Культура
Любовь усугубляет муки короля
03 апреля
Грандиозная пятичасовая мистерия Вагнера, выросшая из христианского апокрифа о Святом Граале, в интерпретации Кшиштофа Варликовского предстала холодным, отстраненным зрелищем, в которое лишь огненноволосая Кундри – Вальтрауд Майер – вносила жизнь, страсть и подлинное чувство.
Польский режиссер, ученик маститого Кристиана Люпы, Варликовский парадоксальным образом сочетает в своей манере обостренную экспрессию выражения с интеллектуальным дистанцированием от авторского материала. В первой же сцене отрешенная «застылость» с появлением Кундри – Вальтрауд Майер взрывается; вместе с ней на сцену тайфуном врывается исступление страсти, одержимость и жертвенность. Кундри решительно бросается к одру Амфортаса (его партию безукоризненно точно и корректно провел Александр Марко-Бурмейстер). Трепетно гладит по лицу, по обритой голове, он нежно удерживает ее подле постели. Их отношения очевидны; как очевидно и то, что любовь лишь усугубляет муки короля Амфортаса, пронзенного волшебным копьем.
Оказавшись на территории «Парсифаля», Варликовский забывает свою склонность к эпатажу, к жесткому, безжалостному режиссерскому театру. Общий тон постановки – сдержанно-стерильный, скорее нарративный. Больничная обстановка – с лекционным залом-амфитеатром, с монохромными деталями умывальников, холодно мерцающими зеркалами и черными блестящими боковинами, в которых отражаются таинственные огоньки, – усугубляет ощущение замкнутого, скованного льдом неизбывной скорби магического пространства. Здесь вечно совершается Евхаристия, но отсюда ушла весна.
В спектакле активно задействовано видео: со времен Билла Виолы, визуально откомментировавшего «Тристана», видео все чаще вторгается в театральную плоть, составляя визуальную полифонию сценическому ряду. В сущности, идет процесс «вживления» еще одного эстетически весомого компонента в синтетическое искусство оперы. В финале показывают цитату из фильма Росселинни: мальчик идет меж руин разбомбленного Берлина по узкой, расчищенной от мусора тропинке: визуальная метафора поиска Парсифалем пути к священной горе Монсальват. Мальчик поднимается вверх, оглядывает с высоты мир, некогда бывший родным, а ныне разрушенный до основанья, – и спрыгивает вниз, разбиваясь насмерть. То есть обретая новый мир в новом духовном измерении.
Строгий мужской мир Грааля оттенен миром сверкающе-соблазнительного греха в садах волшебника Клингзора. Девы-цветы в роскошных вечерних платьях выезжают на платформе, сидя за столиками – и на каждом горит лампа под красным абажуром. Сам Клингзор – Евгений Никитин – облачен в алый атласный костюм и черный плаш с кровавым подбоем. Выглядел он великолепно: рельефно вылепленная голова, скульптурно-четкие позы, значительность жеста. Вот только голос звучал слишком нарочито: певец слишком старался соответствовать блестящему певческому составу – Франц-Йозеф Зелиг в роли Гурнеманца, потрясающий тенор Кристофер Вентрис – Парсифаль. И явно перебарщивал с силой и картинностью звука.
Настоящим открытием стала интерпретация партитуры немецким дирижером Хартмутом Ханхеном. Уроженец Дрездена, он работает ныне в лучших оперных домах Европы. Огромное полотно оперы было расписано самыми радужными, яркими красками. Слитность и цельность – суть дирижерской манеры Ханхена. Иногда, правда, темпы казались взяты чересчур подвижные: например, в колокольном марше хотелось большей торжественности, раскатистости и степенности. Но в целом маэстро провел спектакль впечатляюще эмоционально. Музыка оперы, контрастируя со сдержанно-холодным визуальным рядом спектакля, придавала ему дополнительный, «расцвечивающий» фабулу смысл.
Гюля Садыхова, Париж
Польский режиссер, ученик маститого Кристиана Люпы, Варликовский парадоксальным образом сочетает в своей манере обостренную экспрессию выражения с интеллектуальным дистанцированием от авторского материала. В первой же сцене отрешенная «застылость» с появлением Кундри – Вальтрауд Майер взрывается; вместе с ней на сцену тайфуном врывается исступление страсти, одержимость и жертвенность. Кундри решительно бросается к одру Амфортаса (его партию безукоризненно точно и корректно провел Александр Марко-Бурмейстер). Трепетно гладит по лицу, по обритой голове, он нежно удерживает ее подле постели. Их отношения очевидны; как очевидно и то, что любовь лишь усугубляет муки короля Амфортаса, пронзенного волшебным копьем.
Оказавшись на территории «Парсифаля», Варликовский забывает свою склонность к эпатажу, к жесткому, безжалостному режиссерскому театру. Общий тон постановки – сдержанно-стерильный, скорее нарративный. Больничная обстановка – с лекционным залом-амфитеатром, с монохромными деталями умывальников, холодно мерцающими зеркалами и черными блестящими боковинами, в которых отражаются таинственные огоньки, – усугубляет ощущение замкнутого, скованного льдом неизбывной скорби магического пространства. Здесь вечно совершается Евхаристия, но отсюда ушла весна.
В спектакле активно задействовано видео: со времен Билла Виолы, визуально откомментировавшего «Тристана», видео все чаще вторгается в театральную плоть, составляя визуальную полифонию сценическому ряду. В сущности, идет процесс «вживления» еще одного эстетически весомого компонента в синтетическое искусство оперы. В финале показывают цитату из фильма Росселинни: мальчик идет меж руин разбомбленного Берлина по узкой, расчищенной от мусора тропинке: визуальная метафора поиска Парсифалем пути к священной горе Монсальват. Мальчик поднимается вверх, оглядывает с высоты мир, некогда бывший родным, а ныне разрушенный до основанья, – и спрыгивает вниз, разбиваясь насмерть. То есть обретая новый мир в новом духовном измерении.
Строгий мужской мир Грааля оттенен миром сверкающе-соблазнительного греха в садах волшебника Клингзора. Девы-цветы в роскошных вечерних платьях выезжают на платформе, сидя за столиками – и на каждом горит лампа под красным абажуром. Сам Клингзор – Евгений Никитин – облачен в алый атласный костюм и черный плаш с кровавым подбоем. Выглядел он великолепно: рельефно вылепленная голова, скульптурно-четкие позы, значительность жеста. Вот только голос звучал слишком нарочито: певец слишком старался соответствовать блестящему певческому составу – Франц-Йозеф Зелиг в роли Гурнеманца, потрясающий тенор Кристофер Вентрис – Парсифаль. И явно перебарщивал с силой и картинностью звука.
Настоящим открытием стала интерпретация партитуры немецким дирижером Хартмутом Ханхеном. Уроженец Дрездена, он работает ныне в лучших оперных домах Европы. Огромное полотно оперы было расписано самыми радужными, яркими красками. Слитность и цельность – суть дирижерской манеры Ханхена. Иногда, правда, темпы казались взяты чересчур подвижные: например, в колокольном марше хотелось большей торжественности, раскатистости и степенности. Но в целом маэстро провел спектакль впечатляюще эмоционально. Музыка оперы, контрастируя со сдержанно-холодным визуальным рядом спектакля, придавала ему дополнительный, «расцвечивающий» фабулу смысл.
Гюля Садыхова, Париж
