплинам – тройки. Папа, зная мой упертый характер, что я могу и в чешках в Питер отправиться, маму переубедил. И поехал со мной. Я за это ему очень благодарен: чтобы выучить меня, ему пришлось работать танцовщиком в ресторане.
– И что, все в чужом городе пошло для вас гладко?
– Нет, конечно, во всем требовалось преодоление. Мы опоздали на один день с поступлением в Вагановское. Теперь на будущий год приходите – сказали нам в училище. Мы с отцом отправились в церковь. И, не знаю, может, наша молитва дошла до Бога, но на следующий день мы снова попытали счастья. И по совету обратились к педагогу Василию Ивановичу Иванову. Я как подъем вытянул, так он тут же побежал к директору. Через несколько минут я узнал, что принят! Но Василий Иванович нас обманул – он вел группу на курс ниже. Однако за этот обман я ему безумно благодарен.
– Почему?
– Это был прекрасный выпуск, практически все стали звездами: Диана Вишнёва, Софа Гумерова, Андриан Фадеев. Потом меня Валерий Семенов взял – известный педагог, и это тоже была удача. Но бывали у меня и черные полосы, когда казалось, что почва из-под ног уходит.
– Вы можете рассказать?
– Три брака с балеринами Мариинского – три развода. Трудное выживание в 90-х, когда вся наша семья из двухкомнатной квартиры в Самаре перебралась в 16-метровую комнату в питерской коммуналке. И мне, студенту, приходилось подрабатывать, чтобы кормить родителей. Эти трудности позади.
Но вот взять бенефис: сколько всяких мелких и крупных напастей случилось разом! Я заболеваю – теряю голос. Балерина царапает мне во время представления глаз балетной пачкой – операцию делают. На прогоне меч беру – палец режу. В это же время с женой развожусь. В общем, полный бардак и в семье, и в душе. Но именно в этот момент я и придумал режиссерский ход для бенефиса. Обычно идеи ко мне приходят перед сном. Встаю и записываю.
– Надеюсь, вы не один бьетесь в этом своем проекте?
– Да, у меня появились помощники, единомышленники. И тоже интересно – я давно задумал бенефис, но ничего не получалось, может быть, не на тех людей ставку делал. А тут обратился к своим корням, к пермякам, и такую поддержку встретил! Идеей бенефиса загорелся мой друг Тимофей Пономарев, он стал директором проекта, а также Данил Салимбаев – он постановщик. И я уже знаю, что это лишь преддверие наших новых совместных спектаклей. Лет пять я вынашиваю идею постановки «Портрета Дориана Грея» – думаю, теперь обязательно получится.
– Это будет некий эксперимент?
– Ну почему обязательно эксперимент? Это будет очень насыщенный эмоциями, драматургическими поворотами балетный спектакль. Я уверен в том, что театры должны иметь драматургию, чтобы зрители могли получить максимум эмоциональных переживаний. Помните, в «Жизели» персонажи летают. В «Лебедином озере» всякие волшебства происходят, и декорации там богатые, сложные, много смен костюмов. Это такие штучки, которые обязательно должны оставаться в театре.
– Разве с этим кто-то спорит?
– А как же! Говорят, что нужны легкие концертные спектакли – это удобно: раз, чемоданы собрали и быстренько приехали в другую страну. Но ведь тогда есть опасность потерять такие спектакли, как «Манон», «Каменный цветок», «Лебединое озеро». Когда на Западе видят наши спектакли – пышные, с добротными декорациями, – публика балдеет. Все покупают наше «Лебединое». И будут покупать, потому что они хотят классику настоящую, а не то, что сами сейчас ставят. Хотя у них, безусловно, работают прекрасные хореографы: Матс Эк, Джон Ноймайер. С Ноймайером я работал, танцевал в его балете «Звуки пустых страниц» на музыку Шнитке партию Рока. Он потрясающий. Капризный, как все гении. Работали по 12 часов.
– Каким образом Ноймайер вас нашел?
– Нетрудно было искать, я был на виду в театре, я горел, хватался за все жадно, с энергией буйной. И еще я самый высокий – 190 сантиметров. За роль Рока я получил «Золотой софит». Мне там практически делать было нечего. Просто выйти и доказать, что ты рок – злой рок, нависший над человеком. Но для того чтобы это сделать, надо было прожить всю мою прежнюю театральную жизнь.
– Вы имеете в виду балетную школу, роли, которые сыграли?
– Да, и школу, и эту самую работу на износ – когда у тебя в течение 24 дней 23 спектакля. Причем совершенно разных. Утром ты Зигфрид, вечером Рок. На следующий день с утра Альберт, вечером Ганс в «Жизели». На третий день – в этюдах в «Серенаде» слепой, а вечером уже старик. Иногда не можешь себя осознать, кто ты: Ромео или Тибальд? Музыка заиграет, а ты соображаешь: твой выход – не твой?
– А путали когда-нибудь партии?
– Бывало. Но в секунду ты выходишь из положения, и зритель, как правило, ничего не замечает. Вообще-то я не слишком люблю вспоминать всякие несуразные моменты, потому что отношусь очень серьезно к своей работе. Всегда сам делаю грим для своих ролей. Меня поиск образа очень привлекает, в драме это возможно, в концертных номерах – нет. Я очень люблю танцевать Хулигана в балете «Барышня и хулиган» – там есть яркий характер. Обожаю «Манон» в постановке Кеннета Макмилана. Кстати, номера из этих балетов будут на бенефисе, а адажио из «Манон» будет исполнено впервые вместе с вокалом солиста оперы Виктора Черноморцева.
– Такое ощущение, что вы несете миссию, продвигая драматический балет…
– Смею надеяться, что да. Я не могу спокойно смотреть на то, как на моих глазах исчезает искусство. Запах театра исчезает, не то что балета – всего театра.
– Что значит – запах театра?
– Это пот, клей, канифоль. Его нет, когда уходит творчество. И почему-то этот удивительный театральный запах обязательно появляется, когда возникает атмосфера совместных идей. Вот раньше работали очень сильные мастера: художник Вирсаладзе делал прекрасные спектакли, балетмейстер Григорович. Позы прорабатывались в рисунках, музыка филигранно подбиралась. Все вместе работали – хореограф, актеры, художники. Я думаю, может быть, нынешнее состояние хореографии – преддверие качественного прорыва, как это было в эпоху Возрождения? Ведь перед появлением Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи тоже был застой.
– Вы воспринимаете вашу профессию как крест, который надо нести?
– Наверное, я воспринимаю свою профессию как счастье. Да, иногда работаю на износ, кручусь как белка в колесе. Но я думаю: я приехал сюда в 17 лет и столь многого добился! Мне Бог помогал всегда. И люди. Для меня символично, что мои родители, когда-то неверующие, – папа в прошлом убежденный коммунист, а мама вообще до 1988 года была некрещеная – оба теперь церковные служители. Папа – чтец во Владимирской церкви, мама служит в храме. Бог дал мне прекрасного сына, которому сейчас два с половиной. Кузьма Ильич похож на меня по характеру и внешне.
– Хотели бы, чтобы сын повторил ваш путь?
– Данные у него хорошие, его мама тоже балерина. Решать Кузьме самому, но мне все-таки не очень бы хотелось, чтобы он шел этой трудной дорогой. Балет красив, благороден на сцене, а закулисье – это довольно страшный мир, надо иметь характер, чтобы выстоять, и надо титанически работать, чтобы не остаться в тени.
– Судя по набору ваших партий, вас привлекает демоническое?
– Да, мне удаются такие роли. Но как говорил известный актер Георгий Милляр, который отлично изображал Баб-Яг, только добрый человек может по-настоящему играть отрицательные персонажи. Добро и зло – на полюсах одного мира. Как любовь и ненависть. Кто умеет любить, тот умеет и ненавидеть. А есть люди, которые просто остаются холодными всегда.
Беседовала Елена Добрякова
– Илья, балет – это самое главное в вашей жизни?
– И да, и нет. Наверное, для меня балет – это способ в эмоциональной, драматической, яркой форме рассказать о мире, о человеческих чувствах и переживаниях. Возможно, если бы я не стал артистом балета, я бы работал в драме. А вообще в детстве я мечтал быть хоккеистом, а мой дедушка прочил мне карьеру военного. Но так уж сложилось – мои родители были солистами балета в Самаре и в Омске, и я с детства был погружен в мир танца. Я поступил учиться в Пермское хореографическое училище.
– Но закончили вы Вагановское…
– Да, на четвертом курсе я перебрался в Питер. Неумолимо потянуло сюда. Я ведь еще занимался живописью, иконописью, и хотелось самому походить по музеям, галереям, храмам, воочию увидеть потрясающие архитектурные ансамбли Петербурга. Я сообщил родителям о своем решении.
– Они были, конечно, рады этому?
– Сложная была реакция. Мама сказала, что я двоечник и могу разве что в Воронеже учиться…
– А вы действительно плохо учились?
– Нет, по профессиональным предметам у меня были отличные оценки, а по общеобразовательным дисциплинам – тройки. Папа, зная мой упертый характер, что я могу и в чешках в Питер отправиться, маму переубедил. И поехал со мной. Я за это ему очень благодарен: чтобы выучить меня, ему пришлось работать танцовщиком в ресторане.
– И что, все в чужом городе пошло для вас гладко?
– Нет, конечно, во всем требовалось преодоление. Мы опоздали на один день с поступлением в Вагановское. Теперь на будущий год приходите – сказали нам в училище. Мы с отцом отправились в церковь. И, не знаю, может, наша молитва дошла до Бога, но на следующий день мы снова попытали счастья. И по совету обратились к педагогу Василию Ивановичу Иванову. Я как подъем вытянул, так он тут же побежал к директору. Через несколько минут я узнал, что принят! Но Василий Иванович нас обманул – он вел группу на курс ниже. Однако за этот обман я ему безумно благодарен.
– Почему?
– Это был прекрасный выпуск, практически все стали звездами: Диана Вишнёва, Софа Гумерова, Андриан Фадеев. Потом меня Валерий Семенов взял – известный педагог, и это тоже была удача. Но бывали у меня и черные полосы, когда казалось, что почва из-под ног уходит.
– Вы можете рассказать?
– Три брака с балеринами Мариинского – три развода. Трудное выживание в 90-х, когда вся наша семья из двухкомнатной квартиры в Самаре перебралась в 16-метровую комнату в питерской коммуналке. И мне, студенту, приходилось подрабатывать, чтобы кормить родителей. Эти трудности позади.
Но вот взять бенефис: сколько всяких мелких и крупных напастей случилось разом! Я заболеваю – теряю голос. Балерина царапает мне во время представления глаз балетной пачкой – операцию делают. На прогоне меч беру – палец режу. В это же время с женой развожусь. В общем, полный бардак и в семье, и в душе. Но именно в этот момент я и придумал режиссерский ход для бенефиса. Обычно идеи ко мне приходят перед сном. Встаю и записываю.
– Надеюсь, вы не один бьетесь в этом своем проекте?
– Да, у меня появились помощники, единомышленники. И тоже интересно – я давно задумал бенефис, но ничего не получалось, может быть, не на тех людей ставку делал. А тут обратился к своим корням, к пермякам, и такую поддержку встретил! Идеей бенефиса загорелся мой друг Тимофей Пономарев, он стал директором проекта, а также Данил Салимбаев – он постановщик. И я уже знаю, что это лишь преддверие наших новых совместных спектаклей. Лет пять я вынашиваю идею постановки «Портрета Дориана Грея» – думаю, теперь обязательно получится.
– Это будет некий эксперимент?
– Ну почему обязательно эксперимент? Это будет очень насыщенный эмоциями, драматургическими поворотами балетный спектакль. Я уверен в том, что театры должны иметь драматургию, чтобы зрители могли получить максимум эмоциональных переживаний. Помните, в «Жизели» персонажи летают. В «Лебедином озере» всякие волшебства происходят, и декорации там богатые, сложные, много смен костюмов. Это такие штучки, которые обязательно должны оставаться в театре.
– Разве с этим кто-то спорит?
– А как же! Говорят, что нужны легкие концертные спектакли – это удобно: раз, чемоданы собрали и быстренько приехали в другую страну. Но ведь тогда есть опасность потерять такие спектакли, как «Манон», «Каменный цветок», «Лебединое озеро». Когда на Западе видят наши спектакли – пышные, с добротными декорациями, – публика балдеет. Все покупают наше «Лебединое». И будут покупать, потому что они хотят классику настоящую, а не то, что сами сейчас ставят. Хотя у них, безусловно, работают прекрасные хореографы: Матс Эк, Джон Ноймайер. С Ноймайером я работал, танцевал в его балете «Звуки пустых страниц» на музыку Шнитке партию Рока. Он потрясающий. Капризный, как все гении. Работали по 12 часов.
– Каким образом Ноймайер вас нашел?
– Нетрудно было искать, я был на виду в театре, я горел, хватался за все жадно, с энергией буйной. И еще я самый высокий – 190 сантиметров. За роль Рока я получил «Золотой софит». Мне там практически делать было нечего. Просто выйти и доказать, что ты рок – злой рок, нависший над человеком. Но для того чтобы это сделать, надо было прожить всю мою прежнюю театральную жизнь.
– Вы имеете в виду балетную школу, роли, которые сыграли?
– Да, и школу, и эту самую работу на износ – когда у тебя в течение 24 дней 23 спектакля. Причем совершенно разных. Утром ты Зигфрид, вечером Рок. На следующий день с утра Альберт, вечером Ганс в «Жизели». На третий день – в этюдах в «Серенаде» слепой, а вечером уже старик. Иногда не можешь себя осознать, кто ты: Ромео или Тибальд? Музыка заиграет, а ты соображаешь: твой выход – не твой?
– А путали когда-нибудь партии?
– Бывало. Но в секунду ты выходишь из положения, и зритель, как правило, ничего не замечает. Вообще-то я не слишком люблю вспоминать всякие несуразные моменты, потому что отношусь очень серьезно к своей работе. Всегда сам делаю грим для своих ролей. Меня поиск образа очень привлекает, в драме это возможно, в концертных номерах – нет. Я очень люблю танцевать Хулигана в балете «Барышня и хулиган» – там есть яркий характер. Обожаю «Манон» в постановке Кеннета Макмилана. Кстати, номера из этих балетов будут на бенефисе, а адажио из «Манон» будет исполнено впервые вместе с вокалом солиста оперы Виктора Черноморцева.
– Такое ощущение, что вы несете миссию, продвигая драматический балет…
– Смею надеяться, что да. Я не могу спокойно смотреть на то, как на моих глазах исчезает искусство. Запах театра исчезает, не то что балета – всего театра.
– Что значит – запах театра?
– Это пот, клей, канифоль. Его нет, когда уходит творчество. И почему-то этот удивительный театральный запах обязательно появляется, когда возникает атмосфера совместных идей. Вот раньше работали очень сильные мастера: художник Вирсаладзе делал прекрасные спектакли, балетмейстер Григорович. Позы прорабатывались в рисунках, музыка филигранно подбиралась. Все вместе работали – хореограф, актеры, художники. Я думаю, может быть, нынешнее состояние хореографии – преддверие качественного прорыва, как это было в эпоху Возрождения? Ведь перед появлением Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи тоже был застой.
– Вы воспринимаете вашу профессию как крест, который надо нести?
– Наверное, я воспринимаю свою профессию как счастье. Да, иногда работаю на износ, кручусь как белка в колесе. Но я думаю: я приехал сюда в 17 лет и столь многого добился! Мне Бог помогал всегда. И люди. Для меня символично, что мои родители, когда-то неверующие, – папа в прошлом убежденный коммунист, а мама вообще до 1988 года была некрещеная – оба теперь церковные служители. Папа – чтец во Владимирской церкви, мама служит в храме. Бог дал мне прекрасного сына, которому сейчас два с половиной. Кузьма Ильич похож на меня по характеру и внешне.
– Хотели бы, чтобы сын повторил ваш путь?
– Данные у него хорошие, его мама тоже балерина. Решать Кузьме самому, но мне все-таки не очень бы хотелось, чтобы он шел этой трудной дорогой. Балет красив, благороден на сцене, а закулисье – это довольно страшный мир, надо иметь характер, чтобы выстоять, и надо титанически работать, чтобы не остаться в тени.
– Судя по набору ваших партий, вас привлекает демоническое?
– Да, мне удаются такие роли. Но как говорил известный актер Георгий Милляр, который отлично изображал Баб-Яг, только добрый человек может по-настоящему играть отрицательные персонажи. Добро и зло – на полюсах одного мира. Как любовь и ненависть. Кто умеет любить, тот умеет и ненавидеть. А есть люди, которые просто остаются холодными всегда.
Беседовала Елена Добрякова
